В это время, расталкивая толпу, трое мосихкицев-добровольцев вели уполномоченного по заготовкам Антонова. Руки у него были связаны за спиной. Но шел он на удивление своим конвоирам спокойно, твердо ступая на утрамбованную сотнями ног площадь, и даже, как казалось им, ухмылялся.
- Что, еще одного поймали? - спрашивали из толпы весело.
- Поймали. Сидит, сердешный, дома и не знает, что о нем тут забыли.
- Ага. Его же не выкликали.
- Я и говорю, забыли.
- Молодцы, ребята. Веди его туда, к Данилову. Он ему сейчас ежа под шкуру пустит…
Данилов встретил Антонова неожиданно для конвоиров обрадованно:
- Дмитрий Иванович! Здравствуй. Хорошо, что ты пришел, - нужен позарез.
- Не пришел, а привели. - Антонов повернулся спиной, Показывая связанные руки.
Тищенко, Субачев, Дочкин захохотали. Данилов тоже улыбнулся.
- Развяжите его! - приказал он удивленным конвоирам.
- И Дмитрий Иванович, к народу, объяснить все.
Люди с площади не уходили: шла запись в отряд, осмотр и регистрация оружия. Когда Данилов с Антоновым вышли на крыльцо, гомон сразу стих, толпа прихлынула ближе. Аркадий улыбался.
- Товарищи, - сказал он негромко, - произошло небольшое недоразумение. Мы не называли тут среди врагов, подлежащих аресту, фамилию уполномоченного по заготовкам Антонова. Не называли не потому, что забыли о нем. Нет. Товарищ Антонов, правда, не входил в состав нашей подпольной организации, но делал он одно общее с нами дело.
- А что он делал?
- Мошну Никулину набивал деньгами?
- С нас шкуру драл…
- Он делал большое дело, товарищи. - Данилов смахнул с лица улыбку. - Во-первых, он скупал за колчаковское серебро у таких, как Никулин, огромные гурты истощенного скота. Пользы от такого скота правительству никакой, а серебро уходило.
- К кому уходило? Никулину?
- Пусть даже Никулину. А где Никулин? Вон у нас в каталажке сидит. А серебро его? В наших руках - все конфискуем… Ну и кое-что еще делал. И наконец, - продолжал Данилов, - товарищ Антонов прятал у себя двадцать винтовок и три ящика патронов.
- Вот это хорошо!
- За это ему большое спасибо.
- Пусть не обижается, что его тут матюгали дорогой.
- Не знамши - чего не сделаешь…
Вернувшись в управу, Данилов заторопился.
- Надо немедленно ехать в соседние села. Иван Тищенко сейчас же отправится в Куликово, Субачев- в Грамотино, ты, Полушин с Акимом Волчковым - в Ермачиху, я - в Макарово. Выезжать небольшими группами. Алексею Тищенко на полный ход пустить все кузницы, ковать пики, ремонтировать оружие. К утру мы должны быть в боевой готовности.
2
Макаровский кулак Комаревцев - прискакал с базара из Усть-Мосихи на взмыленных лошадях - в пену загнал гнедых, чего с ним никогда не случалось. Сам распряг их и пустил под навес. Заглянул в подвал, где сапожничал его новый работник.
- Зайди-ка, Вася, ко мне в горницу, - позвал он.
Егоров, недоумевая, отложил на верстак колодки, снял фартук и с тревогой подумал: "Неужели о моих документах пронюхал, старый черт?" Когда зашли на кухню, Комаревцев непривычно мягко сказал:
- Ты помой туто-ка руки да проходи в горницу.
Этого тоже, никогда не было. "Мягко стелет, сволочь".
- Я сейчас, Павел Иванович, - ответил он, - по нужде.
Он спустился к себе в подвал, сунул на всякий случай за голяшку широкий и острый, как бритва, сапожный нож. "Хрен тебе, старая жила! Все одно живым не дамся, прежде кишки тебе выпущу". Он вспомнил, как два месяца назад с Пашкой Малогиным пришел в Макарово и как нанимался к этому кулаку. Кержак долго вертел в руках документ, ухмылялся, спрашивал, почему он, Василий Королев, не живет дома, в Усть-Мосихе, спрашивал, где сейчас его родители. Егоров ответил, что дома у него нет, что отец-мать умерли, избушку он продал, когда еще уходил на службу, поэтому сейчас жить негде, а в работники в Мосихе никто не берет. Долго мудровал над ним Комаревцев. Наконец согласился взять к себе сапожником без какой-либо оплаты - только за харчи. Шил Василий сапоги, шлеи, починял старую обувь. Потом хозяин начал принимать заказы со стороны. Плату с заказчиков брал, а Василию ничего не набросил - так тот за харчи и работал.
А "харч" бы такой: каша из наполовину необрушенного пшена, заправленная ржавым прошлогодним подсолнечным маслом, сухари из высушенных в печи кусков хлеба, оставшихся от хозяйских обедов, да чай с сушеными смородинными листьями. Вот и вся плата. Зол был на кержака Василий. Но терпел - куда денешься…
- Ты чо, паря, так долго моешь руки?
- Вымыл уже.
- Ну так заходи.
Василий пряча под подол домотканой рубахи исполосованные дратвой руки, вошел в горницу. Первое, что бросилось в глаза, - это стол в переднем углу под образами, заставленный чашками, и зеленая бутылка посредине.
- Садись на лавку. К столу, к столу садись. Я седни в благодарность за твою работу надумал тебя угостить. Хорошие ты сапоги мастеришь, паря. Где это так обучался? А я брал тебя летом и думал, поработает паренек за один харч - ныне ведь и прокормиться-то трудов стоит! - а опосля, думаю, ежели будет из него толк, положу ему хорошую плату за усердие. На вот тебе сотняжку за твою работу. - И он протянул все еще стоявшему Василию красную "колчаковку".
Василий опешил. Куда-то вдруг делись обида и злость на прижимистого хозяина.
Василий взял деньги, повертел непривычно хрустящую бумажку и сунул ее в карман.
- Садись, паря, за стол, выпьем ради Ильина дня. Сегодня все гуляют.
Василий несмело присел на краешек широкой лавки. Хозяин налил стакан самогонки.
- На, пей.
Василий, уже два месяца не бравший в рот хмельного, с удовольствием потянул обжигающую горло жидкость.
- Закуси-ка, Вася. Это для нас с тобой сготовили.
Сам он выпил полстаканчика и, достав кусочек мяса, долго, задумчиво жевал его. Василий выпил еще стакан и с жадностью накинулся на еду.
С улицы послышался шум, топот бегущих людей. Василий повернулся к окну.
- Ничего, паря, должно, пьяные дерутся, - поспешно сказал Комаревцев и налил Василию еще стакан. - Пей.
У Василия уже кружилась голова. Все вдруг стало обычным: и плата, и то, что он сидит вот с хозяином за одним столом. "А почему бы не сидеть, - думал Егоров, - разве я не такой же человек, как и он?" Но тут же закралось подозрение: чего это ради кержак вдруг стал такой добрый! Это неспроста. Снова сердце кольнула неприязнь к этому жадному старику. Сто рублей ни с того ни с сего он не выбросит. Василий посмотрел на масленый расчес, в плутоватые бусинки глаз хозяина и вспомнил, как часто поступали тюменцевские старожилы с работниками. Продержат его год, а когда время подходит к расчету, спаивают, увозят на пашню и убивают. Василий резко отодвинул стакан с самогоном, встал.
- Ты чего, Вася? Пей, закусывай.
- Спасибо на угощеньи, - твердо сказал Василий, - мне хватит. Я ведь не пью.
- А… Ну смотри, смотри. Тогда иди отдыхать, поспи денек. Сегодня праздник, отдохни.
Спать Василий не стал, а вышел за калитку. Вышел и удивился: в селе было необычное оживление. Это не праздничная суета. В селе что-то творилось. Пробегавший мимо паренек крикнул:
- Ты чего стоишь, на площадь не идешь?
- А что там?
- Митинг. Власть выбирают новую.
Василий побежал следом. На площади народу, было много, чуть ли не все село. С высокого крыльца сельской управы говорил лобастый человек. Он показался Василию чем-то знакомым: "Где я его видел? В Тюменцево разве к нам приезжал?" Василий стал пробираться ближе. У самого крыльца остановился, задрав голову на говорившего. Вдруг его кто-то сильно толкнул в плечо.
- Васька?..
Егоров обернулся. Перед ним стоял Филька Кочетов и широко, во весь рот улыбался. На голос Фильки обернулись стоявшие кругом мужики, покосился и оратор.
- Ты как сюда попал? - громко спросил Филька.
На него зашикали.
- Да я здесь живу в работниках у Комаревцева, - полушепотом ответил Василий. - Что тут такое?
- Пойдем в сторонку.
Они выбрались к пожарным сараям, примыкавшим к управе. И Филька, захлебываясь, начал рассказывать о подпольной организаций, о том, как подпольщики - в том числе и он - поднял восстание в Мосихе и что теперь Колчаку крышка.
После выступления Данилова на крыльцо взошел крестьянин с лукавыми морщинками около глаз. Старик повернулся не к толпе, а к Данилову.
- Я тебя, паря, признал доразу, - улыбнулся он.
- Громче! - закричали из толпы.
- Что там такое?
- Ты говори нам! Чега шепчешь…
Старик повернулся к площади.
- Мужики! Помните, на пасху я вам говорил, чтобы сынов прятали от солдатчины и хлеб? Помните, я говорил, что верный человек переказывал?
Кто-то крикнул нетерпеливо:
- Помним… Ну и что?
- Так вот это он, этот товарищ из совдепа, переказывал мне. Я его подвозил попутно от Ярков.
- Дед повернулся к Данилову.
- Спасибо тебе, дорогой товарищ, от всего обчества. Низко тебе кланяемся.
- Морщинки у глаз старика расправились. Он посмотрел Данилову прямо в глаза и низко, в пояс, поклонился.
- Правильно, Матвеич, за всех кланяйся. Такому человеку не грех поклониться.
Старик выпрямился, закинул назад длинные, обстриженные под кружок волосы. Сказал:
- Век будем Бога молить за тебя. Доброе ты дело сделал. - Потом у него опять от глаз побежали морщинки, глаза спрятались в щелки. Наклонился к Данилову, вполголоса добавил - А что касаемо зрячего и поводыря, это мы еще посмотрим. Поглядим, мил-человек, кто зрячее…
Через час, когда митинг кончился и началась запись добровольцев в партизанский отряд, Данилов подошел к Фильке с Егоровым.
- Аркадий Николаевич, вот с этим парнем - помните, я вам рассказывал? - мы сидели вместе в Камне. Боевой - что надо! А он, оказывается, под чужими документами жил здесь у Комаревцева.
Данилов протянул руку Василию, продолжал всматриваться в его лицо.
- Я вас где-то видел, товарищ Данилов, - сказал Василий.
- Я вас - тоже. Вы не служили в семнадцатом году в Омске в двадцать седьмом полку?
- Служил. A-а… теперь и я вас вспомнил. Вы там выступали перед солдатами.
- Да, выступал. А ты был поваром в офицерском собрании. Точно?
- Точно! - обрадованно воскликнул Егоров.
Филька вертелся между ними вьюном.
- Вот это здорово! Он сейчас с нами поедет, Аркадий Николаевич, ага? В нашем отряде будет, в Мосихе, ладно?
3
А Усть-Мосиха гудела. Вторые сутки народ не уходил с площади - многие тут и ночевали. Площадь напоминала цыганский табор: дымили костры, пестрели палатки.
Бабы охали:
- Мужиков-то обедать не дозовешься, будто их тут медом кормят.
- И-и… не говори, милая… У самой корова недоеная…
В отряд записалось более пятисот человек, но оружия едва набралось на полтораста. А народ все прибывал. Пришли куликовские, макаровские, грамотинские. Каждое село выставило по отряду. Нужны были лошади, хотя бы для разведки. Лошадей из хозяйств подпольщиков не хватало, потому что многие из них безлошадные - беднота. На военном совете, в состав которого вошли Данилов, Иван и Алексей Тищенко, Дочкин, Белослюдцев из Куликово, Субачев, Ильин Иван, Горбачев из Грамотино и кое-кто еще, выступил Ильин.
- Надо мобилизовать с полсотни лошадей у зажиточных мужиков. Без кавалерии - это не война. Хотя бы на первый случай эскадрон иметь.
- А на винокуровском конном заводе нельзя "позаимствовать"? - спросил Горбачев.
- Но туда пешком же не пойдешь! Притом там какой- то отряд стоит. И идти нам на него пока не с чем.
Тищенко возразил:
- Все равно, Иван, мобилизовывать сейчас нельзя. Надо добровольно.
- Дадут они тебе добровольно, - вмешался Субачев. - Ты что, не знаешь мужиков? Когда для них что-нибудь, тогда они "давай-давай" и ты хороший будешь. А как только с них какой-нибудь пустяк, так они тебе глотку вырвут. Добровольно! Кто тебе даст добровольно?
- Надо товарищи, сделать так, чтоб коней дали, - заявил Данилов. - Пойдем к народу, поговорим.
Тищенко остановил:
- Погоди, Аркадий. Мужики могут так сразу коней действительно не дать. Поэтому тебе не след выходить. Давай я лучше пойду, поговорю, настроение пощупаю.
И вышел. Мужики сразу придвинулись к крыльцу - уже начали привыкать к митингам.
- Товарищи! - начал Тищенко. - Сейчас у нас имеется несколько партизанских отрядов. Имеется и вооружение, кроме того, мы пустили в ход все кузницы и начали ковать пики. Алексей - брательник мой - добыл пироксилину и делает порох, начиняет бомбы. Но это еще не все. Чтобы воевать, надо быть маневренным. А для этого нужны лошади. Кто в армии служил, тот это понимает. Мы сейчас конфискуем коней у Ширпака, у Никулина, у немца Карла, у старшины, у Хворостова, у Кривошеина. Но этого мало. Надо еще. Как будем поступать, товарищи, объявим мобилизацию коней или на добрых началах?
Потупились мужики. Нагнули лохматые головы. Отдать лошадь - значит, сразу отдать полжизни. Без лошади и при любой власти он не крестьянин. И если сейчас не отдать лошадь, - то правильно говорит Иван - как же воевать. На-раскоряку стал ум мужика.
- Ну как, товарищи, решим? Объявим мобилизацию лошадей?
Толпа нерешительно загудела.
- Чего там объявлять, лошадь, чай, не рекрут, чего ее мобилизовывать…
- Пусть, у кого лишние, подобру сдадут…
Тищенко улыбнулся. Как он понимал их положение: голова подсказывает одно, а чувство собственника требует другого. И он не стал настаивать сейчас.
- Подумайте, мужики, - сказал он тихо. - Но знайте одно: без коней мы не вояки. Вот вам мое слово. Так и Данилов вам скажет.
На крыльцо поднялся Петр Дочкин. Громко сказал:
- Не расходитесь, мужики. Сейчас будем судить Никулина с немцем.
Толпа задвигалась, оживилась - это куда интереснее, чем разговор о лошадях.
Судили недолго. Единодушно решили Никулина и немца Карла Орава за то, что пили мужичью кровь и драли шкуру, списать в расход. Тут же нашлись охотники и принародно поставили их к стенке, расстреляли.
В это время на площади появился священник отец Евгений. Он шагал широко, но не торопясь. Среди мосихинцев шелестом перекатился шепот:
- Батюшка идет…
- Гляди - поп!
Перед ним расступились с любопытством, как расступаются перед какой-нибудь диковиной вроде верблюда.
Кто-то из куликовского отряда крикнул:
- Ты чего, долгогривый, тут шатаешься, вынюхиваешь? Хочешь, по шее чтоб надавали?
Отец Евгений, продолжая вышагивать, посмотрел через головы людей на говорившего, чуть улыбнулся:
- Дурак ты, голубчик. А насчет шеи - иди, померяемся. Я тебя соплей перешибу.
Кругом захохотали, а куликовец взъерошился:
- Но-но, ты поосторожней. Кончилась ваша власть.
Отец Евгений ничего не ответил на это, продолжал свой путь по узкому людскому проходу. На крыльце, где в основном размещался штаб отряда, его заметили.
- Гля, ребята, поп гребется сюда.
- Чего ему надоть?
- Чтой-то неспроста…
- Должно, насчет Никулина.
- Ничего, мы и ему покажем дорогу.
Филька метнулся в управу, где сидели руководители.
Не дойдя до крыльца, священник заметил Ильина, спросил:
- Иван, где у вас Данилов?
- Там, в хате, - нехотя мотнул головой новоиспеченный командир отряда.
Жалобно скрипнули под грузным телом ступеньки. Батюшка прошел в комнату. За столом сидели члены военного совета. Отец Евгений поздоровался, подошел ближе, осмотрел всех, узнал Данилова.
- Здравствуйте, Аркадий Николаевич.
- Здравствуйте… батюшка.
- Вот мы с вами опять встретились.
За столом чувствовалась некоторая неловкость. И, чтобы сгладить ее, Субачев, улыбнувшись, спросил:
- Ты, батюшка, разве не сбежал с Ширпаком?
Тот строго посмотрел на него.
- Ты, Матвей, молод надо мной смеяться. И бегать от тебя я не собираюсь. - Он повернулся к Данилову. - Аркадий Николаевич, я к вам по делу, поговорить один на один.
- Говорите, - сухо сказал Данилов, - у нас секретов здесь нет.
- Это неважно. Но я хочу с вами поговорить без… легкомысленных людей. - Он выразительно посмотрел на Субачева.
- Ну что ж, - оперся о колени Данилов и встал, - пойдемте в другую комнату, поговорим.
Члены военного совета переглянулись. Когда за Даниловым закрылась дверь, Субачев, не шутя, сказал:
- Как бы этот долгогривый не придушил там нашего Аркадия.
- Да не-ет, поди…
- Что ему, самому жить надоело?
Данилов с попом секретничали долго. Из-за прикрытой двери доносился приглушенный бас священника. Вышли они оттуда оба довольные. Отец Евгений, не прощаясь, направился домой. А Данилова обступили члены военного совета.
- Ну что, исповедовался? - улыбнулся Субачев.
- И о чем он тебе говорил?
- Уж не сватал ли он тебя в певчие?
Данилов махнул рукой.
- Погодите зубоскалить. Он дело говорил.
- Рассказывай.
- Говорит, коль народ за вами пошел, значит, и Бог с вами, ибо где народ, там и Бог. А раз так - берите и меня к себе.
Субачев захохотал:
- На кой леший он нам сдался. С молебнами в бой идти, да?
- За этим он и приходил?
- Погодите, дальше главное-то. Вдруг он спрашивает: "Вам, я слышал, кони нужны". Нужны, говорю, будут, говорит, у вас кони, мужики сами приведут.
На этот раз засмеялся даже Тищенко Иван.
- Морочил он тебе голову полчаса!
4
Отец Евгений родился и вырос в глухой енисейской деревне. Его родитель хотя и был священником, но доходишко от прихожан имел небольшой, поэтому семья в основном жила с такого же надела, как и крестьяне. Поп сам сеял хлеб, держал скотину. К крестьянскому труду с детства привык и Евгений. Вернулся он к нему и после того, как был отчислен из духовной семинарии за непослушание и богохульство. В молодости все были глупыми, говаривал отец Евгений и любил рассказывать, как он однажды взял и приклеил святой деве Марии усы и бороду из конских волос. Вот и отчислили. Корчевал в тайге пни - расширял отцовскую пашню. Идти дальше по духовной части наотрез отказался. Но отец обломал об него двое грабельных черешков, а потом поехал к владыке и все-таки упросил его. Смилостивился тот, взял Евгения обратно в семинарию. После окончания семинарии Евгений долго служил дьячком. И только десять лет назад, когда в Усть-Мосихе умер священник, его назначили сюда.
Приняв приход, отец Евгений прочно сел на хозяйство. Купил на винокуровском заводе в Тюменцево породистых лошадей, запахал церковную землю. Работников не держал - все делал и в поле и по хозяйству сам, наравне с мужиками. Сила в нем была неимоверная. Крестьянам это нравилось.
С первого же года отец Евгений повбивал в стену своего дома несколько огромных деревянных штырей и завел в селе такой порядок:
- Нашел узду в поле - принеси, повесь на штырь.
Хозяин придет и возьмет. А тебе на страшном суде Господнем зачтется это.
И мужики приносили. Приносили узды, пута, ботала, ведра… Постепенно церковная заповедь "Не укради" стала сельским обычаем, непреклонным законом. Сельчанам и это нравилось.