3
И вот снова над головой вместо крыши черно-бархатный, утыканный серебряной россыпью купол неба, а под ногами унавоженная, похрустывающая ледком дорога. Данилов торопливо шагал к дому Тищенко. До боли знакомые улочки, мрачные, с насупленными крышами избы, те же самые прясла и дворы - все замечал. И вот последний переулок. Дом его друга. За плетнем чуть заметно колыхнулась тень. Аркадий направился прямо в калитку. Под навесом кто-то притаился.
- Алексей, - тихо окликнул Данилов.
Фигура шелохнулась, отделилась от плетня.
- Аркадий Николаевич!
- Иван пришел? - торопливо спросил Данилов.
- В избе. Ужинает.
- Седлай коней! - И, не задерживаясь, взбежал по ступенькам крыльца.
Иван Тищенко, черный, как вороново крыло, высокий и сутулый, сидел за столом в нижней рубашке и, обжигаясь, хлебал щи. Увидев на пороге Данилова, не донес до рта ложку, выпрямился. Улыбка чуть тронула его губы.
- А я только хотел к тебе идти.
Поднялся, плоский, костлявый, раскинул руки, пошел на Данилова.
- Здравствуй, Аркаша! - произнес он непривычно взволнованно.
Они обнялись, долго мяли друг друга. Не виделись ровно год, с тех пор, как уехал Иван по командировке совдепа в Томск на командирские курсы. Там его и застал чехословацкий переворот.
- Ты что, стало быть, не выдержал, пришел сам?
- Уходить надо немедленно, Иван.
- Видел кто-нибудь тебя?
Аркадий хмыкнул.
- С Ширпаком сейчас имел любезный разговор. - Он тряхнул на ладони увесистый кольт. - Вот.
Тищенко нагнул голову, потер ладонью черную щетину на заросшей шее.
- Понятно.
И стал натягивать на себя рубаху. Улыбнулся:
- Так, Иван Кондратьевич, с легким паром тебя. Помылся в баньке…
Аркадий рассмеялся:
- Баньку я сейчас Ширпаку устроил. Наверное, до сих пор мокрый сидит. А с тобой мы в другой раз помоемся.
- Знамо дело, куда же теперь деваться… Ты Алексею сказал, чтобы коней седлал?
- Сказал.
- Маша, харчишек нам с собой. - Тищенко елозил пальцами по борту шинели, никак не мог застегнуть нижний крючок. Данилов улыбнулся, глянув на его руки
- С утра еще припасла… - ответила жена.
Из ограды выехали шагом, грея в карманах рубчатые рукоятки револьверов. Сразу же свернули в проулок. В звенящей тишине гулко разносился топот кованых конских ног. Потрескивал ледок. Казалось, все село слышит, как шагают неосторожно их кони.
Заговорили только за околицей. Оба противники всяческих сентиментальностей, они заговорили сразу же о деловом. Аркадий спросил:
- Как настроение у мужиков?
Тищенко покачивался в седле, словно дремал. Вещевой мешок за плечами еще больше горбил его.
- Мужик сейчас как норовистый конь - вот-вот закусит удила. Чувствует, как подпруги подтягивают все туже и туже. Вон надысь вешали Кузьму Полушина. Уже стоял с петлей на шее, с мужиками прощался, а сам: оглобля, говорит, старая, вот об чем жалею. Видал? Не жизни своей жалко, а что одного только милиционера убить довелось, оглобля сломалась. А ведь смирный был мужик, помнишь?
Как не помнить Данилову дядю Кузьму! С его сыном Андреем приятели. Часто Аркадий бывал у Полушиных. Дядя Кузьма любил говорить, глядя на сына: "Мой дед лошадь поднимал на горбу, отец телегу с зерном из грязи вывозил, меня тоже господь силенкой не обидел. А в кого ты растешь? Нашильник еле подымаешь…" Он брал сына с Аркадием за ремни и поднимал обоих над головой…
- Много у тебя народу?
- Дочкин, Матвей Субачев, Полушин Андрюха и я, - ответил Иван.
- Оружие?
- Оружие есть. Патронишки водятся, еще с германской поприносили. Но не в этом дело. Сколько сидеть можно? И чего мы высидим?
- Вот за этим я и пришел.
- Пришел ты самое вовремя, хорошо, что пришел. А то мы тут как котята в лукошке тыкаемся, дальше своего села не видим. Слепком живем. Пытался я связь установить с Камнем - никого не нашел.
- В Камне руководства нет.
- Я так и понял.
- Коржаев сейчас возглавляет Каменское подполье. Помнишь его?
- Это который грузчик-то с пристани? Как же, помню. Башковитый парень.
- Он собирает сейчас все силы к себе. Типографию уже открыл подпольную, организацию сколотил крепкую в городе, связь наладил и с Новониколаевском и с Барнаулом.
- Я чую, и ты от него пришел?
- От него.
- Хорошо. Это хорошо. На душе легче стало сегодня, когда услыхал о тебе. А как ребята обрадуются!
Небо посерело от множества вылупившихся звезд. Уже, наверное, было за полночь. С востока, со стороны Оби, в лицо подул морозный ветерок. Аркадий хотел поднять воротник полушубка, потянулся было рукой, но раздумал: нужно смотреть в оба.
- Как, по-твоему, Иван, мужики пойдут сейчас на восстание?
Тищенко долго сутулился, покачивался в ритм лошадиному шагу. Не любил он поспешности. Все делал взвесивши, серьезно. Вот и теперь ответил не спеша, но твердо:
- Восстания мужику не миновать. Кое-кто уже это понял. Но не сейчас. Еще не подперло его окончательно. Крестьянин всегда надеется на что-то до последу ждет. Вот когда середнячка колупнут за самую болячку - тогда и начинать…
На опушке рослого березняка их окликнули. Тищенко остановил коня.
- Вот наше пристанище.
Из-за дерева вышел человек. Аркадий вглядывался, но признать его в темноте не мог.
- Это кто с тобой? - спросил подошедший. - Алексей, что ли?
- Нет. Потом узнаешь. Прибери коней.
Когда Данилов передавал повод, не вытерпел, спросил:
- Кто?
Тот немного помедлил.
- Андрей.
- Здорово, Андрей.
- Что-то не признаю. Голос вроде знакомый, а не признаю. Кто это?
Тищенко потянул Аркадия за рукав,
- Пойдем.
Спустились по ступенькам в землянку. Чуть пискнула дверь, Аркадий увидел довольно просторное помещение, освещенное керосиновой лампой. Он сразу узнал усатого Дочкина. Тот свесил босые ноги с нар и расчесывал взъерошенные усы. Напротив сидел Матвей Субачев. Он даже спросонья был весел, широкий рот растянут в улыбке. Андрей Полушин, в пиджаке, сшитом из старой шинели, уже стоял сзади около двери. Секунду-две длилось молчание. Потом Матвей вскрикнул:
- Братцы! Да ведь это Аркадий!
Полушин первый кинулся к Данилову.
- А я слышу, голос-то вроде твой. Да, думаю, откуда…
Аркадия тискали, валяли на нары, радостно рассматривали и снова толкали в плечо.
- Ты смотри! Живой!
Потом стащили с него полушубок, усадили за стол, приткнутый к стене. Сгрудились вокруг.
- Ну рассказывай, что и как, - потребовал Петр Дочкин. Он был старше всех - ему уже под сорок.
Аркадий окинул взглядом друзей.
- Смотрю, обжились вы здесь основательно, - заметил Данилов. - Долго думаете отсиживаться?
Ему никто не ответил. На лица, как тень от тучки, нашла хмарь - он тронул то, что они старательно прятали друг от друга. Аркадий понял это и тут же сменил разговор.
- Я прислан к вам руководством Каменского большевистского подполья.
Друзья переглянулись. Матвей Субачев многозначительно поднял бровь. Задвигались оживленно.
- Хотя Советская власть в Сибири пала в прошлом году, - продолжал Данилов, - большевики не уничтожены. Сейчас начата подготовка к вооруженному восстанию. Меня прислали, чтобы создать у нас в Мосихе подпольную большевистскую организацию и готовить крестьян к вооруженному выступлению.
До утра друзья не ложились.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Перед пасхой степь покрылась черными плешинами отталин. Земля, сбрасывая с себя зимнюю одежду, облегченно вздыхала, испускала дурманящий черноземный запах. Облысевшие вдруг елбаны курились сивой трепещущей дымкой. В деревнях, где еще недавно сугробы были вровень с крышами, снег осел, ощетинясь ноздреватой грязной коркой. Несмотря на еще сильные утренники, солнце припекло все настойчивей и настойчивей. Весна была напориста.
Петр Леонтьевич Юдин всегда любил эту пору года - канун весеннего сева. Бывало, отпразднует пасху, выезжает в поле. И работает. Да так работает! Все на свете забывает. Смотрит в такие дни на свои загоны - и душа радуется. Вот оно, богатство! А если удастся прихватить две-три десятины лишку - на весь год радость. А нынче нет спокойствия на душе.
Всегда с тайной надеждой встречал он весну, ждал: вот уродит земля к осени семьдесят, и он станет человеком. И не то чтоб не родила. Бывали удачные годы, собирал до семидесяти пудов с десятины - правда, мало таких годов выпадало, - и все-таки не пришлось поносить на своем веку плисовых штанов и красных с набором сапог.
Приземистый домик Леонтьича стоял в Усть-Мосихе за прудом. Стараньями многих лет удалось пристроить к нему крытый двор, завозню и низкий, с подслеповатым окошком хлев.
Всю жизнь Петр Юдин мечтал поставить в центре села, где-нибудь рядом с церковью или никулинским магазином, если уж не крестовый, то хотя бы настоящий, под железом дом, обнести его тесовым забором с высокими смолеными воротами. Но так и не мог выбраться из Заречья. А тут вдруг незаметно подкралась старость. И остался он жить на отшибе в осевшем от времени пятистеннике с плетнями вместо забора.
Теперь он лелеял последнюю надежду - дочь. Намеревался выдать ее за Хворостовского сынка Кирюшку.
К тому же, как рассказывают, тот постоянно на игрищах крутится около Насти. А Кирюшка - бывший унтер. Правда, народ болтает, что его потому и не мобилизовали в армию, что будто бы отец отвез в Камень два воза пшеницы. Но ведь, признаться, кому охота из дому в солдатчину.
А отец в силе, имеет достаток. Породниться с Хворостовыми было давнишней мечтой Леонтьича.
Вот и пришлось из-за Насти тащиться по бездорожью в город на базар. Жена уже третью неделю жужжит в уши, что девке нужно к пасхе новое платье. Да он, конечно, понимает - скупиться в этом деле не следует.
Съездил, отвез три мешка пшеницы, а платья так и не купил, насилу сам ноги унес…
Подъехавшего вчера чуть свет к базару Леонтьича удивил необычный гомон: все суетились, кричали, какие-то подозрительные парни сновали между возами, шушукались.
"Кого-то обокрали, должно", - мелькнула у старика догадка, и он закричал на жену:
- Ну ты, не разевай рот! Тут тебе не деревня, враз обчистят!
И сам пошире, как наседка, расселся на возу, беспрестанно оглядывая мешки.
Встав с возом в хлебный ряд и развязав верхний мешок, он приказал жене глядеть в оба, пошел к соседу, заросшему рыжей щетиной мужику в крытой черным сукном шубе.
- Ну как торговлишка?
- Да так… не будет ноне торга.
- Пошто?
- Какие-то грамотки ищут.
- Какие грамотки? - не понял Леонтьич.
- А бог их знает… Царя скинули - теперь вот и кружатся не знай чего. При царе спокойно было, а теперь каждый норовит верхом сесть.
- А что в грамотках-то пишут?
- Нешто я их читал.
Так ничего толком и не узнав, вернулся к своему возу, обошел его кругом и полез было на мешки. Но только поставил ногу на ступицу заднего колеса, как увидел в соломе свернутую в трубку бумажку. "Она! - сразу же бросило в жар. - Теперь и хлеб заберут, и коней, и сам насидишься". Он воровато оглянулся и, заметя подходившего милиционера, спихнул мешок на эту бумажку.
Ища на ком сорвать зло за свой испуг, снова заорал на жену:
- Ты, ворона, сидишь, раскрылатилась. Тебя вместе с мешками утащат!
- Чегой-то, отец, шумишь ноне?
- Не знаешь, так молчи. Вот бог умом-то обнес…
Сидел на возу как на головешках. Подошедшему старику с аккуратненькой недеревенской бородкой заломил такую цену, что даже собственная жена ахнула.
Потом провели арестанта. Он шел вдоль возов с кошелкой и закупал продукты, видимо, на всю камеру. Когда арестант поравнялся с Леонтьичем, тот вдруг узнал в нем устьмосихинского парня - Фильку Кочетова. Филька приветливо махнул старику рукой и нахально засмеялся:
- Здорово, дядя Петро! Чего глаза выкатил - диковина? Погоди, скоро мы их будем так водить, - кивнул он на сопровождавшего его милиционера и, удаляясь, махнул рукой. - Поклон передавай Насте.
Проводив глазами Фильку, Леонтьич соскочил с воза, подтянул чересседельник и, нахлестывая лошадей, погнал на постоялый двор. Здесь он, несколько раз оглянувшись, вытащил из-под мешка листовку, бросил ее на землю и стал неистово топтать ногами.
- Чего, али раздумал продавать хлеб? - несмело спросила жена.
- Раздумаешь. Тут в тюрьме насидишься не знамши за что.
Из-за плетня показалась усатая голова в кепке.
- Что, мужичок, продаешь хлеб?
- Продаю, - успокаиваясь, ответил Леонтьич.
Человек перепрыгнул через плетень, подошел. Леонтьич опасливо косился на валявшуюся на земле бумажку. Торговались недолго.
Через полчаса Леонтьич помог перевалить через плетень мешки с пшеницей, получил деньги и, в нерешительности потоптавшись на месте, еще раз оглянулся, схватил перепачканную бумажку, сунул за пазуху. Выехали со двора. По улицам ехал озираясь. На удивленный вопрос жены "А как же платье?" - буркнул:
- Скажи слава Богу, что сама цела.
Жена, уразумевшая только одно, что старик чем-то страшно перепуган, молчала всю дорогу…
2
Ворота открыла Настя, худощавая стройная девушка с длинной, чуть не до колен, светло-русой косой. Она кинулась было к возу, но мать жалостно запричитала:
- Не купили, доченька. Отец как ополоумел: и минуты на базаре не побыл. Напужался чегой-то…
- Цыц ты, дура. Моли Бога, что сами живы-здоровы приехали.
Он торопливо распряг лошадей, бросил на телегу упряжь и через кухню, мимо шепчущихся жены и дочери, прошел в горницу. Что-то долго там сопел, потом позвал:
- Настя, поди-ка сюда! - И протянул вошедшей дочери замурзанный лист бумаги. - Почитай мне.
Старик сгорал от любопытства. Столько перенес он страху из-за этой проклятой листовки! Что же все-таки в ней написано? Поди, опять, как небось, большаки зовут воевать за землю? Куда ее еще больше, земли? Эту бы каждому засеять сполна, и то за глаза бы хватило. Мутят людей не знай из-за чего. Правду говорил дед на базаре: каждый норовит верхом сесть на мужика.
Настя, разгладив на столешнике листовку, начала медленно читать:
- Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты!..
"Ишь ты: "товарищи"! Гусь свинье не товарищ, гольтепа несчастная…"
- …вся Алтайская губерния сплошь разграблена, мужчины и женщины, старики и дети опозорены, перепороты плетьми, многие расстреляны…
Не успев еще сообразить, какая взаимная связь между творившимися в селе событиями и этой листовкой, Леонтьич с ехидцей подумал: "Никого чтой-то у нас за здорово живешь не расстреляли. Фильку разве арестовали, так его следует, давно следует…" И тут же спохватился: "А Кузьму Полушина повесили, так, царство ему небесное, греховодник был, всю жизнь супротив шел… Разве можно на властя оглоблю поднимать!.."
- Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты! Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась и льется через край, зато переполнилась и чаша гнева народного.
Товарищи, все, кто жаждет свободы, кто не может превратиться в покорного подлого раба, кто не может и не желает простить убийцам и насильникам смерти замученных отцов и братьев, позора изнасилованных сестер, жен и дочерей…
"Нужно на самом деле Настю скорее выдавать, - улавливая смысл только отдельных фраз, подумал Леонтьич, - а то грех случится, тогда пропало все".
- …всех зовем мы взяться за оружие, организоваться в боевые отряды, восстать против угнетателей, палачей…
В ряды революции! В ружье!
Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Сибири!
Смерть белогвардейцам!
Да здравствует Советская Социалистическая Россия!
Томский подпольный комитет РКП (б).
- Как ты говоришь? Подпольный?
- Да, подпольный комитет.
- Ишь ты, сами в подполе сидят, а народ мутят.
Леонтьич взял из рук Насти листовку, хотел разорвать на мелкие клочки, но раздумал и положил за пазуху: "Пойду покажу свату, он мужик башковитый, растолкует, что к чему". И тут вспомнил про Фильку, но ничего не сказал. А за столом, когда ужинали, сердито посмотрел на дочь.
- Утром видели твоего обормота Фильку. Милиционер приводил под стражей на базар.
У Насти застрял кусок в горле. Положила ложку и медленно вышла из-за стола. Отец свирепыми глазами следил за ней, вдруг стукнул кулаком по столу.
- Ты не крути мордой, когда тебе говорят! Из головы выкинь этого голодранца… Запорю вожжами, ежели будешь по нем сохнуть! Заруби это себе.
Мать, загородив Настю, попыталась успокоить старика.
- Ты не шуми, отец, на дочерю. Одна она у нас.
- Цыц ты! Из-за тебя все это. Ты потакаешь!.. Обеим ввалю.
Не дохлебав щи, он бросил ложку и, сердито сопя, тоже вылез из-за стола. Начал собираться к Хворостову.
Но, выйдя на улицу, успокоился, шел не спеша, степенно, подражая своему будущему свату Фатею Калистратовичу. На площади встретил Кирюху Хворостова.
- Отец дома?
- Дома, куда ему деваться, - нехотя ответил тот.
- Пойдем, дело есть, - повернул он своего нареченного зятя.
Старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лед - делал сток для воды. Он не особо обрадовался приходу Леонтьича, но приткнул к сеням пешню и сделал два шага навстречу гостю.
- Здорово, Петро, - улыбнулся он в широкую бороду, - проходи в избу.
- Пройду. По делу пришел.
В передней избе, пока бабы искали селянки и чистили ламповый пузырь, сидели молча. Хворостов думал: "Принесла нелегкая этого будущего свата. Опять просить что-нибудь пришел!" А Леонтьич предвкушал, как огорошит церковного старосту каменскими новостями. Зажгли свет. Хворостов посмотрел на елозившего от нетерпения по лавке Леонтьича, спросил:
- Ну выкладывай, с чем пожаловал.
Тот, ни слова не говоря, полез за пазуху и положил на стол перед стариком листок.
- Вот. Читай.
Хворостов похлопал себя по карманам, потом рукой потянулся к божнице, достал очки и принялся молча читать, шевеля губами. Пока он читал, мордастый Кирюха сидел, тупо уставясь безразличным взглядом в дверной косяк.
Результат от листовки был самый неожиданный. Приподняв на изрезанный морщинами лоб очки, Хворостов сердито спросил:
- Ты что ее принес? Меня агитировать? Ты знаешь, куда можешь угодить с ней?..
Старик Хворостов никогда не одобрял намерений сына взять в дом Настю и породниться с Юдиными. Девка, ничего не скажешь, работящая и собой хороша. Но будущие сватовья не нравились: сам Юдин с молодости слыл балабоном, его жена Малашка - вечно грязная, забитая баба. И хотя Юдины далеко не бедны - четыре лошади, пять коров да десятка полтора овец, - Петр всегда был посмешищем села. Вот и сейчас Хворостова взбесила глупость этого старого дуралея - надо же было везти из Камня этакую мразь в село. "И ведь, наверное, не жрамши, сразу же с телеги сюда прибежал…"
Но времена сейчас настали беспокойные, и старик решил не скандалить с Юдиным. Подавив гнев, он протянул Леонтьичу листовку и посоветовал:
- Ты вот что… Ты возьми ее. Я даже пачкаться не буду. Возьми и брось в печь. И никому не показывай. А то загремишь…
И он выпроводил Леонтьича за дверь.