Очутившись на улице и только тут поняв, сколь недружелюбно он был принят, Леонтьич страшно обиделся. Он потоптался, как спутанный, за калиткой, плюнул и побрел по улице. Хотя уже совсем стемнело, домой идти не хотелось. Он покружил по церковной площади, перешел по плотине пруд и направился к куму Андрею Боркову, жившему на задах, - захотелось отвести душу, рассказать про свою обиду.
Кум усаживался с женой ужинать, пригласил и Леонтьича. Тот вспомнил, что дома недоужинал, а будущий сват не угостил его, сел за стол. Щи хлебали молча.
Потом Леонтьич спросил:
- Что нового в селе? Я, почитай, три дня не был дома.
- Слышал, что в Камень ездил. А туг Данилов, говорят, объявился.
- Да ну-у! Это тот самый учитель, совдепчик?
- Ага, Аркадий Николаевич.
- Откель же он взялся?
- Бог его знает. Болтают по селу, что пришел к Ширпаку, наставил на него наган и говорит: ежели ты, паскуда, еще будешь ходить к моей зазнобе, придушу тебя, как самую последнюю гниду, и ежели, говорит, будешь притеснять народ - тоже не поздоровится. Тот, говорят, золу ел из печки, клялся. А Данилов потом сел на коня и с отрядом уехал в Тюменцево. Говорит, там еще порядки навести надо.
- Поди, брехня это? - усомнился Юдин.
- Кто его знает.
Когда подали картошку с постным маслом, кум, беспрестанно покашливая, спросил:
- Какие новости в Камне?
- Есть новости, - с трудом сдерживая нетерпение, ответил Леонтьич.
Дальше он ел торопливо, обжигаясь. Чай пить отказался. Вылез из-за стола, наспех перекрестился в передний угол и, закуривая, пошел в горницу. Кум - за ним.
На этот раз Леонтьич начал разговор издалека…
- В городе опять большаки объявились.
- Ну?!
- Ей-богу. При мне одного арестовали.
- За что?
- Листовки раздавал. Против власти.
Борков поскреб заросший редкой щетиной подбородок, потом перебрался пятерней в затылок и как бы про себя заметил:
- Любопытно бы почитать…
Леонтьич, довольный своей выдержкой, вынул из-за пазухи и положил на стол листовку. Хозяин поспешно поднялся, вывернул фитиль семилинейной висячей лампы с жестяным кругом абажура, принялся по складам читать.
Читал мучительно долго, на лбу даже испарина выступила. Потом положил на стол и медленно разгладил грубыми, мозолистыми руками. Леонтьич смотрел на него выжидательно, как собачонка на хозяина, вышедшего с куском хлеба.
- Да-а… - протянул наконец тот, - любопытная листовка. И, говоришь, много их там, листовок-то?
- Много, весь базар усеян.
- Любопытно. А милиция ничего?
- Какой ничего. Хватает большаков, рестует.
Кум снова задумался, машинально разглаживая листик. И, словно отвечая сам себе, проговорил:
- Значит, снова начинается, как в семнадцатом годе. То-то, я смотрю, милиция вчера проезжала через село верхами. Кого-то, видать, ищут. Знать, и у нас завелись эти большевики, не только в Томске. - Потом внимательно посмотрел на Леонтьича. - Ты никому не показывал эту листовку?
- Н-нет.
- Любопытно: а куда ты с ней теперь думаешь?
- Да сожгу в печи. С этой заразой дважды два попасть можно куда следует.
Кум опять поскреб подбородок.
- Ты знаешь что, ты оставь ее у меня. Я еще раз хорошенько почитаю и сожгу… Я что-то недопонял здесь.
- Ладно.
- Только не говори никому. А то и тебя и меня заберут.
- Ну знамо дело. Это не шутка.
- Вот-вот…
Леонтьич шел домой, довольный тем, что удивил кума.
3
В эту ночь Андрей Борков почти не спал. Проводив кума Леонтьича, он не один раз перечитал листовку, а утром чуть свет побежал к своему дружку и однополчанину Акиму Волчкову.
Волчков встретил Андрея в ограде - колол дрова. Медлительный всегда, он и тут старательно устанавливал чурку, не спеша взмахивал колуном и столь же усердно опускал его.
- Садись, Андрей. Ну как со здоровьишком?
Второй год давило у Андрея в груди. К весне становилось хуже, поэтому и списали из армии.
- Ничего, скриплю помаленьку, - Андрей присел на завалинку.
- Что слышно?
Борков зыркнул по сторонам. Подсел поближе к Волчкову, заговорил вполголоса:
- Знаешь, Аким, что я к тебе пришел? Говорят, в Камне большевики опять объявились. Любопытно.
Волчков удивленно посмотрел на Андрея.
- Кто это тебе сказал?
- Кум был у меня вчера, Юдин.
Аким разочарованно свистнул:
- Юдин и сбрешет - дорого не возьмет.
- Нет, правда. Он листовку привёз оттуда.
- Показывал тебе? Или сказал, что дома забыл?
- У меня она, вот - в кармане.
- А ну дай посмотрю.
- Пойдем в хату.
Листовку Волчков прочел не спеша, внимательно. Минут пять сидел над ней молча. Потом посмотрел на Андрея.
- Разболтает он. Это же такой балабон!
- Не разболтает. Я его еще разок припугну. Он ведь трусоватый… Любопытно, как ты думаешь?
- А что, ветерок дунул.
- Знаешь, Аким, я так считаю: ничего другого мы сделать не можем, а вот листовку переписать и подбросить кому-нибудь - по силам. Это сегодня ночью я надумал.
Аким с интересом глянул на друга.
- Это ты дело придумал, - согласился он. - Листовка для них - что головешка под хвост.
И он полез в сундук за тетрадкой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Пасха…
Нет на Руси торжественнее праздника. К нему готовятся загодя. В этот праздник гуляют все, даже те, кто после пойдет к соседу просить хлеба на прокорм семьи.
Всякий раз водка и пахучий самогон рекой льются. В Усть-Мосихе на длинных кривых улицах бывает непривычно многолюдно. В трех издавна облюбованных местах- в центре села перед церковью, на песчаной опушке бора и на плотине около пруда - цветастыми букетами кружатся девичьи сарафаны. Захлебываются гармони. Торжественны и нарядны бывают в эти дни села.
Но не только праздничной благодатью лучатся села и деревни в этот "праздник праздников". Силой русской меряются люди. Ходят "стенка на стенку", улица на улицу, край на край. Нередко такие состязания кончаются драками, которые вспыхивают то в одном, то в другом конце села. С треском рвутся праздничные сатиновые рубахи, с хрустом выламываются из плетней колья, леденя душу, свистят над головами оглобли. Дерутся с упоением, ломают друг другу ребра, руки, кровавят лица. На влажной, парящей под щедрым весенним солнцем земле подолгу потом темнеют бордовые пятна крови. Так велось испокон.
Даже в этот смутный девятнадцатый год по баням и заимкам курились самодельные аппараты, перегоняя на самогон последнее крестьянское зерно - все одно Колчак заберет. Люди старались забыть обо всем: и о вынутом недавно из петли Кузьме Полушине, и об угнанном скоте, и выгребенном хлебе. Пили, заливали свою горькую жизнь неочищенной, пахнущей гарью мутной жидкостью. Так праздновала пасху большая часть села…
На третий день пасхи отец Евгений проснулся чуть свет. Он со стоном оторвал голову от подушки, сел на высокой деревянной кровати, свесив чуть не до пола мосластые ноги в бязевых кальсонах. Голова разламывалась.
- О господи, - простонал он, - прости мою душу грешную.
Длинные черные волосы были взлохмачены и торчали в разные стороны, в свалявшейся бороде запутались кусочки квашеной капусты, огуречные семечки.
- Мать? - хриплым голосом позвал он попадью и сморщился от страшной головной боли.
Из кухни показалась матушка, молодая полная женщина с черными грустными глазами.
- Дай-ка, голубушка, рассолу, а то совсем помираю, - взмолился отец Евгений, растирая под рубахой волосатую грудь.
Огуречный рассол пил долго, громко сопя. Оторвался от расписной деревянной чашки, перевел дух. Все это время матушка смотрела на него укоризненно, а потом покачала головой:
- Ну зачем же ты, батюшка, так напиваешься? Ведь обещал же мне…
Стаскивая за порточину с вешалки широкие черные шаровары, отец Евгений не без лукавства покосился на попадью.
- Зарекалась, голубушка, свинья чегой-то есть, бежит, а оно лежит… Во!.. В святой праздник никому не возбраняется выпить за Отца нашего.
Он натянул штаны и, бороздя по полу распущенными подтяжками, босой пошел в сени.
- Надел бы хоть шлепанцы.
Отец Евгений ничего не ответил, вышел на крыльцо, перекрестился на церковь: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа…" Потом потянулся, заломив руки за голову, зевнул и, ступая по холодному, влажному песку босыми ногами, направился в пригон. Вышел он оттуда нескоро. На ходу застегивая штаны и по-прежнему волоча за собой подтяжки, побрел к сеням. Едва дошел до середины двора, как в калитке звякнула накидушка и в ограде появился Никулин, владелец большого магазина в селе.
- Христос воскрес, батюшка.
- Воистину воскрес, - пропитым басом ответил поп. - Проходи, Василий Осипович, в комнаты, опохмелимся. У тебя, чай, тоже голова трещит?
Никулин умолчал о голове, засеменил в прихожую, снял шапку, размашисто перекрестился на образа, потом обернулся к остановившемуся на пороге хозяину.
- Я забежал позвать вас с матушкой в гости.
- Спаси Бог, Василий Осипович, - прогудел священник, - проходи-ко в горницу. - Он взял щуплого купца за плечи и, подтолкнув к двери, позвал матушку.
- Подай-ка, голубушка, нам что-нибудь покрепче, больные мы с Василием Осиповичем оба. А, как говорят мужики, клин вышибают клином.
Матушка печально смотрела на супруга.
- Ты бы, батюшка, хоть привел бы себя в порядок - лица не омыл, службу не отвел, а уже за стол садишься.
- Господь милостив. Во славу сына божьего пьем - этот грех невелик.
Но все-таки пошел, наспех ополоснул лицо. Выпили по большому стакану хлебного первача - дух захватило. И сразу почувствовали облегчение. Голова начала очищаться, как звездное небо от низких грязных туч.
- Вот это хорошо! - поглаживал тучный живот отец Евгений.
На церкви ударили в колокол. Над селом поплыл пасхальный звон. Пономарь - видимо, уже под хмельком - выделывал чудеса: медный колокольный перезвон лился захватывающей музыкой, переходя чуть ли не в плясовую.
- Эх, стервец, что выделывает! - улыбнулся поп.
Он поднялся и стал собираться в церковь. Торговец, еще раз пригласив в гости священника с женой, ушел.
Народ нынче не так бодро шел в церковь. Отец Евгений это заметил с первого дня пасхи - не праздничные были лица у сельчан. Шли больше по привычке, нежели из религиозных побуждений. Но священник не придавал этому особого значения. Облачившись в черную рясу и в такую же шляпу, он направился в церковную ограду. Толпившиеся на паперти и около нее сельчане расступались и поспешно стаскивали с расчесанных намасленных голов картузы, склоняли под благословение головы. Достойно неся свой грузный живот, под благостный звон колоколов поп легко поднялся на паперть, прошел в церковь. Потянулись туда и стоявшие в ограде люди.
Минут через пять отец Евгений вышел из царских врат в белой сверкающей ризе с дымящимся кадилом в руке. Несколько секунд осматривал поднятые к нему лица. Все они знакомы уже много лет. Вот впереди стоит Василий Осипович Никулин с высокой дородной супругой (успел-таки он в церковь!), дальше кучка сельской интеллигенции: Виктор Михайлович Ширпак, полногрудая игривая учительница Маргарита Марковна. Вон у своего железного ларчика торжественно выпрямился ктитор старик Хворостов, а из-за его плеча выглядывает тупая морда его сынка Кирюшки; здесь же жмется заполошный Юдин с красавицей дочкой, еще дальше хмурые братья Катуновы, около них чахоточный Борков; вон стоит высокий, по-мужски красивый уполномоченный по заготовкам для армии Верховного правителя Дмитрий Иванович Антонов. А за ним виднелись холщовые рубахи мужиков. Но даже их всех, всех до одного знал отец Евгений. Всегда в этот день крестьяне были праздничны и приветливы. А нынче нет. Нынче незримо между первыми рядами и последними пролегла борозда.
Служба шла торжественно, певчие старательно выводили мелодию, регент, высокий и сухой, как хвощ, старик из бывших учителей, изогнувшись вопросительным знаком, дирижировал хором…
2
После молебна к священнику подошел церковный староста Хворостов.
- На какую улицу ноне, батюшка, пойдем?
- На любую.
- Черед - на нашу улицу.
- Пойдем на вашу.
За оградой стояла лошадь, запряженная в телегу. Вокруг нее похаживал псаломщик. Вынесли иконы. Тронулись. Батюшка вышагивал впереди процессии, по-солдатски размахивая широченными рукавами. За ним едва поспевали добровольные певчие - все, кто желал развлечься… Около первого же двора отца Евгения встретил причесанный, празднично одетый хозяин - волостной писарь Василий Дементьев.
- Христос воскрес, батюшка.
- Воистину воскрес, - ответил поп и поднес для целования крест.
Хозяин настежь распахнул ворота.
В избу внесли иконы. Сделав два шага от порога, батюшка остановился. Высокий, грузный, он чуть не доставал головой до полатей. Сзади и сбоку его поместилось еще четыре-пять человек. Остальные теснились в сенях, во дворе.
- Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ… - скороговоркой начал отец Евгений.
Певчие подхватили разноголосо - еще не спелись. В окна заглядывали любопытные.
- …Прийдите, пиво пием новое… - затянул священник.
Певчие подпевали ему.
Потом батюшка освятил углы комнаты, допустил хозяина, хозяйку и домочадцев к целованию креста и руки своей.
Обряд окончен. Хозяин, поклонившись, предложил священнику:
- Может, отведаете, батюшка, рюмочку настоечки на клюкве. Добрая штука. Не побрезгуйте.
- Поднеси, Василий, попробуем. - Отец Евгений разгладил усы, присел к столу. Хозяин, заранее предусмотревший все, обернулся к шкафу и через секунду уже держал в руках графинчик и поднос с граненой рюмкой. Тягучая пунцовая жидкость медленно полилась из узкого горлышка графина. Батюшка перекрестился.
- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу… - и одним глотком опорожнил рюмку. Крякнул. - Аминь. - Поднялся. - Спаси Бог, Василий, хороша.
В каждой избе ждали священника. Глава семьи встречал его у ворот. Выносили и клали на подводу яйца, куличи. Процессия двигалась медленно. К обеду едва добрались до середины улицы. У ворот большого пятистенного дома подвыпившего батюшку никто не встречал. Он остановился. Хворостов услужливо зашептал на ухо:
- Тут Тищенки живут… неверующие они.
- Знаю. - У отца Евгения в глазах сверкнула озорная искорка. - Пойди вызови.
Церковный староста смутился, опасаясь какой-нибудь непристойности со стороны богохульников.
- Поди, поди.
Через минуту к воротам вышел Алексей, облокотился на плетень.
- Добрый день, батюшка, - пряча в глазах под нависшими выцветшими бровями усмешку, приветствовал он.
- Ты что же это, Алексей? Ты и Иван Кондратьевич - уважаемые люди в селе, а поступаете так нехорошо.
- Мы же ведь в Бога не веруем, давно от него отказались.
- Это дело ваше, я не неволю. Но уважь людей. Во славу святого праздника по стаканчику бы поднес.
- По стаканчику всегда можно. - Алексей распахнул калитку. - Заходите.
В поповской свите переглянулись. Тогда Тищенко кивнул стоявшей около сеней жене, и та моментально вынесла стеклянную четверть прозрачного, как ключевая вода, первака. И когда в стаканы забулькала соблазнительная влага, отец Евгений не выдержал, подошел. Тищенко, все так же улыбавшийся краешком губ, подал ему полный стакан.
- Хоть и непристойно мне в святой праздник с богоотступником пить, - сказал отец Евгений и, прищурившись, одним глазом посмотрел сквозь стакан, - но, как в писании сказано, не сквернит в уста, сквернит из уст. - Он одним махом опрокинул стакан, крякнул, отломил корочку хлеба с рушника, на котором жена Ивана вынесла закуску, понюхал и положил обратно. Сделал это подчеркнуто неторопливо, чтобы удивить.
- Спаси Бог, Алексей. Хорош первач.
И зашагал по улице как ни в чем не бывало.
Алексей улыбнулся ему вслед:
- Вот долгогривый! Прямо циркач…
К вечеру, когда псаломщик собрался отвозить крестьянское подаяние, отец Евгений вышел из последнего двора, благословил свою свиту и направился к Никулину.
3
Радушно встреченный купцом, отец Евгений, не снимая ризы, уселся за стол и уже от души выпил с устатку граненый стакан казенной водки. А через час он поблескивающими глазами шутливо подмигивал восседавшей напротив него пышногрудой учительке.
- Ты, Маргарита Марковна, все цветешь. Когда же под венец, голубушка?
Учительница, играя серыми глазами, в притворном смущении отвечала:
- Никто не сватается, батюшка. Видно, придется вековать в девках. Года уж, видно, ушли. - И улыбнулась трепетными губами. - А залежалый товар - неходовой.
Батюшка недвусмысленно осмотрел сочную девицу.
- Ну, голубушка, если уж такой товар неходовой, то…
- Василий Осипович, Василий Осипович! - кричал хозяину из переднего угла подвыпивший Ширпак. - С тебя магарыч причитается. Ты чего же молчал? Такое дело обтяпал…
Внимательный, гостеприимный, Никулин не снимал с лица улыбки.
- Магарыч всегда можно. А что такое?
- Как же что? - лез через стол Ширпак. - Карл Иванович вот говорит, что ты удачно обвел Антонова. Так это?
Торговец несколько смутился от бесцеремонности учителя, хотя уже целую неделю радовался удачной сделке с уполномоченным по заготовкам продовольствия для армии Верховного правителя. Антонов не был придирчив и принял сто шестьдесят голов крупного рогатого скота, скупленного Никулиным за бесценок у крестьян в пост, когда у большинства мужиков уже нечем было его кормить. Пробыв у Никулина два месяца, скот окончательно отощал, и поэтому Антонову, платившему половину стоимости серебром, а половину бумажными "колчаковками", были спроважены ходячие кости, обтянутые кожей. Не считая штампованных неразрезанных "колчаковок", Никулин получил чистой прибыли по семи с полтиной серебром за голову - это тысячу рублей серебром!
- За магарычом дело не станет, Виктор Михайлович, - ответил Никулин, улыбаясь. - Только не из-за чего магарыч-то затевать, дело-то пустяковое. Барыша-то никакого, сплошной убыток.
- Но-но, заставишь тебя идти на убыток! Я тебя знаю.
Все восхищались ловкостью торговца. При этом никому и в голову не приходило, что тот облапошил Верховного правителя, на которого все они возлагали большие надежды в борьбе с Советами и Красной Армией…
В другом углу бухгалтер кредитного товарищества Кривошеин, обнявшись с бородатым Хворостовым (успевшим и сюда), пытался затянуть песню "Соловьем залетным…", но никак не мог вытянуть: всякий раз срывался голос.
Гомон за столом все усиливался. Высказывали друг другу обиды на жизнь, хвастали лошадьми, прибеднялись доходишком. Около двери волостной старшина, наконец завладев вниманием собеседника, жаловался ему на свою "собачью должность", что он "страдает за обчество, а корысти от этого никакой", другой на его месте давно бы отказался, а он вот уважает доверие "обчества". Сосед сочувственно тряс головой, а сам думал: "Ведь жулик ты из жуликов, я ж тебя знаю как облупленного… за обчество!.. Да ты с отца родного шкуру снимешь".