В переднем углу Ширпак, нагнув голову, мутными глазами сквозь очки уставился на немца Карла, местного маслодела. Тот меньше других был пьян, говорил о деле: о том, что крестьяне ропщут по поводу расправ в селе, что в это общее смятение, как масла в огонь, плеснул приход Данилова, о котором шепчутся сейчас в каждой избе. Что в селе появились большевистские листовки и что он, Карл Иванович, думал, что их принес Данилов, но потом оказалось, что это не так. Привез их старик Юдин.
- Я имел на день разговор с этим Юудин об листофка.
- Так.
- Разговариваль по душа, так говорят руски?
- Так-так, - покрякивал Ширпак, как подсадная кряковая.
- Листофка привозил он. Показал ее Кворостоф.
- Так… Кому? - вдруг оживился Ширпак.
- Кворостофф.
- Хворостову?
- Да, да.
- Погоди, - приподнял он ладонь. - Фатей Калистратович!
Хворостов, услышав свое имя, поднял голову, обвел глазами всех, отыскал того, кто его звал. Наконец нашел.
- Фатей Калистратович, ну-ка иди сюда.
Хворостов, увидев учителя, поспешно высвободился из объятий бухгалтера, подошел.
- Садись, - предложил Ширпак, недружелюбно поблескивая очками.
Церковный староста огляделся - сесть было не на что.
- Ничего, я постою.
- Тебе какую листовку показывал Юдин?
- Листовку? - хитрый старик сделал паузу, будто припоминая, а сам лихорадочно думал, чем это ему грозит: сознаваться или не сознаваться. - A-а, листовку! Как же, показывал, Виктор Михайлович, показывал.
Ширпак зло сузил глаза.
- Ну и куда ты ее дел?
- Куда ее дел?.. А обратно отдал ему и велел сжечь, сразу же сжечь. Там такая пакостная была листовка, даже мараться об нее было муторно.
- Муторно, говоришь?
- Ага, Виктор Михайлович. Мразь какая-то.
- А почему ты мне не сказал о ней? - рыжая копна тяжелых жирных волос надвинулась на лоб - Ширпак поднял брови.
- Почему не сказал? Запамятовал. Делов много по хозяйству, и из головы вышибло, - А сам, быстро трезвея, думал: "Вот влип так влип с этим дуралеем. Пожалел его, дурака, теперь не расхлебаешь. Зря признался ему про листовку, сказать бы - не знаю, не видел".
- Вышибло? Погоди, еще не так вышибет. Ладно, иди.
- Что вы, Виктор Михайлович, нешто я с умыслом. По глупости по своей, по скудоумию.
К их разговору начали прислушиваться, немец толкнул коленом Ширпака. Тот махнул рукой на Хворостова.
- Ладно, иди. Потом поговорим.
Немец с учителем поднялись и перешли в соседнюю комнату.
- Ну дальше?
- Сейчас эта листофка у Боркофа.
- У Андрюшки?
Ширпак удивленно пожал плечами: туберкулезник, которому осталось жить, может быть, с год - не больше, и вдруг занимается политикой!
- Боркоф должен знайт, где есть большевик Данилоф. Надо следийт, куда он ходит, с кем… как это говорит? Якшайтся. Арестовайт его нельзя. Надо смотрейт тихо.
- Правильно…
А в большой комнате завели граммофон с огромной расписной трубой, сельская знать развлекалась - прискакивала в такт визгливому "краковяку". В центре внимания была Маргарита Марковна. С ней наперебой танцевало все мужское общество. Не веселились только двое - церковный староста Фатей Калистратович Хворостов, напуганный разговором с Ширпаком, да немец Карл, озабоченный своими делами агента уездной контрразведки.
Отец Евгений, изрядно выпивший и давно уже сеявший ризу, танцевал больше всех. От его скачков колыхался пол, мигали лампы. Грузное тело его тяжело, но неутомимо крутилось по комнате. Не отставал он и в русской плясовой. Тут все жались по углам - ее дай Бог этакая туша с маху наступит на ногу, калекой оставит на всю жизнь! И когда из граммофонной трубы вместо музыки послышался уже сплошной хрип, отец Евгений топнул напоследок громадным хромовым сапогом и рухнул в кресло рядом с Маргаритой Марковной. Лицо его пылало, из зарослей черной бороды сверкали крупные белые зубы.
- Уф!.. - выдохнул он, как кузнечный мех. - Жарко, голубушка.
Благоухающая учительница повернулась к нему.
- Батюшка, извините, сколько вам лет?
- Для духовных лиц, голубушка, года не имеют значения.
- Меня интересует как раз не духовная сторона, а… ваши способности к танцам. Вам ведь не много лет, правда?
- Много. Когда Господь Бог только еще собирался произвести тебя, голубушка, на свет, я уже заканчивал духовную семинарию.
Серые выразительные глаза Маргариты Марковны лукаво прищурились.
- Вы еще могли бы быть великолепным кавалером, батюшка…
- Греховодница ты, голубушка. - Отец Евгений повернулся к девице, наставительно подняв палец. - Забываешь, что в писании сказано: "Тако да погибнут грешницы от лица божия, а праведницы да возвеселятся".
- Вот мы и веселимся, батюшка. Хоть я и не праведница, но почему же не повеселиться. Вы ведь тоже веселитесь.
- Грешник и я. Но я ближе тебя, голубушка, к Господу Богу, я больше молюсь, и он, всемилостивый, простит мне мои грехи.
Маргарита Марковна, прикрыв ресницами озорной блеск в глазах, будто ненароком на секунду прижавшись пухлой грудью к плечу отца Евгения, капризно шепнула:
- Я домой хочу, батюшка. Может быть, вы меня проводите?
Отец Евгений ухмыльнулся понимающе.
- Поздновато теперь.
- Вы что, тоже боитесь ночью ходить?
- Нет, голубушка, я ничего не боюсь. А поздновато в таком смысле: лет на двадцать бы пораньше - я бы тебя проводил. Ох и проводил бы!..
Оба захохотали. Потом отец Евгений стукнул беззастенчивую девицу согнутым пальцем в лоб.
- Ох и блудня же ты, голубушка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Гром над Мосихой грянул неожиданно. Он приглушенно прокатился из Заречья по всему селу…
Матвей Субачев и Андрей Полушин, ушедшие к Тищенко после казни дяди Кузьмы, неожиданно появились в селе на третий день пасхи. Ночью они вваливались в компании гулявших крестьян, христосовались, шутили. На вопросы любопытных - почему-де их не видно в селе - отвечали:
- В городе нанялись. А домой приехали на праздник.
Им подносили по стакашку. Они пили, плясали вместе со всеми. А потом Матвей подсаживался к кому-нибудь, спрашивал:
- Дядя Никифор, а где у тебя Митрий?
- Где? Гуляет.
- А в армию не собирается?
- Нет. А что?.. Ты не каркай, а то накаркаешь беду.
- Чего ее накаркивать, ежели она уже подошла. В четверг мобилизация… Два года берут.
Крестьянин хлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл услышанного, и думал, верить или не верить. А Матвей шептал:
- Отправляй куда-нибудь Митьку подальше из дому.
Андрей то же самое говорил в другом углу хаты.
После этого они исчезали из компании так же незаметно и шли дальше.
А здесь прекращалось веселье, замолкали песни. Все грудились к столу и обсуждали известия. Кое-кто с сомнением возражал:
- Спьяну, поди, сболтнул, а мы тут чешем затылки.
- Да не пьяный он - я ж с ним разговаривал. Прикидывался.
- Стало быть, специально пришел упредить.
- Парень-то не из брехливых.
- А откуда Матюха-то знает про мобилизацию?
- Они, молодые, ноне все знают.
По пути, где проходили Субачев с Андреем, одна за другой разваливались компании. Крестьяне спешили по домам. Даже те, кто сомневался в правдивости Матвеевых слов, думали: "Лучше отправить куда-нибудь Ванюшку, а то, чем черт не шутит, вдруг парень правду сказал…" И забегали по селу бабы, разыскивая и волоча домой пьяных сыновей…
Матвей с Полушиным возвращались из Заречья уже за полночь. Во многих избах побывали они, и почти в каждой подносили им самогон. И вот они еле брели. Матвей, с усилием поднимая тяжелые веки, бубнил другу:
- Ну, Андрюха, наагитировались мы с тобой. Аркадий бы сейчас увидел своих подпольщиков…
- Тс-с-с…
А по селу уже слышался колесный стук - завтрашние новобранцы покидали село. Многие из них бесчувственно, мешком лежали в телегах, а их отцы, воровато оглядываясь, настегивали лошадей, торопясь скорее свернуть куда-нибудь в проулок, а оттуда на дорогу в степь.
2
В четверг утром прибыл начальник уездной контрразведки поручик Зырянов с полувзводом солдат.
Минуя волость и сельскую управу, он пустил гнедого рысака, запряженного в дрожки, прямо к дому своего старого друга Виктора Михайловича Ширпака. Едва гнедой заскочил в ограду, как на крыльцо выбежал хозяин. Встряхивая бронзовой шапкой густых волос он дробно простучал вниз по ступенькам.
- Федор Степанович, дорогой, заждался я тебя.
Зырянов сбросил косматую бурку, соскочил на землю.
- Ну, здорово, Виктор. С праздником тебя Христовым.
- Тебя тоже, Федор Степанович. Проходи в квартиру. Коня приберут, я скажу работнику.
А через час гость, умывшийся и переодевшийся с дороги, сидел в кабинете Виктора Михайловича и пил кофе. Комната была небольшая. Здесь стояло два стола: один, круглый - посредине, второй, конторский, на коротких точеных ножках, с тумбами - в простенке, два мягких кресла, диван, большая этажерка с рядами золоченых корешков книг. На рабочем столе лежала стопка тетрадей.
Зырянов, прихлебывая кофе, остановил взгляд на горке учебников и стопке ученических тетрадей. Повеяло давними годами учительства, стало уютно на душе.
- Я иногда, Виктор, вспоминаю нашу юность, вечера после уроков. Помнишь, как мы мечтали? - Зырянов сощурился, улыбнулся. - И вот мечты наши осуществляются: революция свершилась, теперь мы сами у власти. Бог даст, к осени разобьем большевиков, мужик вздохнет. - Он отхлебнул кофе. Потом достал портсигар, закурил. - Ну, рассказывай, откуда Данилов-то появился? Что он тут делает?
- Я тебе писал о моей встрече с ним. Большего установить не удалось. Мои люди обнюхали, что называется, все подворотни в селе, все погреба и дворы - нигде нет. Обшарили окрестные села - Куликово, Макарово, Грамотино - тоже безрезультатно. Как в воду канул.
- Ничего, найдем, - сказал Зырянов. - Вот проведем завтра мобилизацию и займемся им. Под землей найдем. Он где-то здесь. У меня, уже выработался нюх на этих молодчиков, не зря я уж скоро год, как в контрразведке сижу! На днях мои хлопцы двух таких птиц поймали на заимке в Ярках… Пошли кого-нибудь за старшиной.
Ширпак вышел в прихожую и тотчас же вернулся.
- Но дело не только в Данилове, Федор Степанович. В селе появились большевистские листовки.
Зырянов резко отодвинул чашку с кофе, всем корпусом подался к Ширпаху.
- Да?!
- Пока нам известно об одной печатной листовке, но зато с десяток появилось рукописных, видимо, переписанных здесь уже. А может, и из Камня понавезли. Перед пасхой многие ездили в город на базар.
Зырянов с досадой ударил кулаком о стол.
- Даже сюда проникли? Как ни старались мы не выпустить их из города, все-таки проскользнули! - он выскочил из-за стола, начал бегать по комнате.
- Кто привез эту листовку, знаете? - остановился он перед Ширпаком. - Кто? Скажи. Шкуру спущу публично за это, в тюрьме сгною!
- Листовку привез один наш крестьянин. Привез, надо полагать, по своей глупости, ибо он неграмотный. Но у него выпросил ее Борков. Этот - неблагонадежный тип. Всем недоволен. И я думаю, что он поддерживает связь с Даниловым. Не может же Данилов, если он здесь, жить в полной изоляции.
- Завтра после мобилизации сделаем облаву на пашнях, по всем заимкам пошарим. Наверняка он где-то в землянке.
В дверь постучали.
- Да.
Вошел волостной старшина. Поклонился в пояс. На его скуластом обветренном лице кустилась редкая, как у монгола, черная бороденка. Начавший уже отрастать за время службы животик яичком выпирал над кумачовой опояской, перехватывающей рыжий зипун на самых бедрах.
- Здравия желаем, ваше благородие, - не разгибаясь, поздоровался он.
- Здесь нет благородий, - сухо заявил Зырянов, - я социал-революционер и прошу не путать меня с разными монархистами.
- Просим прощения, ваше… тьфу… господин начальник, - начал старшина, а сам с досадой подумал: "Попробуй теперь разберись, кого как называть. Этому, вишь, не поглянулось, что благородием назвали, другого товарищем али гражданином назовешь, тоже норовит тебе за это в рыло заехать. Тьфу ты, господи, прости, дожили…"
- Я пригласил тебя по очень серьезному делу. Сейчас же под роспись оповести всех парней рождения тысяча восемьсот девяносто девятого и девятисотого годов. Завтра утром всем им явиться к сборке с котомками.
- Слушаюсь. Можно идти?
- Погоди. Расквартируй прибывших со мной солдат. Да поставь к таким мужикам, чтобы покормили ребят. Понял?
- Так точно.
- Иди. Вечером принесешь мне списки призывников с росписями.
- Слушаюсь.
И зашагали из избы в избу сидельцы со списками в руках…
3
Приехавших с Зыряновым солдат старшина расквартировал по зажиточным хозяевам. Достался квартирант и Петру Леонтьичу Юдину. К нему поставили чубатого ефрейтора Петренко. Леонтьич гордился такой честью. Гордился потому, что, наконец, был приравнен к самым богатым людям села. Чтобы не ударить в грязь лицом, Леонтьич зарубил курицу. Сам слазил в подполье, достал холодный бидон с самогонкой. Насте велел надеть лучшее платье и, как в городском шинке, где он бывал еще в молодости, приказал ей подавать на стол. Налил гостю и себе по стакану самогонки.
- Извиняюсь, не знаю, как вас по имени и отчеству…
- Алексей Михайлович, - ответил Петренко, не сводя глаз с Насти.
- Выпьем, Лексей Михайлович, за… ("За что же сейчас пьют?" - растерялся на секунду Леонтьич)… за ваше здоровье, Лексей Михайлович.
- Давай, хозяин, выпьем. - Петренко махом выхлебнул стакан и единственной в доме вилкой, тщательно вычищенной для такого гостя, полез в миску с солеными огурцами.
- Вы, Лексей Михайлович, курятинки вот отведайте. Хорошая курочка, - предлагал Леонтьич, забывая сам закусить.
После второго стакана Леонтьич почувствовал, что начал сильно пьянеть.
- Извиняюсь, Лексей Михайлович, - заплетающимся языком дребезжал он над ухом гостя, - интересуюсь узнать, откеда будете родом. Вижу, что вы, как образованный человек…
Петренко не слушал. Он уплетал курицу и не спускал масленых глаз с хозяйской дочки.
Настя была не в духе.
А основания для этого у нее были - она ожидала расправы отца. До вчерашнего дня она не думала, что Кирюха Хворостов без ее согласия зашлет сватов. Еще позавчера, когда он увязался с игрищ проводить ее и сказал: "Брось, Настя, выкобениваться, все одно сватов пришлю", - она не поверила, ответила: "Не всяк жених, что посватается". И вот вчера он прислал. Едва Настя увидела подвыпивших сватов, не задумываясь кинулась под навес и спустила с цепи свирепого волкодава. Почуяв свободу, кобель громадными скачками сделал круг по двору, и только сваты открыли калитку - он тут как тут. Те с визгом шарахнулись обратно. Несколько минут они стояли за оградой. Пытались стучать кольцом калитки, но им отвечало только рычание. Поняв, что кобель спущен с цепи неспроста, сваты, оскорбленные до глубины души, отправились восвояси. Не сегодня завтра отец непременно узнает об этом, и тогда не миновать Насте быть битой чересседельником - отец вспыльчив. Тяжело на душе у Насти. А тут еще квартирант глаза лупит…
- Садитесь с нами, Настя, - сытно икнув, пригласил Петренко. - Выпейте немного.
- Нет, ей нельзя, - с трудом открывая глаза, вступился Леонтьич, - она еще девка.
- Ну и что? Немножечко можно. Ради меня.
- A-а! Ради гостя… ради такого гостя можно все… это можно. Садись, Настя, я велю. Выпей с гостем.
Из кухни высунула голову жена.
- Это уж ни к чему, отец, дочерю приучать к этакому зелью.
- Цыц ты. Я велю. Раз я велю - стало быть, можно.
Настя присела на краешек табурета.
- Вы сюда вот, ко мне рядышком, - подвинулся на лавке гость.
- Нет, спасибо, я здесь. - Она, закрыв глаза, пригубила стакан, сморщилась, замахала рукой и выбежала в кухню.
- Не может она, Лексей Михайлович, вишь, молодая еще, необъезженная…
Через час старик опьянел окончательно, сполз под лавку и захрапел…
Настя сидела на завалинке в ограде и думала о Фильке, который томится где-то в тюрьме, о своей разнесчастной судьбе, о противном мордатом Кирюхе. Губы у нее вздрагивали, она готова была расплакаться.
В сенях скрипнула половица, кто-то вышел во двор - наверное, мать ее ищет. Но шаги тяжелые, не материны. Глянула - перед ней стоит квартирант. Пьяненькие глазки, самодовольная ухмылка. Он грузно сел рядом и бесцеремонно обхватил Настю. Настя изо всей силы толкнула его. От неожиданности он потерял равновесие и повалился на завалинку.
Настя вскочила и, как кошка, приготовилась кинуться на него, выцарапать глаза.
- Вон какая ты, оказывается.
- Да, такая. Сел, так сиди, не лапай.
Петренко удивленно таращил пьяные глаза, потом примирительно улыбнулся.
- Садись, Настенька, я пошутил.
- Нечего мне сидеть.
- Да ну, садись, - попросил он. - Я говорю, что пошутил. Больше не буду. Посидим, поговорим.
Настя недоверчиво посмотрела на посмирневшего вдруг квартиранта, присела. Петренко помолчал, думая с чего бы начать разговор. Спросил:
- У тебя, наверное, жених есть?
- Есть, - сухо ответила Настя.
- Где же он?
- Где… В армии.
- Стало быть, такой же служивый, как и я?
- Нет, не такой.
- Как не такой? - насторожился Петренко. - Он у красных?
- Нет. Но он к незнакомым девкам не лезет.
Петренко долго еще о чем-то говорил, но Настя его не слушала. Наконец он выдохся, замолчал. Настя хотела уже идти ложиться спать, но в это время за плетнем послышались чьи-то осторожные шаги. Петренко поднял голову, вопросительно глянул на Настю. Та неопределенно пожала плечами. Петренко встал, заглянул через плетень. К воротам, согнувшись, кралась черная фигура с котелком, из которого торчал черенок кисти (это сразу заметил Петренко). "Большевик, - мелькнула у него догадка, - листовки расклеивает, сволочь". Он протянул руку к бедру, но тут же вспомнил, что кобуру с наганом оставил в избе. Бежать за ним было некогда. "Все равно не уйдет!" От восторга у него сперло дыхание - такой возможности отличиться больше не предоставится! Не раздумывая Петренко прыгнул через плетень. От удара его каблуков о землю фигура вздрогнула, резко обернулась.
- Стой, сволочь! Руки вверх! - скомандовал Петренко, и в то же мгновение на его голову обрушился увесистый лагун. В глазах что-то сверкнуло и… очнулся он под плетнем, мокрый. Настя своим платком вытирала ему волосы, лицо, шею. Петренко сел.
- Где он?
- Кто? - шепотом спросила Настя.
- Да этот, большевик с листовками.
Настя растерянно захлопала глазами.
- А я не знаю, - пролепетала она, - я никого не видела, никакого большевика.