- Ко мне вчерась приходил покупать лошадь старшина и говорил, что в управу пришла бумага и в ней пишут, будто в Камню поймали двух дезертиров наших, тюменцевских.
- Кого? - спросил старик Большаков.
- Ваську Егорова и Пашку Малогина.
- Расстреляем, - безапелляционно бросил штабс-капитан, - чтобы не позорили село. Через три дня поеду в Барнаул, так в Камне договорюсь, чтобы их привезли сюда и здесь, на глазах у односельчан, расстреляли…
Вечером начали собираться родные и друзья Василия Андреевича. Пришел его младший брат Яков с женой Анной, Буйловы - родственники жены Василия Пелагеи, соседи, его друзья по молодости. В доме стало шумно, сивушно запахло самогоном. Пелагея не присаживалась, подавала на стол, угощала гостей.
Василий парился в новом мундире - в комнате была духотища. Но он не раздевался, даже этим хотел подчеркнуть разницу между ним и сидящими. А за столом сидели бородатые, уже подвыпившие мужики, раскрасневшиеся, потные бабы. Все пили и ели. Ели много - мужики чавкали смачно, жадно. Громко смеялись. Каждый лез к штабс-капитану со стаканом, желая чокнуться с дорогим родственничком или бывшим другом. При этом нещадно расплескивали самогон на скатерть, на штаны и даже на офицерский мундир. Василий морщился. Неужели ради этих потных волосатых рож блестящее офицерство армии кладет свои головы, неужели это есть та самая Россия, о чести которой так пекутся генералы?
Терпел он и тогда, когда пьяненький тесть, обычно чувствовавший себя стеснительно в богатой родне, осмелел и полез через стол целоваться с любимым зятем. Загремели опрокинутые стаканы, по скатерти лужей разлился терпкий самогон. Все были пьяны и поэтому ничему не удивлялись, ничем не возмущались. Наиболее трезвым, кроме самого виновника торжества, был двоюродный брат Пелагеи, маленький щуплый Иван. Он сидел в конце стола около двери, как бедный родственник, каким и был на самом деле. Пил мало, почти совсем не разговаривал. Он, пожалуй, один видел, что Василий тяготится своими гостями, замечал с трудом скрываемую досаду на лице хозяина. Пелагея, без конца бегавшая из кухни к столу и обратно, несколько раз нагибалась к брату и извиняющимся тоном спрашивала, что ему подать и почему он не пьет. Иван благодарно улыбался ей - они с давних пор без слов понимали друг друга - успокаивал сестру: ничего ему не надо, на столе перед ним все есть.
Не мог не заметить единственного трезвого взгляда за столом и Василий. Эти умные, понимающие глаза смущали, злили штабс-капитана и в то же время сдерживали его, заставляли улыбаться, пожимать тянувшиеся со всех сторон к нему заскорузлые, мозолистые руки, кивать в ответ на назойливые пьяные нравоучения: будто бы их хлебом вскормлен он и выведен в люди, будто бы они, лохматые, пропахшие навозом, есть основа основ земли русской. Улучив момент, Василий улыбнулся Ивану - дескать, что поделаешь с пьяными, взял свой стакан. Пелагея подлила ему водки из стоявшей на подоконнике бутылки.
- Ты что это, Иван? Давай выпьем. - Он хотел споить и его, чтобы не чувствовать на себе этот трезвый, понимающий взгляд.
Сидевший напротив Василия его младший брат Яков пьяно уставился на лавочную полубутылку.
- Это что же, братец, пригласил к себе в гости, - придирчиво начал он вдруг, - сам пьешь водку, а нам самосидку подносишь. Стало быть, ты благородных кровей, а мы - скоты, все вылакаем. Так?
Старик Большаков грозно посмотрел на младшего сына, но тот и ухом не повел. Г ости притихли, как обычно на гулянках перед скандалом. Жена Якова Анна, помогавшая хозяйке подавать на стол, кинулась к своему мужу:
- Яша, Яшенька, да что ты? Да как тебе не стыдно…
- Мне стыдно? Ему не стыдно на глазах у всех с окна лакать лавошную, а мне стыдно, да? Или он в золотых погонах, ему можно по-хамски делать, да?
Отец поднялся из-за стола.
- Яшка, замолкни! Василий не тебе чета!
Мирный ход гулянки нарушился. Жены дальних родственников и друзей начали дергать своих мужей, шептать:
- Пойдем, одевайся…
- Чего пойдем? - отнекивались осовевшие мужики. - Пущай он нам водки дает.
- Не обеднеет…
Чтобы хоть как-нибудь сгладить неловкость от братниной выходки, Василий громко спросил жену:
- Ты что, на стол разве не водку поставила?
Вопрос прозвучал наивно, и глупость положения, в котором был хозяин, не только не уменьшилась, а наоборот, еще более усугубилась. Яков презрительно смотрел на брата и качал головой. Неприязнь к старшему брату у него была давно. Отец всегда больше любил Василия, лучше его одевал, перед всеми к делу и не к делу выставлял его напоказ, хвалил. Работать по хозяйству заставлял только младших сыновей, а старший рос форсистым себялюбом. Женил он его на одной из самых красивых девок в селе, не посчитался, что она из бедной семьи. При женитьбе выделил половину хозяйства, построил дом на берегу реки. Силами наемных работников сеял ему хлеб, а когда тот служил в армии, вообще вел за него все хозяйство. Видя, что всегда все для Василия и ничего для остальных, Яков постепенно стал холоднее относиться к хозяйству и в конце концов перешел на положение чужого человека, совершенно не заинтересованного в делах семьи. Яков не упускал случая подковырнуть старшего брата.
Не утерпел он и на этот раз.
Когда гости разошлись, отец набросился на Якова. Он яростно тряс кулаками:
- Выгоню из дому! Сопляк ты! По миру пущу! Позор на всю деревню… Да как ты смел на офицера, хоть он и брат твой, как ты смел говорить такое при людях? Тебе водки мало! Нa, пей!..
Яков, начавший трезветь, тоже распалился: одна кровь в них была, большаковская.
- Это твоих рук дело, - кричал он на отца. - Ты и тут выгадываешь! Все хапаешь, все тебе мало. Даже на выпивке и то экономишь. Все жадничаешь! На двор пойдешь и то оглядываешься, нельзя ли обратно в квашню… А куда хапаешь? Все равно красные придут, по ветру все пустят.
Красных Яшка раньше не вспоминал, удивился отец, не иначе, как он Ивана наслушался - тот, грамотей, все знает и везде нос сует.
- Мы эту красную гольтепу уже видели в восемнадцатом годе. Уже пуганые, не особо боимся. - И, чтобы уколоть самолюбие сына, добавил - В Камню вон сидят твои дружки Васька Егоров и Пашка Малогин, сбежали из армии. Скоро увидишь, как их будут вешать тут принародно.
Из горницы Яков вышел трезвым. Он был доволен, что, насколько смог, отомстил старшему брату за его заносчивость. Но тут же вспомнил о Ваське с Пашкой. Они, правда, не были его друзьями, но ребята хорошие. Васька, забияка и драчун, до службы слыл по селу скандальным парнем. Но к Якову почему-то относился дружелюбно. Может быть, потому, что тот не хвастался отцовским богатством.
Помнит Яков, как Васька подростком появился в селе.
2
Это было пятнадцать лет назад. Семья Григория Харитоновича Егорова приехала в Тюменцево из Рязанской губернии в поисках лучшей жизни. Много надежд возлагал Григорий Егоров на Сибирь.
Там, на родине, в деревне Братовке, семья жила в нищете. Чтобы немного свести концы с концами, жена Григория вынуждена была наниматься к местному помещику в кормилицы. Так на хлебных жевках и разведенном коровьем молоке вырос старший сын Василий - любимец матери. Через четыре года родилась дочь Прасковья, а в это время у барыни тоже появился ребенок. И мать снова вынуждена была отдавать свое молоко. Та же участь постигла и младшего, Алексея. И все-таки из нищеты выбраться не удалось. Не спасла и Сибирь. Нищета пришла по пятам и сюда. Сибирь была не очень гостеприимна к переселенцам. Далеко не в каждом селе позволяли селиться "росейским". И Егоровым в Тюменцеве "хозяева" села только после долгих упрашиваний и вымаливаний разрешили поселиться на песчаных задворках - на самой неудоби.
Ко всем прочим невзгодам здесь прибавилось еще и обидное прозвище: Кормилкины. Больше половины села не знали их настоящей фамилии, а называли в глаза и за глаза - Кормилкины.
До самого призыва на действительную службу Василий Егоров батрачил у богатых старожилов. Батрачил и отслужив действительную, вплоть до мобилизации в армию Верховного правителя…
Беда свалилась на семью неожиданно.
На другой день после приезда Большакова Прасковья, ходившая с подругами смотреть офицера, прибежала домой растрепанная, в слезах.
- Мама! Мама! - кричала она еще с улицы. - Васю… Ой, Васю…
- Что, милая? Что с Васей?
- Васю арестовали… Расстреливать будут.
- Как расстреливать?.. За что?.. Кто тебе сказал?
Прасковья, темно-рыжая конопатая девка, размазывала по щекам слезы.
- Пелагея Большакова сказала. Муж ее, офицер, вчерась говорил.
Мать схватилась за грудь, побледнела, беспомощно опустилась на лавку.
Переполошилась вся семья.
Когда боль в сердце немного прошла, Ильинична стала собираться к Большаковым.
- Пойду сама расспрошу Пелагею…
3
Трое суток у Большаковых гуляли без передыху. На четвертые, утром, проспавшийся Василий вышел в ограду (ночевал он у отца) и трезвыми глазами посмотрел на родное село. Приземистые, неуклюжие избушки Каменской улицы, как необмундированные новобранцы, вытянулись в две кривые шеренги. "Вот она, Русь неотесанная, неумытая, сермяжная. - Он сжал губы. - Много надо сил, чтобы вымуштровать ее, сделать послушной и гибкой. Петр Великий батогами да виселицами заставил ее сделать скачок вперед. И после снова она два столетия топчется на месте - жрет да пьет, да навозом обрастает. Корнилов хотел вытянуть ее за уши, но не с того конца взялся. В этом деле надо брать пример с Петра: без помощи иностранцев не вылезти нам в люди, какие бы сильные личности ни стояли у власти… Адмирал Колчак правильно понял это, попросив помощи у союзников. Теперь у нас есть все: и поддержка цивилизованных стран и сильная рука у власти - есть все для того, чтобы выполнить нашу великую миссию…"
В дальнем углу двора, повернувшись к Василию спиной, рубил хворост Яков. Василий смотрел на брата и думал, насколько широка стала между ними межа за последние три дня. Три дня гуляет он дома, и три дня они с братом скандалят. Вчера скандал был особенно большой. Он сейчас с трудом вспоминал, что кто-то из них первым кинулся с ножом, их разнимали, потом Якова куда-то увели, а Василия долго уговаривали. Оба были очень пьяны.
Напрягая память, Василий начал постепенно припоминать, что ссора началась, кажется, из-за того, что Яшка обозвал Верховного правителя недоноском… Правильно, из-за этого. Снова начала закипать злоба.
Яков воткнул в чурбак топор и направился к сеням, насупленный. Только недавно, утром, он молча выслушивал выговор отца, и теперь ему не хотелось снова задирать брата. Но, увидев чистое, не по-мужицки холеное лицо Василия, самодовольную позу его, не утерпел.
- Что, поди, отвык от такой картины, - кивнул он на приземистые избы села, - в городе лучше жить.
- Отвык не отвык, а жить в этой дыре не собираюсь. Мне и в городе хорошо.
- Едва ли тебе придется долго в городе жить, - сказал Яков и с ухмылкой добавил - Вытряхнут вас большевики оттуда и… по миру пустят вместе с вашим адмиралом.
Василий еле сдерживал себя.
- За такие слова знаешь куда тебя следует?.. И достукаешься, свернут голову.
- Всем не посворачивают.
- Ты за всех не беспокойся, о своей голове думай.
- То-то вы, умники, и прохлопали войну с германцем! Видно, больше за свою шкуру беспокоились.
Штабс-капитан взбеленился.
- Ты!.. - Он, не находя слов, в бешенстве только зевал ртом и вращал выпученными глазами. Что угодно, но только не это, только не обвинение в трусости мог стерпеть Василий Андреевич. - Ты!.. Да как ты смеешь?.. Что, я этот крест дома на печи получил? - И он бил себя по груди, не замечая, что френча с офицерским георгиевским крестом на нем нет.
- Я говорю не о тебе, а вообще о вашей шайке. Понабьют вам сопатки. Куда бежать будете?
Василий заорал на брата, как на солдата:
- Кто набьет!? Твои шаромыжники, голодранцы?! - Он поднес кулак к лицу Якова. - Вот мы их как скрутим, перевешаем половину!.. И ты, сволочь, с ними… и тебя повесим. - Он замахнулся было на брата, но тот опередил и ударил его в лицо.
- Застрелю!.. Шантрапа! - кричал Василий, хватаясь за задний карман. Но пуговица не расстегивалась.
Яков налетел снова и ударил брата в лицо, тот качнулся, но устоял. Из сеней выскочила перепуганная Анна, жена Якова.
- Яша, Яшенька!.. Да что же это такое?
В руке Василия блеснул никелированный офицерский браунинг. Анна встала между братьями, заслоняя собой сопевшего в ярости мужа. Выскочил сам Андрей Матвеевич.
- О господи, да что вы делаете? Ведь братья родные… Васенька, плюнь ты на него, не связывайся ты с ним, - обнимая сына, уговаривал старик. - Ведь люди смотрят, а вы…
Анна, толкая в спину уже слабо упиравшегося мужа, выпроваживала его из ограды.
К обеду отец заложил пару рысаков, купленных в прошлом году на винокуровском заводе, повез сына в Камень.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Хотя и заверял штабс-капитан Большаков своих близких, что положение Верховного правителя прочно, как никогда, на самом же деле армия разваливалась, расползалась по швам, как зипун, сшитый прелыми нитками.
В Камне колчаковские власти, набив до отказа все три городские тюрьмы дезертирами, вынуждены были открыть дополнительную в бывшем доме купца Лаптева. В одной из камер этой тюрьмы весной 1919 года сидели двадцать два дезертира. В большинстве это была молодежь. Сидели здесь и два тюменцевских парня: Васька Егоров и Пашка Малогин, которых штабс-капитан Большаков обещал привезти в родное село и повесить на глазах у односельчан. Но друзья не знали об уготованной им судьбе, поэтому были уверены, что их под конвоем отправят обратно в часть.
По утрам в тюрьме для разминки устраивали борьбу: все обитатели камеры залезали на нары, высвобождая крохотный "пятачок" в центре помещения, на нем и сходились по очереди, пробовали силу и ловкость. Признанным силачом камеры был рослый плечистый хохол Федор Коляда, сидевший за дезертирство из армии и неоднократные побеги из тюрем. Парень был смекалистым и отчаянным. С первого же дня он понравился всей камере.
Но особенно близко он сошелся с коренастым, в сплошных веснушках, Васькой Егоровым, лопоухим, носатым Пашкой Малогиным и белобрысым устьмосихинским пареньком Филькой Кочетовым. Сдружила их бесшабашная удаль и давнишняя ненависть к солдатчине. Они занимали дальний угол на нарах и были заводилами всей камеры.
Долгими вечерами Федор Коляда охотно рассказывал о своих похождениях, о стычках с милицией. Его полу- украинский-полурусский выговор был приятным, а тон почти всегда казался чуть насмешливым.
Вчера, например, он рассказал, как два года назад, придя из армии в отпуск, он решил не возвращаться. Рассказывал, как хитроумно прятался от милиции, как в прошлом году через их село Донское Баранской волости проходил рабочий отряд под командой Петра Сухова и как он попытал свое счастье в этом отряде. Но отряд за железной дорогой потрепали, Федор отбился от него и после долгих скитаний насилу добрался до дому.
В этот день к Федору стали приставать сразу же после обеда: рассказывай дальше - да и только.
- Шо, антересно? - спрашивал Коляда, подмигивая. Голый до пояса, он расхаживал вдоль стены, играя литыми мускулами.
На нарах начали усаживаться поудобнее, умащиваться. Коляда подошел к единственному в камере окну, прислонился плечом к решетке, задумался.
- Ну, так вот, - начал он. Голос у него грубый, басовитый. - Той рабочий, який усе толокся коло мэнэ на походе, каже: не клюнув тэбэ, хлопец, жареный кочет у зад, пото и уходишь. А як наклюе, то ты вспомянешь мэнэ, мабуть сам ще отряд сгарнизуешь супротив белякив. И вот зараз я усе чаще и чаще вспоминаю того рабочего: правду казав, шельма. Тико мы з Тимохой Долговым прийшлы з отряду того Сухова до дому, а жинка каже, шо той милиционер Яшка Терехин вже давно шукае нас. Не успели мы помыться и кусок у руки узять, а вин - легок на помине - тут як тут. Вийшов, а за ным ще четверо, наставилы пистоли и кажуть: руки у гору, бо пид викнами ще люды стоять. Мы з Тимохой смикитили, шо влопались, а пуще того жрать хотели, потому я кажу: дай, кажу, Яшка, по-людски посиидать, третьи сутки у кишках пусто. Вин глазами хлоп-хлоп, балакае: добре, обидайте, тильки дайте я вас наперво обыщу. Пошукав и опять каже: я пидожду, мэни торопиться некуды, кушайте на здоровье. И сел - уж дюже рад, шо мы не фордыбачим…
Мы з Тимохой умостились за стол. Жинка борщу насыпала гарного, бутылку самогону-первачу на стол. Бачу, те четверо, шо з Яшкой вийшлы, косятся на стол, як мыши на крупу. Я, вроде як хозяин, приглашаю: сидайте, кажу, з нами, люди добри. Яшка отвечае: ни, мы успиимо, кушайте на здоровьичко, а то у нас у каталажке харч поганый, мабудь вам не поглянется.
Так мы разлюбезно балакаемо, а в мэнэ мысля у голови одна другу обгоняв: як, думаю, утикты - уж дуже по-дурацки мы влопались. Но ничего придумать не можу.
Привезлы нас у Баранск у волостну каталажку пид вечер. Яшка-милиционер довольный, сияе, як блин маслом помазанный. Повесив замок, каже часовому, шоб дывився в оба, а вин, мол, пиде повечеряе… Сидимо. Тимоха каже: давай заспиваем. Давай, кажу. А у самого мыслишка появилась: пид шумок решетку попытать. Поем, а я - трясу. Прочно зробылы, стервецы, не пиддается. Потом Тимоха понес усякое несуразное: стал лаять милицию, часового и Яшку Терехина… Чуемо, у коридори звякае Небойка на чоботе - я цю набойку усю жизню буду помнить - Яшка иде. Пытае у часового: ну, як, мол, воны там? Буянят, каже тот, их пьяными привезлы, воны пото и лаются, як кобели, мухе пролететь негде, у дверь стучат. Яшка, чуем, смеется. Хай, каже, побуянят, к утру мы их угомоним на задворках. На цей раз балакать долго не будемо, шлепнем и усе. Мы з Тимохой переглянулись - дило, бачим, погане. Я моргаю Тимохвею. И вин начав сызнова барабанить у дверь кулаками. "Эй вы, ироды! - кричит вин, будто пьяный. - Дайте самогону, сапоги витдамо за пивбутылку. Люды, каже, вы, чи ни люды?" Яшка хохоче: мы и так, каже, возьмем у вас сапоги, на тим свити воны вам будут не потрибны. А Тимоха свое: ну хоть гармошку дайте!