* * *
Ему показалось, что град огромных гаек ударил по жестяной крыше. Он ошалело вскочил с кровати. Раннее утро. Часа четыре, не больше. Об этом приходилось лишь догадываться, потому что часов у Сиверцева не было. Один из послушников тряс какой-то железной погремушкой. Все сразу встали с коек, ни у кого, кроме Сиверцева не было такого ошалелого выражения лица. Видимо, послушники привыкли вставать в такую рань и под такой грохот. Появился Зигфрид, все строем отправились в церковь на богослужение.
На службе сознание Андрея так и не сумело вынырнуть из тумана. Он клевал носом, механически повторял движения братьев и только молча шептал про себя: "Господи, помилуй". Когда они вернулись к себе в комнату, им дали ещё часик поспать.
Потом Сиверцев, сопровождаемый Зигфридом, отправился работать. Тевтон при помощи нескольких отрывистых английских фраз, сопровождаемых энергичными жестами, объяснил Андрею, как и чем надо чистить туалеты, душевые, умывальники. Сиверцев взялся за дело, усмехаясь про себя: "В самый раз работа для офицера". Впрочем, он не чувствовал себя униженным и был очень рад, что оказался на первой ступеньке той лестницы, которая должна привести его к рыцарскому достоинству. К тому же места общего пользования в Секретум Темпли были весьма чисты и Андрею оставалось лишь поддерживать эту чистоту. Потом обед и опять богослужение. Потом опять работа, ужин и богослужение. К отбою он уже не держался на ногах, с трудом выстояв вечернюю молитву.
Так день за днём пролетела неделя. Всё это время Андрей никак не мог выйти из состояния гнетущего, муторного кошмара. Он с ужасом понимал, что богослужения стали ему теперь ненавистны. Он готовил себя к трудностям, но не предполагал, что будет настолько тяжело. Начали терзать сомнения, что он вообще способен к монашеской жизни. На молитве он не думал ни о чём, кроме гудящих ног, только тупо и обессилено бормотал про себя: "Господи, помилуй.". Он ничего не понимал и даже не пытался понять в богослужениях на разных языках. Он начал тихо ненавидеть самого себя за то, что так не любит теперь бывать в храме. Отсюда Андрея тянуло обратно к раковинам и унитазам, которые стали его единственными друзьями. Он готов был чистить их сколько угодно, только бы его опять не гнали в храм. Впрочем, его не гнали, он сам себя гнал. Он ходил бы в храм столько раз, сколько положено по Уставу, даже если бы его освободили от этой обязанности. Сиверцев был упёртым.
С Милошем они так до сих пор и не познакомились поближе. Тонкий, гибкий и пластичный, как пантера, черногорец всегда широко и радостно улыбался навстречу Андрею. В ответ Сиверцев так же пытался изобразить на своём лице дружелюбие, но гримаса получалась, надо полагать, довольно жалкой. Он не пытался разговаривать с Милошем, потому что утратил интерес ко всему на свете. Он хотел лишь одного - выдержать достойно эту невыносимую жизнь. Иногда он спрашивал себя: "Выдержу, а дальше что?". И каждый раз сам себе отвечал: "Дальше я должен полюбить эту жизнь". Но он всё меньше верил в то, что это возможно. Спину постоянно разламывало, ноги гудели, в голове стоял густой туман. Он ничего не читал и ни о сём не думал. Он совершенно отупел.
Только сейчас Андрей понял, почему с ним никто не захотел знакомиться, когда он впервые появился здесь. Сейчас необходимость о чём-либо говорить с соседями обременяла бы его до крайности. Впрочем, он постоянно ловил на себе очень тёплые и немного сочувственные взгляды. Эти взгляды давали ему достаточную моральную поддержку. Он чувствовал, что живёт среди своих, а слова всё равно ничего не добавили бы к этому ощущению.
Дмитрия он не видел уже, казалось, целую вечность. Отца Августина видел иногда во время богослужения. Батюшка чуть заметно ему улыбался, но ни разу не сказал ни слова. Неделя тащилась за неделей. А, может быть, месяц за месяцем. Да, кажется, два месяца уже прошло. Или три. В своём унылом отупении он совершенно потерял счёт времени.
Однажды, вернувшись к себе после богослужения, он обнаружил на тумбочке книгу и записку. На листе бумаги каллиграфическим почерком, который весь состоял из заострений, были написаны по-русски всего два слова: "Держись, Андрюшенька". Он понял, что это отец Августин решил его поддержать. Андрей присел на кровать и почувствовал, что душа наполняется тихой радостью. Казалось бы, что такое эта записка? Андрей и так не сомневался, что батюшка не забыл о нём. Но что-то было очень радостное для него в этих словах. Он впервые увидел почерк отца Августина. Русский почерк французского священника.
Андрей бережно взял в руки книгу, которую послал отец Августин. Житие преподобного Иоанна Дамаскина. Впервые за всё время своего послушничества он начал читать, сев за стол посреди комнаты.
Преподобный Иоанн жил в VIII веке. Он был визирем в Дамаске. По-нашему - премьер-министр. Прославился он своими великими богословскими трудами, ему был дан от Бога великий дар слова. А потом визирь решил уйти в пустынный монастырь. Так вот игумен первым делом строжайше запретил ему писать на бумаге хотя бы слово и работу дал в самый раз подходящую для визиря и богослова - чистить сортиры. Монастырские отхожие места той поры ни мало не напоминали изящные ватерклозеты, которые чистил теперь Сиверцев. Иоанну приходилось в буквальном смысле голыми руками выносить нечистоты. И великий человек безропотно принялся выполнять самую низкую и грязную работу в монастыре. Позднее, конечно, пришло для преподобного Иоанна время сказать своё слово в богословии. И слово это было исполнено подлинного смирения, которое составляет самую суть христианства. Визирь богословствовал бы иначе. Вряд ли человек, привыкший повелевать огромным множеством людей, да ещё на Востоке с его традициями раболепства перед повелителями, смог бы уберечь свою душу от яда гордыни. Игумен указал бывшему визирю путь к духовному совершенству.
Сиверцев вспомнил слова отца Августина: "Поменьше богословствуй, чадо. Самая сильная богословская мысль, которая тебя посетила - намерение чистить сортиры". Теперь Андрей понял, что батюшка тогда вовсе не иронизировал, а, напротив, предостерегал от соблазнов суемудрия, которые частенько подстерегают новоначальных христиан. Сейчас, когда невыносимое внутреннее напряжение схлынуло с его души, он с улыбкой подумал: "Если Августин поставил меня чистить сортиры, значит в богословы готовит". Конечно, Сиверцев понимал, что ему не суждено быть кабинетным мыслителем. Ему назначен Богом путь меча. Но ведь каждый тамплиер - немного богослов, а иначе какой же он тамплиер?
"Всё будет. Всё ещё будет", - радостно подумал Сиверцев. Слёзы облегчения текли по его щекам. Среди послушников Ордена этого можно было не стесняться. Андрею вдруг очень захотелось в храм на богослужение, чтобы вознести хвалу Господу. Он был счастлив, что внутреннее отторжение от церковной службы не навсегда сковало его душу.
Через несколько дней к нему зашёл Дмитрий. Сдержанно улыбнувшись, он протянул руку:
- Здравствуй, господин капитан.
- Здравствуйте, мессир. Но я больше не капитан.
- Ты был и будешь русским офицером. Ты заслужил капитанские звездочки без ущерба для чести. Здесь у тебя всё нормально?
- Именем Господа, мессир.
Андрей прекрасно понимал, что отношения между ним и Дмитрием принципиально изменились. Когда он был гостем Ордена, они с Дмитрием могли общаться на равных, как два бывших советских офицера. Теперь послушника и командора разделяют множество ступенек иерархической лестницы. Андрей понимал, что не может теперь даже по имени обратиться к рыцарю в белом плаще. Было заметно, что Дмитрий стал строже, официальнее, выражая дружеское расположение к Андрею одними только глазами. Впрочем, командор принёс с собой нечто более материальное, чем просто взгляд. Протянув Андрею наручные часы, он сказал:
- Хочу сделать тебе подарок. Держи. Швейцарские.
- А разве тамплиеру можно иметь собственность, да ещё такую дорогую?
- А ты разве уже тамплиер? Ты дал монашеские обеты? - Дмитрий демонстративно рявкнул: - Примем в Орден - сдашь в казну, - и тут же жизнерадостно расхохотался - Шучу, конечно. Тамплиеру разрешено иметь в собственности личные предметы первой необходимости, а часы к таковым, безусловно, относятся. Тамплиерский запрет на драгоценные металлы здесь тоже не нарушен, в этих часах нет ни грамма золота или платины.
Андрей не удержался от сарказма:
- Когда буду чистить унитазы, часы, наверное, лучше снимать?
Дмитрий оценил сарказм и ответил в том же духе:
- Часы водонепроницаемые. Сплав прочнейший, не поцарапаешь. Так что можно не снимать.
- Спасибо, мессир, - просто сказал Сиверцев. Он понял, что это подарок не от командора, а от друга.
Когда они прощались, Андрей почувствовал, что первый, самый тяжёлый период его испытания закончился. Все эти месяцы он видел мир как сквозь амбразуру дота-формат вселенной угрожающе, гнетуще сузился. Теперь вселенная вновь обрела присущую ей бесконечность. Во время богослужений ему было по-прежнему тягостно, но уже не настолько, искорки радости вспыхивали в его душе всё чаще. Однажды к нему подошёл суровый брат Зигфрид и коротко отрезал: "Теперь тебе положен один день отдыха в неделю. Имей разум распорядиться этим днём с духовной пользой".
* * *
Сиверцев рассудил, что больше всего пользы для него будет от посещения читального зала библиотеки. Здесь было здорово. Уютно, мирно, спокойно. Домашняя атмосфера. Библиотекарем был древний согбенный старец с идеально белой бородой чуть ли не до пояса. Дед ходил в заплатанной и вытертой чёрной рясе, значит, не был ни рыцарем, ни сержантом. "Однако, - подумал Андрей, - если бы на его белую бороду нацепить красный крест, выглядел бы дедушка натуральным тамплиером. А если бы я ему об этом сказал, дед зашиб бы меня каким-нибудь тяжёлым фолиантом". Действительно, не было ни малейших признаков того, что отец библтотекарь способен понимать юмор.
За пару выходных Андрей неплохо научился понимать церковнославянский язык. Здесь был очень хороший учебник. Евангелие он теперь читал уже по-славянски. Тогда Андрей углубился в изучение латыни. С радостью, с удовольствием углубился. В его душе теперь упоительно пели возвышенные слова тамплиерского девиза: "Non nobis, Domine, non nobis, set tuo nomine da gloriam". Он стал понемногу заглядывать в самоучители древнегреческого. Тут пошло тяжелее, но это было надо.
Богослужения в Ордене совершались поочерёдно на священных языках: церковнославянском, древнегреческом и латыни. В тот день, когда во время Литургии ему было явлено чудо Святого Причастия, служба в свою очередь совершалась на церковнославянском. Ему просто повезло. Ну да, "повезло". Если Господь не "везёт", мы никуда не едем. Теперь и греческое и латинское богослужение понемногу становились ему всё более и более понятны.
Углубившись в изучение языков, Андрей долго не заглядывал в "тамплиериану", полагая, что главное об Ордене ему уже известно. Но постепенно любопытство взяло верх, и он начал всё чаще читать книги про тамплиеров. Теперь уже без закладок, которые делали для него Дмитрий и отец Августин. Вскоре Андрей подумал, что уж лучше бы он не лез в эти дурацкие книги.
По натуре своей Сиверцев был совершенно чужд либерализма. Не смотря на своё безграничное свободолюбие, он был внутренне очень жёстко структурирован. Всё в нём было устроено на принципах неукоснительной иерархии: и система ценностей, и система взаимоотношений с людьми. Потому, наверное, идея Ордена так хорошо легла на его душу. Но книги про тамплиеров, которые он теперь читал, все как одна были пропитаны заразой либерализма. Орден хвалили в основном за религиозное свободомыслие, впрочем, если и ругали - за то же самое. Андрея болезненно поразила откровенная враждебность всех православных источников по отношению к тамплиерам, а восхищались Орденом, как правило, явные враги ортодоксальной христианской веры. Масоны, по словам отца Августина столь враждебные Ордену, везде изображались духовными детьми тамплиеров. Значит, любой православный был просто обязан относиться к тамплиерам враждебно.
"Куда же я попал? - думал Андрей - Что тут за христиане? Масонов поругивают, а сами-то не к масонам ли принадлежат?".
Он стал всё больше внимания обращать на обилие римско-латинской обрядности во время орденских богослужений и спрашивал себя: "А если они тут синтетическую веру создают, чтобы все религии объединить? Они очень похожи на экуменистов".
Едва узнав, что такое экуменизм из самостоятельного чтения книг, Андрей сразу же внутренне от него отрёкся. Идея объединения всех религий была совершенно неприемлема для его ортодоксальной натуры. Он решил, наконец, спустя много месяцев, поговорить с отцом Августином, дождавшись, когда службу будет вести его дражайший отче.
* * *
Отец Августин выслушал его сомнения с несвойственным ему суровым видом и обронил несколько слов, как несколько камней:
- Одно только мне скажи, Андрюша: ты послушник или ослушник? Кто тебя благословил эти книги читать?
- Но разве я, отец Августин, ослушался хоть одного из ваших распоряжений? Разве вы запрещали мне читать книги?
- Не запрещал. Но и не разрешал. И ты решил руководствоваться своим разумом. Это плохо. Это очень плохо.
Андрей с тоской подумал о том, что все эти месяцы сердился на отца Августина за то, что тот оставил его без духовного руководства, и сейчас он воспринял выговор священника, как совершенно ненезаслуженный:
- Вы же сами, отче, бросили меня на произвол судьбы, точнее - на произвол Зигфрида, а к нему обращаться по духовным вопросам я не усмотрел ни малейшего смысла.
- Не усмотрел? Ты очень зоркий? - отец Августин был по прежнему суров, и его суровость отнюдь не выглядела показной. - Решил мне выговор сделать? Хорошо, отвечу на твои обвинения: я решил оставить тебя без руководства, чтобы посмотреть, к чему ты склонишься по своему собственному разумению - к своеволию или к тому, что бы на каждый шаг благославения спрашивать? Разве ты не имел возможности подойти ко мне и спросить, что тебе следует делать, а чего не следует? Пойми, капитан, (батюшка впервые так к нему обратился) здесь - не армия, где тебе чихнуть не позволят без приказа. Здесь Орден. Здесь свобода. В определённых рамках ты можешь делать всё, что захочешь. А если не сумеешь разумно своей свободой распорядиться, значит ты не наш, не орденский, и тебя здесь не будет.
- Грешен, отче, каюсь. Поверьте, я всё понял.
- То-то же, - отец Августин сразу смягчился, - Хотя, конечно, понял ты ещё далеко не всё. Наплачемся мы с тобой Андрюшка, ох наплачемся. Хорошо хоть сейчас ко мне пришёл, а то не быть бы тебе в Ордене.
- Выгнали бы?
- Нет, зачем же. Ты сам ушёл бы. Обвинил бы нас во всех смертных грехах и ушёл.
- Я от этого далёк.
- Ты к этому близок! И не спорь, а то совсем рассержусь, - отец Августин шутливо потрепал Сиверцева за ухо. Теперь батюшка был как и всегда иронично-весел. - Ладно, давай с твоими масонами разбираться. С дураками несчастными. Скажи мне, с чего ты взял, что между средневековыми тамплиерами и современными масонами существует ну хоть какая-нибудь связь?
- Во всех книгах об этом написано.
- Ну да, во всех масонских книгах. А других книг по этой теме просто нет.
- Есть ещё православные. Там то же самое: "Масоны, в девичестве - тамплиеры".
- Православные слово в слово повторяют масонские источники. Почему они это делают, скажу чуть позже. Пока вот на чём заострись: Орден Храма официально перестал существовать в 1312 году. Масоны официально заявили о себе в 1717 году. Зазорчик получается в четыре столетия. Может ли вменяемый человек поверить в то, что тамплиеры просуществовали в обличии масонов четыре столетия и не оставили ни одного материального подтверждения своего существования? Какой-нибудь документик захудалый, хотя бы клочок бумаги с каракулями, может быть предметы культа, что-нибудь из одежды с масонско-рыцарской символикой. А ведь ни разу ни один масон не предъявил ничего подобного - ни одного материального подтверждения того, что масоны происходят от тамплиеров. Могло ли такое быть, что тамплиеры-масоны целых четыреста лет не вели никаких архивов, не имели печатей? Даже от средневековых тамплиеров осталось несколько печатей и приличное количество документов, хотя архив Ордена исчез. От рыцарей-каменщиков XIV–XVII веков - вообще ничего. Может быть, все подтверждения их существования в эти века магическим образом растаяли в воздухе как раз накануне официального объявления о существовании масонства? Я даже не о старинных реликвиях или документах говорю. Масоны ни разу не показали хотя бы клочка бумаги, который был бы лет на 10 старше их "явления миру". Даже то, что сами масоны существовали до 1717 года не имеет ни одного единственного подтверждения. Они говорят, что в этом году лишь объявили о своём существовании, а вообще-то их организация очень древняя. А не логичнее ли предположить, что они возникли за пару лет до 1717 года? И когда в этом приснопамятном году их наконец прорвало, они во всеуслышание заявили, что ведут своё происхождение от средневековых гильдий каменщиков. Тогда они, видимо, ещё не знали о существовании тамплиеров.
- И когда им впервые ударило в голову привязать свою несуществующую историю к Ордену Храма?
- О, это был знаменательный день - 21 марта 1737 года. В Париже, в масонской ложе св. Фомы на трибуну взобрался некий Михаил Рамсей и бабахнул: "Наши предки, участники крестовых походов, собирались со всех частей христианского мира на Святой Земле, чтобы там снова воссоединиться в единое братство людей разных национальностей. Масонский орден возник в Палестине, когда под сводами Иерусалимского храма были найдены тайные символы древней священной науки". Рамсей выдал это не как версию или гипотезу, а как абсолютно достоверный факт, который ни у кого не должен вызывать сомнений, но ещё раз замечу - он не предъявил даже намёка на доказательства.
- Он что, был ненормальным?
- Думаю, что в известном смысле он действительно был не вполне нормален. Видишь ли, Андрюша, есть люди, которые любую свою мысль склонны воспринимать, как факт. Едва они успеют о чём-то подумать, как через секунду уже нисколько в этом не сомневаются. Они вообще лишены способности чувствовать разницу между гипотезой и установленным фактом. Естественно, мышлению таких людей совершенно чуждо само представление о доказательствах. Причём, заметь, люди с таким мышление могут быть весьма не глупы. Они просто неадекватны.
- А в чём для Рамсея и ему подобных заключалась привлекательность мысли о происхождении масонов от тамплиеров?