Внешность его была поразительна. Гуго ожидал увидеть сурового и мрачного рыцаря, одетого в грубую одежду франка, а перед ним оказался облачённый в просторные белоснежные одежды широко и счастливо улыбающийся господин средних лет. Он был очень красивым, высоким и стройным. Самой поразительной деталью его внешности была длинная, ниспадавшая на грудь борода - довольно жидкая, рыжеватая, с обильной сединой. Обычай франков гладко брить лицо казался Гуго столь незыблемым, что он глаз не мог оторвать от графской бороды. Ещё больше поражала седина у такого молодого мужчины. Весь облик графа излучал кротость и милосердие, которые не часто можно встретить у людей, всю свою жизнь проливавших кровь. Гуго, наверное, так и смотрел бы на графа, как заворожённый, но искрившийся дружелюбным весельем Балдуин легко разрядил атмосферу:
- Вассал графа Гуго Шампанского? Сеньор Пейна, что близ Труа? Просто великолепно! Вы не представляете, любезный Гуго, как мы вам рады!
Гуго заметно смутился, подумав о том, что это весьма странно, когда великий человек, известный всему христианскому миру, так бурно радуется появлению безвестного мальчишки. И тут юноша услышал голос настолько чистый, ясный и мелодичный, что, казалось, к нему обратился ангел с небес:
- Мы с моим драгоценным супругом превыше всего полагаем долг гостеприимства по отношению к рыцарям-пилигримам, претерпевающим великие страдания во имя Христово.
Гуго медленно повернул голову и понял, что не ошибся насчёт ангела. Перед ним стояла молодая женщина с лицом возвышенно прекрасным, столь же ясным, чистым и одухотворённым, как и её голос. Поглощенный созерцанием её неземного лика, Гуго потом ни за что не смог бы вспомнить во что она была одета. Красота её была совершенно необычной и непривычной для франков. Балдуин, ни мало не смущённый впечатлением, которое произвела на юношу его супруга, непринуждённо её представил:
- Моя супруга Морфия, дочь знатного грека. Её отец Гавриил - самый благородный из всех греков и самый набожный, а в его прекрасной дочери отцовские добродетели расцвели десятикратно. Помолимся же Господу, друзья мои, и восславим нашего Творца за то, что Он даровал нам эти земные плоды и не лишил нас счастья служить прославлению Его имени.
На молитве улыбчивый Балдуин совершенно переменился. Лицо его стало серьёзным и строгим. Только сейчас Гуго увидел в нём не изнеженного восточного вельможу, а сурового рыцаря-паладина с душой, устремлённой к Небу.
Они сели за стол. Гуго не знал названий того, что они ели. Никогда раньше бедный шампанский рыцарь и догадываться не мог, что еда может доставлять такое удовольствие. Он наслаждался, как будто засыпая во время ночной стражи, но тотчас словно вздрагивал и просыпался, осуждая себя за наслаждение. Он и графа уже немного осуждал за то, что тот устраивает такие праздники плоти. Имея столь роскошный стол, должно быть, не захочешь поднимать глаза к Небу. Мысли и чувства Гуго обычно очень быстро отражались у него на лице, а потому граф, непрерывно шутивший и смеявшийся, вдруг стал серьёзным, как на молитве, и спокойно спросил Гуго:
- Знаешь, рыцарь, чем я питался в плену?
- Расскажите, ваше сиятельство.
- Нас кормили объедками, помоями, протухшей пищей. В грязной, зловонной яме, где мы сидели, люди очень быстро начинают терять человеческий облик. Даже из-за омерзительной еды наши рыцари и сержанты дрались, отбирая друг у друга куски тухлятины, которыми и собака побрезговала бы. Я решил, что за объедки драться ни за что не стану. Умру с голода, но никогда не отниму пищу у ближнего. И действительно, вскоре я начал умирать с голода самым буквальным образом - еды для меня почти не оставалось. Я уже готовился к смерти, когда меня привела в ужас одна мысль - не самоубийство ли это? Христианин не может сам себя приговорить к смерти. Но еду в нашей яме надо было отнимать у голодных, а разве это допустимо для рыцаря? И я молился, чтобы Господь указал мне выход. Вскоре я почувствовал, что выходов много и все они копошатся прямо подо мной. Черви. Есть червей было нестерпимо противно. Но я их ел. Это был дар Божий, который я не мог отвергать. Черви были моей манной небесной, точнее - подземной. Вскоре оказалось, что в яме есть ещё очень жирные тараканы. Они были ещё противнее, чем черви, но не менее питательны.
- И вы привыкли к такой еде?
- Нет, не привык. Они были омерзительны. Поедание червей и тараканов каждый раз было пыткой. Но, как видите, я жив и ещё не раз обнажу свой меч за правое дело.
- Я восхищаюсь вашим мужеством, граф.
- Восхищаетесь и думаете про себя, что теперь я решил наверстать упущенное, питаясь самой вкусной в мире едой.
- Простите, граф.
- Нет, ничего. Никто на вашем месте не подумал бы иначе. Но я вот что скажу вам. Война на Востоке непрерывна. Ни одна неделя не проходит без боёв. И каждый раз, отправляясь в бой, я рискую попасть обратно, в ту самую грязную яму, к моим возлюбленным червям и тараканом. Сержанты, не избалованные изысканной пищей, куда легче переносят лишения плена. Знатный сеньор в плену теряет гораздо больше. Эти деликатесы могут лишить меня мужества. Если я, имея самую изысканную еду, всё же готов отказаться от неё ради Христа, я приношу жертву куда большую, чем те, кто отказывается от грубой лепёшки.
Слушая графа, Гуго смотрел в своё блюдо, но только сейчас заметил, что под размышления и разговоры уничтожил громадное количество всевозможной снеди. Он поднял глаза и увидел, что еда, стоявшая перед графом, была почти не тронута. Ему стало нестерпимо стыдно, что в душе он осуждал великого человека:
- Ещё раз простите меня, граф, за недостойные мысли. То что вы говорите, не сомневаюсь, основано на глубоком понимании христианского богословия. Мне бы поучиться у вас. Я всей душой стремлюсь ко Христу, но постоянно убеждаюсь, что ничего не понимаю в нашей вере, как впрочем и большинство рыцарей. Вы изучали богословие?
- Бог даровал мне мудрейшую и учёнейшую супругу. Моя Морфия, когда жила у себя в Константинополе, несколько лет посвятила изучению богословия. Да, Гуго, не удивляйтесь. Женщины у греков куда более образованы, чем мужчины у франков. Даже многие наши монахи очень мало сведущи в науках по сравнению со знатными гречанками. Морфия читала мне вслух произведения греческих богословов, а потом и меня научила читать - из сострадания, чтобы я не чувствовал себя полным дураком.
Гуго впервые за время ужина осмелился посмотреть на ангела. Всё это время его душа чувствовала присутствие Морфии, ему требовались немалые усилия воли, чтобы не смотреть на неё. И тут он снова услышал божественную музыку её голоса:
- Мой достойнейший супруг склонен преувеличивать мои познания, преуменьшая при этом собственные способности. Мне никогда не доводилось и в Константинополе встречать человека, который с такой охотой и с такой лёгкостью, как он, постигал бы глубины философии и богословия.
- Осмелюсь ли, моя госпожа, задать вам вопрос?
- Буду очень признательна вам, любезный Гуго.
- Вы по-прежнему придерживаетесь греческой веры и не принимаете латинский закон?
- Да, Гуго, это так. Но моя вера - не греческая, а вселенская, принятая на вселенских соборах.
- А ваш достойнейший супруг?
- Мой возлюбленный Балдуин своей чуткой душой принял и постиг богоданность православия, но его мудрость подсказывает ему, что в обрядах лучше продолжать следовать латинским обычаям.
Граф, улыбнувшись, кивнул, словно печатью скрепив слова супруги.
От такого множества открытий Гуго окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве. Он сокрушенно и растерянно умолк. Балдуин, почувствовав, что пауза затянулась, непринуждённо обронил:
- Да вы ешьте, Гуго, нашей болтовнёй сыт не будешь.
- По сравнению с вами, граф, я и так ем за семерых.
- На меня не смотрите. Обычно я много ем. Но сегодня так нутро разболелось - до сих пор червячки наружу просятся.
И тут Гуго вспомнил, о чём намеревался расспросить героического Балдуина дю Бурга:
- А ведь вы, ваше сиятельство, участвовали в штурме Иерусалима!
- Да, участвовал. Вместе с Готфридом и Балдуином, который сейчас стал иерусалимским королём.
- Расскажите!
- Было много крови. Очень много.
- Но ведь вы, граф, участвовали во множестве сражений и к потокам крови вам не привыкать.
- Такой крови, как в Иерусалиме, не было нигде и никогда.
- А подвиги?
- Господь на Страшном суде ещё даст оценку нашим подвигам. А я - воздержусь. Не надо об этом, Гуго. О штурме - не надо.
- А Готфрида Бульонского вы хорошо знали?
- Мы с Готфридом - лотарингцы. Он мой родственник. Как я мог его не знать?
- Каким он был?
- Это был великий человек. Наружностью - красавец, каких редко встретишь. Ростом весьма высок. Готфрид был очень красноречив. Когда он говорил, все слушали, затаив дыхание. Ни один учёный монах, наверное, не говорил так красиво и пламенно. Он умел убеждать. Без него, возможно, и не было бы похода на Иерусалим. Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, крестоносцы расслабились. Дальше идти никто не хотел. Боэмунд, уже ставший князем Антиохии, утратил к дальнейшему походу всякий интерес. От войска без боэмундовых норманов оставалось всего ничего. Но Готфрид сумел воспламенить остатки войска огнём своей веры, и мы двинулись на Иерусалим. Он первым с осадной башни бросился на стену.
- Один - прямо в гущу врагов, высоко над землёй, мне трудно это даже представить.
- О, в бою герцог был настоящим львом, перед битвой он воспламенялся, словно карающий ангел. Его могучий натиск был неудержим, ни одни доспехи не могли выдержать его страшного удара. Но в обычной жизни Готфрид был настолько добр и кроток нравом, что более походил на монаха, нежели на рыцаря.
- Говорят, он был очень набожен?
- Чрезвычайно. Слуги его очень любили, но был у них один повод для жалоб. Если герцог входил в церковь, они не знали, как дождаться, когда он выйдет обратно. Он не мог оторваться от молитвы, а ожидавшие его слуги изнывали от досады, что им опять придётся пропустить обед, до которого самому герцогу, казалось, не было никакого дела. К слову говоря, отправляясь в поход, в своей благочестивой щедрости он подарил церкви замок Бульон, именем которого прозывался. А это весьма славный замок и по положению, и по крепости стен, к тому же вместе с замком он подарил прилегающую обширную область с отличными полями. Деньги с монахов брать отказался, сказав, что готов пожертвовать ради Христа жизнью, так неужели не пожертвует замок? Ты знаешь, конечно, что Готфрид отказался принять титул короля Иерусалима, сказав, что в городе, где сам Христос был увенчан терновым венцом, не пристало ему возлагать на себя венец королевский. Он принял скромное звание хранителя Гроба Господня. Об этом все знают. Но мало кто знал его душу. Мужественную и нежную, твёрдую и чрезвычайно чувствительную.
- Отчего же он умер таким молодым?
- А этого никто не знает. Мы готовились встретить годовщину освобождения Иерусалима - 15 июля. За несколько дней до этого хранитель Гроба Господня заболел тяжёлой, непонятной болезнью. Никакие средства не помогали. Он отдал Богу душу 18 июля 1100 года от рождества Христова. Иногда мне кажется, что не телесная болезнь его скосила, а душевная боль, с которой он не смог прожить больше года. Но об этом не стоит. Мы похоронили его в храме Святого Гроба на том самом месте, где пострадал Господь. Когда будешь в Иерусалиме, Гуго, помолись на могиле святого герцога. Попроси Готфрида, чтобы он у престола Господня был заступником всем нам.
Морфия, увидев, что её супруг тяжело страдает от невыносимых воспоминаний, пришла ему на помощь?
- О праведном герцоге Готфриде могу добавить несколько слов. Наш император Алексей весьма его почитал. Мне известны строки из письма императора к герцогу: "О тебе носится далёкая слава, что ты муж твёрдый характером и чистый верой". Мы, греки, порою бываем склонны к преувеличенным восхвалениям, но эти слова Алексей писал Готфриду, поверь мне, от чистого сердца. А потом император усыновил герцога и облачил его в императорские одежды. Заметь, Гуго, наш император - главный в мире хранитель православной веры, и если герцог Готфрид признал его своим отцом, значит, он так же был готов стать хранителем православия, унаследовав эту вселенскую задачу вместе с престолом.
- Я заметил, Гуго, как понравилась тебе моя борода, - сказал оторвавшийся от воспоминаний Балдуин, - и это так же моя дань уважения греческой православной вере, сокровища которой раскрыла передо мной моя драгоценная супруга. Как ты знаешь, православные греки носят бороды. И мне понравилось.
После ужина Гуго, оставшись один, неотступно думал о герцоге Готфриде Бульонском. Как жаль, что он не застал его в живых. Но что мешает им, молодым рыцарям, во всем подражать святому хранителю Гроба Господня? А он свят, в этом нет сомнений. Хорошо бы найти в Иерусалиме друзей, которые вместе с ним захотят брать пример с Готфрида Бульонского.
* * *
Балдуин уговорил Гуго остаться в Эдессе на неделю и не ради отдыха. Граф поручил своим рыцарям обучить юного шампанца приёмам восточного боя. На Востоке дрались совершенно по-другому. Не зная множества тонкостей, легко было погибнуть в первой же незначительной стычке. Жак, уже успевший сдружится с графскими сержантами, перенимал у них разные боевые премудрости. Балдуин наставлял Гуго:
- Запомни, юноша: рыцарь здесь, на Востоке, должен остаться таким же, каким был на Западе - прямодушным, открытым, честным. Нельзя копировать местную систему боя, которая вся построена на хитрости, обмане и коварстве. Но мы должны очень хорошо знать эту манеру, иначе каждый шаг по этой земле будет приводить нас в западню. А кое-что, конечно, можно и заимствовать. Что совесть христианина не запретит.
С Морфией Гуго в эти дни не виделся, но её чистый образ помогал ему молиться. Сказать, что он влюбился, значило бы ничего не сказать. Морфия была для него существом иного мира, посланницей Царствия Небесного. Его никогда не могло посетить желание хотя бы прикоснутся к её руке. Ни Гуго, ни один из франков в его краях и представить не могли образованную женщину. Впрочем, его ни сколько не удивило, что этот ангел обладает высшей божественной мудростью.
Незадолго до отъезда Гуго обратился к графу:
- Позволите ли, ваше сиятельство, побеседовать с вашей прекрасной супругой о вопросах веры?
- О да, конечно, мой добрый друг, буду очень рад, если Морфия поможет вам в поисках Истины.
* * *
В просторном зале они чинно восседали друг напротив друга на изысканных стульях, покрытых резьбой. За спиной у Морфии стояла одна из её фрейлин, вся из себя неприступная, за спиной у Гуго - Жак, величественный, как сто монархов.
Морфия первая начала разговор:
- Мне хотелось бы, милый Гуго, сказать несколько слов о Балдуине. Многих поражает восточная роскошь нашего двора. Одни завидуют, другие осуждают, да и вы не избежали, некоторого недоумения по этому поводу. Хочу, чтобы вы знали: для Балдуина склонность к роскоши - только маска, а его душа мало кому известна. Мой супруг набожен, как и храбр - до полного безрассудства. Полагая молитву одним из рыцарских подвигов, он бросается на колени перед иконой, словно в бой. Вы, франки, имеете склонность к религиозной экзальтации, переходя допустимый предел, иногда забывая, что духовная трезвость - так же одна из христианских добродетелей. Иногда мне приходится сдерживать Балдуина, но его любовь к Богу и Пресвятой Богородице настолько велика и искренна, что это не может не вызвать восхищения. В молитве он усердствует до того, что натёр мозоли на руках и ногах от частых коленопреклонений. Его честность, кротость и милосердие не стану даже превозносить - они известны. Впрочем, набожность не мешает ему быть неутомимым и деятельным в делах государственных. Они, лотарингцы, все такие - львы и в бою, и в правлении, и на молитве.
- Считал бы величайшим для себя счастьем служить вашему великому супругу и вам, о моя прекрасная госпожа.
- А мне почему-то кажется, что такой возвышенный юноша, как вы, Гуго, не будет служить ни одному земному сеньору. Только одному Богу. И на поле боя вы будете взывать лишь к одной прекрасной даме - Пресвятой Богородице.
Гуго потонул в ангельских глазах, исполненных неземной кротости и милосердия. Морфия ответила ему ясной, доброй, почти материнской, но немного виноватой улыбкой, словно извиняясь за то, что она на самом деле не ангел, и её чистота много уступает небесной. Гуго испытывал великое счастье духовного общения без слов. Они долго молчали. Ему очень захотелось рассказать Морфии про свою супругу Адель - благороднейшую женщину с душой, устремлённой к Небу. Но он вспомнил, что они встретились не ради личного общения, и его черты сразу же обрели суровую серьёзность. Морфия замелила эту перемену и он вновь услышал её голос:
- С радостью преподам вам, любезный Гуго, точное изложение православной веры.
Она рассказала ему о том, как император Константин созвал первый вселенский собор и о победе над арианством. О том, как на втором вселенском соборе восточные и западные отцы совместно утвердили Символ веры. Не скрыла она и того, что ныне западные богословы исказили Символ, отступив от некогда общего для всех христиан учения о Святой Троице. Подробно изложила основы христианской триадологии. Открыла глубину и мудрость христологии, упомянув про несториан и про монофизитов, уклоняющихся в крайности. Гуго понял суть веры, которую исповедуют копты, армяне и эфиопы. Закончила Морфия отражением глубинного смысла христианского догмата об иконопочитании.
Перед восхищённых духовным взглядом Гуго постепенно выросло величественное здание вселенской ортодоксальной веры. Святая Соборная Апостольская Церковь теперь представлялась ему живым богочеловеческим организмом, каковым она на самом деле и является. Каждой клеточкой своей души он ощутил, что великую истину христианства совершенно неповреждённой сохраняют только греки. Хотя латинская вера франков почти такая же, но уже с изъяном. "Зачем наши придумали филиокве?" - искренне недоумевал Гуго. Он уже решил, читая на молитве Символ веры, "филиокве" не произносить. Так захотелось домой, к отцу Гвиберту, чтобы всё это ему объяснить. Гвиберт - очень образованный, но ему, увы, не посчастливилось за всю его жизнь встретить ни одного греческого богослова.
Гуго теперь ощущал, что Царствие Небесное обладает ещё куда большим величием и немыслимой красотой, чем ему представлялось в его детских местах. Недавно Гуго встретил свой 21-й день рождения.