Чтоб песни и сказки старинные
Достойное место в узоре нашли,
Листочки короткие, длинные
Шелестом легкого ветра вошли.
И уже звонкий, чуть сбивающийся голос Околь вплетается в узор.
- Эх, гуляй! - Манюня забренькала по струнам. - Счас гармонию достану. - И Манюня выхватила из сундука трехрядку.
- Пусть чуткие, гибкие пальцы, - опять заводит Апрасинья, и шепчет про себя Лукерья, запоминая, -
Спешат остановить,
Линией тонкой в узоре,
Горностая белого ус,
И глазки зверей оживить,
И звонкой россыпью рос,
И ярких серебряных бус… -
высоко поднимаются три голоса - Апрасиньи, Околь и повизгивающей гармошки.
- Ну и что? - удивленно покачала плечами Федора. - Дурацкая песня. Половину не поняла… Ни по-русски, ни по-вогульски… Так, лай собачий… Не поняла…
- И не поймешь, - отрезала Манюня. - И в песне не надобно все понимать. В ней душа, а у тебя, Федора, она иссохла. Желаю, Апрасинья, выпить с тобой!
- Подашь, так выпью! - ответила Апрасинья.
- Но выпьешь, сказывай, что дальше-то стало, - вытянула шею Манюня.
- Что дальше… что дальше, - передразнила ее Лукерья. - Что может быть дальше? - в ее голосе тоска. Не отрываясь она смотрела на крупные, грубые руки Апрасиньи и страдала. Вон у Околь как проворно бегают пальцы, а у этой… У этой как жуки ползают, не пальцы, а ленивые караси. Как корни пальцы Апрасиньи, сама коряга корягой, но узорочье… узорочье, колдовской оно притягательности.
- Пей, шаманка, - приказала Манюня. - Я полюбила тебя, - тряхнула спутанными космами Манюня. - Ты крепкая, нераскусимая баба. И сказывай, чево такое натворила эта паскуда Суваннэ. Не могет она добром кончить, чует сердце мое. Не могет.
Выпила водочки Апрасинья. Осторожно поставила рюмку на гладкий стол.
- Господи… боже мой, - шептала Лукерья. - Просидела дурой… истлели годы… Ветошь… Тряпье! Боже ты мой!
- Ну, слушай, Манюня! - И Апрасинья вновь взялась за шитье, а рядом словно прилипла Околь. - …Ушел Титка на охоту. Подняла с постели заплывший зад Суваннэ, огладила живот и груди - много, ой как хорошо, так много живота и груди, другого всего много. Дыхание в себе глубоко запрятала, задохнулась от радости, что телом богата!
- Неси быстро чуман со светлой водой, - приказала мачеха Таись-нэ. - Стану я смотреть, какая я!
Долго она вертелась вокруг чумана, разглядывала себя, и охватила ее голодная тоска. Да как же так, никто не видит такой красоты, только Титка маленько увидит, да и то после тяжелой охоты да в темноте, руками увидит, да никому не расскажет. Вот в чем беда, зазря пропадает такая красотища. Вышла ранним утром на улицу Суваннэ, ступила ногой на просыпающуюся траву - упала роса, задохнулась трава. На солнце набежала тучка - тень упала на землю.
- Смотри-ка, я, наверное, солнце затмила! - обрадовалась глупая женщина. - Подожду-ка я вечера, пусть на меня луна посмотрит.
Луна прокатилась над рекой, над урманами и прикрылась облаком.
- О! Великое Небо! Луна ослепла от моей красоты, - крикнула Суваннэ. - Наверное, мне нужно на небе жить, наверное, меня не оценят люди этого бедного стойбища.
Подслушал ее мысли Дух Болотный - Комполэн, понял сразу мелкоту ее души и решил рассорить Суваннэ с охотником, который его не боялся. Обернулся Комполэн женщиной других земель и пришел в избу Суваннэ. Вынул Комполэн из берестяного кузовка лоскуток прозрачной ткани и протянул женщине.
- Нравится? - спросил Комполэн. - Вот тебе какое платье!
- Ой! - обрадовалась Суваннэ. - Меня всю станет видно?!
- Всю, всю! - подтвердил Комполэн. - Так станет видно, что люди поймут, кто ты есть.
- Но ведь из такого лоскутка не сделаешь платья? У тебя, милая женщина, есть еще такая ткань?
- У меня нет, - ответил Комполэн. - Но ее много у Кулнэ - Женщины-Рыбы.
- Женщины-Рыбы? - выдохнула Суваннэ.
- Да! Ее ткут из лунных лучей и шороха волны те, кто обитает в реках. Если муж тебя любит, он достанет у Кулнэ волшебную ткань, а девочка Таись сошьет тебе платье.
Задумал Комполэн погубить охотника Титка. Пойдет охотник по рекам искать Женщину-Рыбу, погрузится он в реки, а там проглотит его Виткась-Обжора. И все это сделает глупая, ленивая жена. Глупость - большая помощница Злу. Исчез Комполэн, но глаз с Суваннэ не спускал.
А Суваннэ натянула на себя лоскуток прозрачной ткани и давай в реке себя смотреть. То ногу медленно так поднимет, то плечом поведет, то немного задом повертит. Здорово хорошо: задок не торчит, круглый, и передок хорош. Понравилась сама себе и пошла в гости похвастаться и разбудить в женщинах Зависть. Глупость всегда почему-то хочет, чтоб ее хвалили и завидовали.
- А это не только Глупость, - не согласилась Федора. - Каждой женщине лестно, чтоб ей завидовали, как пироги пекет, каку ягоду варит, как хозяйство ведет. Другая и умна, только в хозяйстве - прореха. От ума и мужика себе не берет - все ищет, чтоб пригожий был да богатый. - И она искоса взглянула на Лукерью. А та неотрывно разглядывала узоры и тихо-тихо вздыхала.
- Неужели пойдет?! - удивилась Манюня. - Неужели мужик пойдет ей водяную, прозрачную ткань искать?
…Идет по стойбищу Суваннэ, встречает женщин и говорит:
- Такую ткань из лунных лучей и шорохов волны ткут те, что обитают в реках. Муж мой, Титка, добудет ее у Женщины-Рыбы, Кулнэ. Как надену такое платье - стану сама повелевать Рыбами.
Засмеялись люди, пожали плечами, вернулись к своим делам. Почему Глупость имеет такую власть над Добротой и Силой, подумали люди. И еще подумали люди, если Глупость имеет власть, то, наверное, она творит только дурное и непристойное.
- Ты, наверное, уже не любишь меня, - сказала Суваннэ вернувшемуся с охоты мужу и стала тереться о него, как река о берега, то к одному месту прикоснется, то у другого притихнет. - Ты, Титка, видно, привел меня из дальних земель, чтобы люди смеялись надо мною?
- Что с тобой? - заботливо заглядывает ей в глаза Титка, а та, потягиваясь лениво, прижимается, как яловая жирная важенка.
- Я обещала тебе сына-охотника, сына-богатыря, - надула брусничные губы мачеха. - Я подарю тебе его, если ты добудешь мне волшебную прозрачную ткань, которой владеет Женщина-Рыба, Кулнэ.
- Да разве кто знает, где обитает Кулнэ, Женщина-Рыба? Ты знаешь? - спросил Титка. - Я обошел все урманы, видел много рек и озер, но не знаю, где обитает прекрасная Кулнэ.
- Если хочешь сына-охотника, найдешь! - заявила Суваннэ.
- Эе-хай-ай! - восторженно вскрикнула Манюня и хлопнула ладонями по бедрам. - Вот это баба! Вот дурной мужик! А ты говоришь - добрый охотник?! Да он не знает, что ли, от какого такого дела баба детей родит? Какая такая здесь прозрачная тряпка нужна, чтоб детенышей народить? О господи! Да какую такую тряпку надобно, чтоб ее хайло заткнуть?
- Она же не тряпку… она же просила волшебную ткань, - растерянно глядя на Манюню, сказала Околь, - "добудь мне прозрачную ткань - рожу охотника".
- Мы на что тебя ростим?! - плюнула на пол Манюня. - Ростим тебя на то, чтоб ты глупой была? Ты не знаешь, на каком струменте играют, чтоб дите…
- Маня! - возвысила голос Федора. - Не глумись! Одни глупости у тебя на уме и вовсе нету чистоты…
- Ну какая… какая может быть чистота, - стонала Лукерья и металась по комнате, и жестко, неприятно шуршал подол ее платья… - Тяжко мне, о тяжко, господи! Шаманка, заворожила шаманка, - кольнуло сердце, забилось оно и разбухло, заперев дыхание. - Гнать тебя подальше от людей, как ведьму… Ведьма! - пронзительно закричала Лукерья и выбросила вперед руки, растопырив пальцы. - Ведь-ма! - горло ее дрожало, и дрожали ее руки.
…Нет, уже не доскажет Апрасинья сказку свою о прекрасной Женщине-Рыбе, Кулнэ, о том, как долго та находилась в плену у Виткася-Обжоры, не расскажет Апрасинья о том, как одарила Кулнэ девушку Таись-нэ, открыв ей тайны Озер и Вод. Но в этом неторопливом разговоре Апрасинья узнала многое, даже не узнала, а почуяла - отдаст она Лукерье пригоршню узоров, задобрит ее, подраненную, наверное, ослабнет та, поможет. Самая главная не та шалая, грубая бабища Манюня. Нет, самая тяжелая для нее Федора, зоркая, неспящая, - ловит она каждый шорох. Не умна, не глупа, но и не дура, а серая, сухая, плоская. Ни у кого ума не занимает и в долг не дает, дерьмом изойдет, но не сдохнет - дерьмо-то, слава богу, свое. Все-то она знает, эта Федора: на чем мир стоял, стоит и будет держаться. Все, что есть плохое в людях, знает Федора, ощупывает глазами, и добра от нее не жди, не видела она никогда добра, а душу русскому богу отдала. Да отдала ли? Просто прилепилась от пустоты и ради корысти, молит его, а об чем - непонятно. Как яйцо Федора, за какой-то сучок ее зацепить?
- Гнать ее отсель! - стонет Лукерья. - Ведь-ма-а!
- Ты че? Че? - колыхнулась Манюня и вылила в рот полную стопку. - Она за ночлег платила, сказку сказывает тебе, едрена вошь, узоры подарила, а ты - гнать?! Ну и комарище ты!
- У-у-ву! В-вву-у-ы-и-и! - завывала непогодь за черным окном. - Ы-ы-и-иу-у! - набирал силы льдистый, шершавый ветер, жестко царапнул бревенчатые стены и ухнул в трубу. Звякнула заслонка, тихонько тявкнула собачонка под крыльцом. Заржал жеребец в мерзлых сумерках.
- Спортилась ночь, - пробормотала Апрасинья и, заглянув в окно, уловила затухающую кроваво-красную полоску заката. - Закроет снегом дорогу.
- На ночь печь истопи! - приказала Федора Манюне. - Выгонит ветром тепло… Самовар подогрей, почаевничаем - и на покой. У тебя еда-то с собой есть, Апрасинья? - спросила Федора. - А то, поди, нашей потребуешь… - усмехнулась она.
- А чего там у нас нынче? - мотнула головой Манюня. - Наше едово ей не по скусу? - удивилась Манюня. - Гляди-ка, ты посты соблюдаешь, как Федора?
- Да ей, вишь ты, запрет на голову баранью да на сердце и прочий бутор, - усмехнулась Федора.
- Да! - ответила Апрасинья. - Я твой закон уважаю, хотя не понимаю, зачем ты хочешь меня обидеть. Чай пить стану, а голову баранью поедать не стану!
- Не же-ла-ет?! - всплеснула руками Федора. - А суп?
- Суп можно, - важно ответила Апрасинья. - А сердце нельзя…
- Погано? - усмехнулась Федора.
- Закон не велит, - уперлась в нее взглядом Апрасинья.
- Так тебя никто здеся не видит, - легонько, по-мышиному разжала губы Лукерья. - Испробуй здеся, коль в твоих местах запрет.
- Самый дурной человек тот, что в чужих людях свои законы поганит! В чужих облаивает свой закон, чтобы ему, как собаке, кусок кинули, - низким голосом прогудела Апрасинья, а Лукерья вспыхнула и отодвинулась в тень, что падала от сальной, коптящей свечки.
- А поди, охота запретного, - поддразнивала Манюня. - Может, и не скусно, а манит. Ой как манит запретное! Засундученное…
- Нет, не манит, - спокойно ответила Апрасинья. - Знать надо, сколь дадут за твою шкуру. А когда знаешь, што за нее пустое дают, сразу станешь жрать то, што дают.
- Ишь ты! - восхитилась Манюня. - Да ты, баба, великого ума!
- Не жалуемся, терпим! - с глубоким достоинством ответила Апрасинья.
- По-твоему выходит - по Сеньке, стало быть, и шапка, - внимательно вглядывается в нее трезвеющая Манюня. - А ежели кто ошибается? - Она оглянулась на Федору и Лукерью. - Как тогда быть? Ежели станет баба видеть в себе больше, чем она стоит? Говори…
Апрасинья аккуратно сложила шитье, воткнула иголку, пододвинула к Лукерье и ответила негромко:
- Тогда она самая бедная баба. Проживет она пустой. Себе и другим душу изорвет и подохнет, как гриб под кочкой.
- Ну? Што я говорила? - заорала в восторге Манюня. - Темная вогулка до дна видит, а вы мне голову дурите. Каждый ее запрет языческий сильнее любой заповеди господней. Ну, а этта… как ее… эта стервозница Суваннэ, она, поди, узнала, сколь ее шкурка стоит, а? Знала аль нет?
- То охотник Титка не знал, какой он добрый, - тихо вошла в разговор Околь. - Ему доброта мешала увидеть, какая Суваннэ дурная.
- Сказывай дальше! - приказала Манюня. - Нет, стой! Вот тебе стопка за крупную твою душу. Пей! - потребовала Манюня и с верхом налила стопку. - Пей и сказывай, хотя знаю, что добром все кончится.
- Добром! - ответила Апрасинья.
Выпила водочку Апрасинья. Сладкая, вкусная, но только не больно привыкла к ней, полыхает водочка внутри таежным костром. О, хорошо-то как… Только разум отнимает, совсем другое нарождается перед глазами - расплывчатое, горячее, зыбкое.
- Погубила Таись-нэ чудище Виткася, спасла отца, - устало поднялась Апрасинья. Тяжелый выдался день, грузный, изматывающий, как тропа в гиблом болоте.
- Эх ты! - хлопнула по коленке Манюня. - Все ты испортила, евринская шаманка. Страшным должна закруглиться так, чтобы на всю ночь не заснуть.
- Господи, - прошептала Лукерья, вслушиваясь в ночное колыхание пурги. - Скользнул день, истаял. И завтра истает… и послезавтра. Господи, зачем-то мы живем на белом свете? И какое бесчисленство таких, как мы…
Купля-продажа
1
Всю ночь не спала Апрасинья, осторожно ощупывала дверь и выходила в другую избу, где ночевали мужики. Там, при коптящем жирнике, мужчины чинили сбрую, обувку, шлепали засаленными картами, курили и пили водку. Мирон успокаивал Апрасинью:
- Спи! День-два подымит поземка, кончит. Глядишь, завтра уже к вечеру приутихнет. Иди спи.
Только к утру в путаном сне забылась Апрасинья. Утром она дождалась, когда проснется в своей комнате Лукерья. Вошла к ней, тихо поздоровалась. Лукерья встретила ее приветливо, с улыбкой на умытом лице.
- Я все хочу спросить тебя, Лукерья, не отдаете вы свою девку замуж? - спросила она спокойно, будто просто так, мимоходом.
- Акулину? А не рано ли? - удивилась Лукерья, расчесывая гребнем густые волосы.
- Что ты, милая женщина, самая пора, - горячо принялась убеждать Апрасинья, но сдержалась вовремя. - Самая что ни на есть пора, - прогудела густым голосом. - Совсем она готова яичко положить и на гнездо сесть.
- Да я не знаю, - неясно, сумеречно улыбнулась Лукерья. - Все хозяйство Федора и Манюня ведут. Акулина вся целиком в ихних руках. Они ей приданое готовят и по хозяйству, письму-грамоте обучают… Я ведь только шить учу. А у тебя жених, что ли, есть? - в Лукерье затеплел интерес, и она будто оживилась. - Красивый жених? - тоненько засмеялась Лукерья, но отрешенно, как о далеком, постороннем. И в смехе том тихо скользнула тоска о несбыточном, простом бабьем счастье, что не состоялось. Но почему - никто не знает.
- Мне-то он, может, самым красивым глядится, - осторожно начала Апрасинья. - Но скажу тебе, Лукерья, на лицо, на тело - видный, горячий, быстрый! Девки наши бегают за ним сучонками, оттого и боязно, что могут выстудить его насквозь. Издохнуть можно, когда девок много.
- Он сын твой, что ли? - Лукерья подняла на Апрасинью кроткие глаза. - Охотник?
- Да! Фартовый охотник! - с гордостью ответила Апрасинья. - Хороший у меня сын, сильный. И коней любит. В кузне железо бьет, - доверительно сообщила Апрасинья. - А ума наберется. Жизнь его, как весло, короткая.
- И ты зажелала взять ему в жены Акулину? - как-то тихо удивилась Лукерья. - Он же ди-ки-ий! - с затаенным ужасом протянула она. - Ди-кий… Пропах шкурами и зверем. Утащит в свою берлогу, - тетка подняла свои невидящие глаза в набежавшей слезе и простонала: - В берлоге кровь из нее выпьет. Он же тела ее касаться станет, требовать.
- Какой он зверь, когда он сын мой?! - успокаивает ее Апрасинья. - Человеческий он детеныш, гляди, вот она - я, дотронься. Медведица, что ли, я? - Ей стало так одиноко и тоскливо от той вражды, что жила в слабом, кротком существе. - Я приняла тебя за добрую… За чистую я приняла тебя, Лукерья…
- Нет! Не бывать тому, - громко крикнула тетка, лицо ее исказили гадливость, страх и омерзение. Откинулась она от Апрасиньи, а в комнате, в раскрытой двери, возникло опухшее с похмелья, красное и дряблое лицо Манюни.
- Пошто крик? Кака така драка? - рявкнула Манюня и, растрепанная, шлепнулась задом на широкую лавку. - Горим али тлеем?
- Вот она… - вскинула, как пику, свой тоненький пальчик Лукерья.
- Ну, вижу, - колыхнулась Манюня. - Укусила?
- Дикая туземка хочет взять… в снохи Акулину… В вонючее стойло… Во вшивую юрту, в собачник… - завизжала Лукерья так тоненько и пронзительно, что зазвенело в ушах.
- Ну так што? - мотнула нечесаной головой Манюня. - Девке срок пришел, созрела. А то, как морошка, перекиснет… Перекиснет ведь, - хохотнула Манюня и ткнула кулаком в тугой бок Апрасиньи. - Девку с огня надо ломать, как шаньгу, ей-бо!
- Да я по-доброму хочу, - устало и отрешенно ответила Апрасинья. - Сговориться, калым назначить…
- Калым - это перьвое дело! - выдохнула Манюня. - Да и пир закатим хмельной, чтоб земля дрожала.
- Туземка дикая… - тягуче стонала Лукерья. - Вонючая, немытая инородь… Господи… и туда же лезут. Куды конь с копытом, туда и рак с клешней.
- А сама-то кто? - стукнула по столу кулаком Манюня. - Сама-то каких ты кровей? В тебе вогульские, и татарские, и русские кровя. В этой, - она хлопнула ручищей по плечу Апрасинью, - хоть одна, да своя, цельная. Эх-ма! Счас мы с тобой, Апрасинья, белого вина хватанем, не то в голове у меня туман. Счас… Ладно ты придумала.
Манюня ушла в переднюю комнату, загремели лавки, заскрипел стол, грохнул на пол котелок. Вскоре вернулась, прижимая к груди завернутую в платок посудину. Дрожали руки ее, когда цедила белое вино в берестяной ватланчик, наполнила его и с размаху опрокинула в рот - еех-ха! Открыв рот, выдохнула, крякнула, смахнула слезину, набрякшую у глаза.
- Пей! - И протянула половину ватланчика Апрасинье. - Пей! Сговор счас изладим! Федора! - рявкнула Манюня. - Поди сюда, рядиться начнем!
По-мышиному, мягко вкатилась в комнату Федора. Тонкие ноздри ее задрожали, принюхалась Федора - шибануло в нее сивушным духом.
- Бесстыжая! - тоненько вскрикнула Федора и взмахнула сухоньким кулачком. - По утру зелье жрешь, да сгори ты синим огнем! Тьфу, бесовка! Покарай ты ее, господи, кобылицу неразумную!
- Я те покараю! - Манюня положила на ее плечо чугунную руку, и Федора опустилась на лавку. - Слышь, Федора, она вот Акулину нашу сватает.
- То не она, то дурь ее сватает, - поджала губы Федора. - Акулину есть кому посватать, - чуть помедлила Федора, оглянула искоса Апрасинью. - Лавочник вдовый из Гарей антерес к ней поимел.
- Кривой-то? - заорала Манюня. - Да он плешивый, как моя задница. Налим мокрогубый! Ты вовсе сдурела, Федора. Кривоглазый…
- Лавка у него не кривая, - отрезала Федора. - Битком товаром набита… И бакалея, и галантерея… И амбары полны…
- Плешивец он, - тихо подсказала Лукерья. - Голова босая…
- Зато почет! - взмахнула птичьей лапкой Федора. - Всех мужиков в округе в кулаке держит…
- Кровосос! Мизгирь мохнорылый, - бухнула Манюня и налила себе вина. На ее лице выступили красные пятна, желтизной заполыхали глаза.
- Приданого просит вовсе мало, - гнет свое Федора. - Просит он за Акулину десять рублей золотом, да две шубы беличьих, да тулуп волчий, корову да коня. Ну и белье-одежду…