- Покупайте великие святыни, вывезенные мной из святого града Иерусалима, для спасения душ верующих, для верного избавления их от мук адовых. Вот гвозди, коими пригвожден был ко кресту наш Спаситель, а вот подлинные частицы того креста из кедра ливанского. Сие удостоверено грамотой патриарха иерусалимского с приложением его печати-герба, - поднимает он высоко вверх свиток пергамента с какими-то непонятными письменами и сургучной печатью, похожей больше на оттиск пятака, чем на герб. - Продаю все сие недорого, движимый жалостью к вам, грешникам. А мне ничего не надобно, сыт я малым, - колыхнул монах тучным животом. - Все вырученное мной пойдет на благолепное украшение монастыря нашего, в древнем граде Переяславле находящегося…
Впереди шли Ирина и Монбрюн, за ними Крауфорд и Смолин, а Позднеев, хотя ему очень хотелось быть вместе с Ириной, приотстал немного. "Все равно, - думал он, - Монбрюн будет мешать нам, не даст поговорить наедине". Анатолий оглянулся назад, выискивая Алешу, но его нигде не было видно. "Точно сквозь землю провалился! Вот ведь проныристый какой!"
Крауфорд и Смолин остановились у прилавка торговца вином, а Монбрюн, сказав что-то Крауфорду, повернул назад и, подойдя к Позднееву, промолвил изысканно-вежливо:
- Прошу вас сопровождать леди Ирен. Представьте, я, покупая вещичку в золотом ряду, позабыл на прилавке свой носовой платок с брабантскими кружевами. Такая досада! Крауфорды подождут меня здесь, я вернусь минут через десять. - И он быстро удалился.
Анатолий подошел к Ирине, остановившейся шагах в десяти от Крауфорда и Смолина, и спросил тихо, отрывисто:
- Монбрюн живет у вас по-прежнему?
- Нет, на другой день после вашего отъезда из Таганрога я переговорила с сэром Крауфордом, и, к моему удивлению, он сразу же согласился со мной, что Монбрюн должен подыскать себе другую квартиру.
- Вы часто с ним виделись?
- Всего два раза. Я всячески уклоняюсь от встреч с ним. А у сэра Крауфорда он бывал нередко. Они запирались в кабинете и вели какие-то переговоры, иногда вместе с Саймондсом. Боюсь, они замышляют что-то недоброе…
Вопросы Анатолия чередовались с ответами Ирины. Эта нить развертывалась как-то сама собой, не требуя большого внимания.
Но был и другой, немой разговор, - взглядами. "Мы любим друг друга, - говорили они, - но где же выход, что делать?" И как бы отвечая на немой вопрос, Анатолий сказал ей тихонько:
- Ничего, не печальтесь. Весной мы будем вместе… Возьмите, прошу вас. - И он протянул ей колечко в лоскутке шелковой ткани.
- Зеленый шелк? Зелень - вестница весны, уже это хорошо, - улыбнулась Ирина и, развернув лоскуток, воскликнула: - Чудесное кольцо!.. Как красив изумруд! А что написано здесь? Жизнь, говорите?.. Из всех сокровищ мира это кольцо теперь мне всего дороже!
- Ирен! - донесся до них требовательный, скрипучий голос сэра Крауфорда. - Идите скорей сюда! - И когда они подошли, Крауфорд весело сказал: - Мы здесь открыли напитки, достойные богов! - Чудесные греческие вина десятилетней выдержки: сантуринское и хиосское. Пейте, пейте, ведь ярмарка здесь бывает только раз в году!
Вскоре возвратился Монбрюн. Усевшись у столика внутри палатки, он сказал:
- Э, вижу по пустой бутылке, что вы не теряли времени без меня… - И когда продавец, толстый, но очень подвижный грек, налил всем по бокалу сантуринского, Монбрюн, рассматривая вино на свет, сказал:
- Это вино имеет золотистый оттенок солнца.
Потом, бросив на Ирину испытующий мрачный взгляд, провозгласил тост:
- За леди Ирен, за одну из самых красивых женщин России! Уезжая, я увожу с собой ее прелестный образ!
Все осушили бокалы. Продавец, повинуясь жесту Крауфорда, налил хиосского вина, темно-красного, смолисто-густого.
Смолин, уже охмелевший, предложил:
- Давайте выпьем во славу нашего доблестного Черноморского флота!
Едва уловимая усмешка пробежала в глазах Монбрюна, но он поддержал тост:
- Конечно, конечно… Чудесное предложение! - И он укоризненно взглянул на сэра Крауфорда, который, благодушно посмеиваясь и как будто не расслышав тоста, стал расплачиваться с продавцом. - Это вино так напоминает кровь… Неужели же снова будет литься она в боях с турками? - неожиданно спросил он Анатолия в упор.
- Откуда мне знать? - Позднеев недоуменно пожал плечами, - Про то могут ведать лишь очень немногие при дворе, в Санкт-Петербурге.
- Вы правы, - любезно ответил Монбрюн. - Но вот, к примеру, у нас на флоте ходит слух, что ваш шеф, прославленный генерал Суворов, вскоре получит сугубо мирное и далекое пространственно от столицы назначение, а это - одно из свидетельств, что войны вскоре не ожидается.
Эти слова взволновали Позднеева. И дело было не столько в том, что судьба Анатолия во многом зависела от судьбы Суворова, но и в том, что его глубоко возмущало пренебрежительное отношение царского двора к Александру Васильевичу. "Наверно, здесь не только придворные интриги, но больше того - интриги иностранные", - подумал он.
Выйдя из палатки, отправились бродить по ярмарке. Смолин, Ирина, и Анатолий шли впереди, а за ними, на некотором расстоянии, - Крауфорд и Монбрюн. Смолин не знал английского языка, Ирина и Анатолий могли говорить свободно, о чем хотели.
- Я люблю тебя, - сказала Ирина, заглядывая в глаза Позднеева. - Моя участь неразрывно связана с твоей. Мне так тяжело без тебя!..
Анатолий крепко сжал руку Ирины, ответил горячо:
- Потерпи еще немного… все уладится.
Крауфорд и Ирина сели в сани. Бородатый ямщик привстал, лихо гикнул, и кони помчались, вздымая серебристую пыль.
Только поздним вечером Алексей вернулся домой.
- Где ты пропадал? - строго спросил Позднеев.
- Не гневайтесь! Вот слушайте: как только Монбрюн отошел от вас, я - вдогонку за ним. Он шагал быстро, расталкивал всех, но, как дошел до золотого ряда, стал идти тише, приглядывался к продавцам. А когда заприметил того толстенького купца-турка, у коего вы колечко купили, - сразу к нему! Я же сделал вид, будто рассматриваю вещички на соседнем прилавке. Монбрюн оглянулся воровато, вытащил небольшой конверт - показалось мне, что никакого адреса на нем не было, - протянул турку и быстренько промолвил всего два слова: "Срочно. Маркизу".
- Маркизу? - переспросил Анатолий. И, подумав немного, решил: "Похоже на то, что маркизу де Сен-При, полномочному послу французского королевства при дворе султана в Константинополе". - Ну, и что ж ответил турок?
- Ни полслова!.. Кивнул и спрятал тот конверт в свою табакерку. А Монбрюн тотчас же отошел и к вам направился.
Твое сообщение говорит о многом и о малом, - размышлял вслух Анатолий. - О многом потому, что сей капитан-лейтенант российского военного Черноморского флота, русскоподданный, ведет тайную переписку с некиим французским маркизом. О малом потому, что, как любит говорить Александр Васильевич, "обстоятельно и досконально" неведомо, кому и о чем писал он. Арестовать того турка и предложить ему дать показания нельзя - есть царский приказ: "Не чинить препятствий к свободной торговле". А все же надобно подумать, нельзя ли раздобыть то письмецо? Ну, а дальше что было?
- Переждал я, пока вы в палатке вино пили, а тут Поленька мне подвернулась. Вместе с ней под руку вслед за Монбрюном и Крауфордом пошел…
- Постой-постой, это какая же Поленька?
- Да нешто вы не заприметили ее?.. Рыженькая такая, развеселая… дворовая девка Верзилиных, - широко улыбнулся Алексей.
- Погоди, - опять остановил его Позднеев. - Ты про дело сказывай!
- Поленька-то свое тарахтит, а я прислушиваюсь, о чем Монбрюн с Крауфордом говорят. Да только мало дельного привелось услышать: опасался близко подходить. Правда, подвыпивши они были и говорили довольно громко. Слышал я, как француз сказал: "Мелкую политику ведете вы, сэр Крауфорд. Все это - удары шпагой по воде. Нужно приниматься за главное… Потом беседу завели о каком-то колонеле - полковнике значит, - о коем Монбрюн отозвался, что тот "не переобременен убеждениями и надо попытаться золотом склонить его"".
- Колонель? - повторил Анатолий и подумал: "Возможно, речь шла у них о полковнике Лоскутове, коменданте Таганрога. Говорят про него, что пьет изрядно и на взятки жаден. А жена у него, гречанка, любит дорогие наряды…"
- А что же ты все-таки так припозднился? - спросил Анатолий, размышляя о том, что уже поздно пойти с докладом к Суворову, придется отложить до утра.
- Да, знаете, Анатолий Михайлович, мы с Поленькой всю ярмарку осмотрели, - смущенно осклабился Алеша. - И ученого медведя видели, в балагане были, где Петрушку представляли, и на качелях… Да и хлебнул я, признаться, маленько…
Излишнее увлечение Алексея ярмаркой, а также медлительность Позднеева, не доложившего тотчас же Суворову, имели плохие последствия: когда на следующее утро был отдан приказ немедленно найти и обыскать турецкого купца под предлогом покупки им украденных бриллиантов, то оказалось уже поздно - купец тот выехал с постоялого двора и как в воду канул.
XI. В Черкасске-городе
К вечеру началась метель. Буйный ветер обжигал короткими, словно взмах кнута, ударами, - он то налетал сзади и дул с такой силой, что ноги сами собой начинали бежать, то бросал в лицо горстями снежную пыль.
Несмотря на теплые варежки, руки Меланьи Карповны закоченели, и она с трудом постучала в окно деревянного флигелька в глубине двора. Таня бросилась к двери, отодвинула засов, впустила тетку.
- Ну и завируха на улице! - сказала Меланья Карповна, устало.
Таня помогла тетке развязать и снять большой пуховый платок, кунью шубу, поспешила налить кипятку из шумящего на столе медного самовара. Потом добавила из чайника настоенного чаю, поставила перед теткой чашку саксонского фарфора и придвинула банку с вареньем, блюдечко. Смотрела на Меланью Карповну пристально тоскливым взглядом черных глаз, которые казались особенно большими на похудевшем, бледном лице.
- Все не так получается, как надо, - тяжко вздохнула Меланья Карповна, выпив блюдечко чаю. - Даже вот эта новинка заморская - чай китайский, подарок Алексея Ивановича, и тот не на радость. Что делать, и ума не приложу! Ты знаешь, куда ходила я по этакой-то погодушке? Сама побывала на почтовом дворе, никому из челяди атаманской не доверила, послала письмо твоему отцу, чтобы приехал он без промедления…
Глядя в печальные глаза Тани, Меланья Карповна поспешила добавить:
- Да ты-то, девонька, не виноватая. Все он, атаманушка, блажит, словно ты его любовным зельем опоила. Он и сегодня призвал меня к себе и вновь стал уговоры делать, чтобы ты за него, замуж шла, обещал богато одарить меня. А я ему напрямик отрезала, что николи у нас на Дону - сами, мол, знаете - не было такого свычая-обычая, чтоб родня торговала девками, ровно скотом бессловесным. Пусть, мол, отец ее родный свое слово крепкое скажет и, ежели захочет, сам тебя уговаривает, а мое дело сторона. Рассерчал атаман, аж кровь бросилась в лицо, но промолвил тихо: "Неужто ж Таня так сильно любит того казачонка? Ведь все прихоти ее буду сполнять, в столицу повезу - пусть все любуются на красу донскую…".
Слезы градом покатились из глаз Тани.
Тетка обняла ее, стала утешать:
- Ну что ты, Танюшенька?.. Ведь я тебя никак не неволю. Навряд и братец станет принуждать.
- Спасибо за ласку вашу, тетя. Вы-то здесь ни при чем. Во всем он, ненавистный, виноват. Привык, сами говорили, ни в чем отказа себе не встречать. Пусть даже и впрямь хочет, чтоб женой его была, - не пойду на это, не польщусь на его власть и богачество, на посулы его хитрые. Нелюб он мне! Ни за кого не выйду, кроме как за Павлика. Чую, не иначе, как он, атаман, подстроил так, что Павлик томится, словно в тюрьме, на Кубани… - А без него у меня здесь жизни нет, сердце на части рвется.
Кто-то постучал в дверь негромко, но властно, настойчиво. Таня и тетка вздрогнули, испуганно вскочили.
- Уж не сам ли атаман, Алексей Иванович, заявился?.. А может, братец приехал из станицы?
Стук снова повторился, еще более настойчиво. Меланья Карловна накинула на плечи пуховый платок, вышла в сени, спросила тревожно:
- Кто там?
В ответ послышался охрипший от стужи, но веселый голос:
- Это я, крестная, Сергунька Костин. Скорей отчиняйте, а то дверь взломаю - так замерз!
Меланья Карповна отбросила засов. В сени вошли двое в меховых полушубках, занесенных снегом. Лица их были укутаны в башлыки из верблюжьей шерсти.
- А это еще кто? - спросила растерянно Меланья Карповна.
- Да это один приблудный казачок, наш одностаничник, - смеялся Сергунька. - В потемках все одно не разглядите. Ведите нас в горницу.
Меланья Карповна, а за нею оба казака вошли в комнату, где горела толстая восковая свеча.
У Тани задрожали губы, подкосились ноги. Сорвавшись с места, она метнулась стрелой к статному казаку.
- Павлик! - крикнула она.
Все было в этом исступленном крике - и горечь пережитой разлуки, и боль недавних огорчений, и страх за него, а больше всего любовь к ненаглядному, долгожданному, без кого и жизнь не в жизнь, с кем и помереть не страшно. Счастливые слезы брызнули из глаз Тани. Закинув руки за плечи Павлика, она целовала его, не чувствуя холода оледенелого лица, забыв о стоящих тут же тетке и Сергуньке.
Тетка положила руку на ее плечо.
- Довольно, довольно, Татьяна, - сказала она строго. - Пусть полушубки скинут, соколики боевые, а тогда сядем рядком да обо всем потолкуем ладком.
Павлик и Таня не могли оторвать глаз друг от друга. Он показался Тане каким-то иным, чем прежде: возмужал, окреп, и даже плечи его как будто стали шире. И усы отрастил длинные, золотистые… И так шел к нему чекмень синий офицерский! А Павел, глядя на Таню, думал: "Похудела… И стала, пожалуй, еще краше, чем прежде. Как блестят ее глаза!.. Точно черный огонь!"
Меланья Карповна покрыла стол чистой скатертью, поставила графинчик наливки вишневой, янтарный балык, нарезанный ломтиками, тарань жирную да бычий язык - лизень по-казачьи, - хлеб ржаной, недавно испеченный, с приятным, каким-то домашним запахом.
Таня положила голову на плечо Павлику и спросила:
- Надолго ли приехал?
Меланья. Карповна остановилась у стола и тоже с нетерпением ждала ответа.
Словно облако набежало на лицо Павла.
- Нет, люба моя… Завтра на рассвете едем обратно! Спешную эстафету генералу Суворову от полковника Бухвостова доставили. - И, увидев, как затуманилась Таня, поспешил добавить: - Но Суворов сказал: "Пятнадцатого марта ваш казачий полк имеет направиться на Дон, а его сменит другой". Стало быть, недолго, совсем недолго - всего два месяца - будет длиться наша разлука.
- Пейте, дорогие гости, кушайте! - радушно приглашала Меланья Карповна. - И я с вами на радостях выпью рюмочку.
Казаки с утра ничего не ели, но у Павла пропала охота, как только он увидел Таню. А Сергунька ел и пил за двоих, поясняя Меланье Карповне:
- Надо, крестная, заботиться о друге-односуме. Он совсем, видать, очумел от любви, вот и приходится мне наверстывать и за него тоже. Я не гордый, где щи - там и ложка, где мед - там и плошка.
Меланья Карповна спросила обеспокоенно Павла:
- А у атамана ты с докладом был?
Павел пожал плечами:
- Зачем? Эстафета Суворову - не атаману.
- Ну, вот и хорошо. А кони ваши где?
- На постоялом дворе оставили.
- Придется так сделать: раз уж вам положено на рассвете уезжать, так я вас еще затемно выпущу, чтоб о вашем приезде атаман не прознал.
- А почему вы так боитесь атамана? - нахмурил брови Павел.
Помолчав немного, Меланья Карповна ответила:
- Не хотелось мне огорчать тебя, соколик мой, да, видно, надобно все поведать, того не минуешь.
Сердце Павла похолодело, когда услышал он, что атаман хочет жениться на Тане.
- Я чуял это уже давно, - промолвил он глухо. - Но ведь не на Туретчине живем - на вольном Дону! Хоть и загребущие руки у атамана, да по ним можно больно ударить: много есть недовольных им на Дону и в полках казачьих…
Сергунька подхватил:
- К тому же офицера, да еще георгиевского кавалера, не так легко обидеть: коль атаман учинит недоброе, будет ему домок из шести досок, а не дворец атаманский. Мы, казаки, привыкли быть хотя при войсковой булаве, но зато при своей голове.
- Ну, как вам жилось на Кубани той, в краю опасном? - спросила Меланья Карповна.
- Да как вам сказать, крестная? - ответил Сергунька. - Там сейчас тихо. Вот только в двух улусах, недалеко от укрепления, побывал какой-то имам, вроде как поп ихний, и, гутарят, опять там шатание пошло. О том, видно, и в эстафете написано, что доставили мы Суворову. Хотя иной раз мурашки по спине бегали - ведь на смерть, как на солнце, прямо не взглянешь, - а все же на ногах от страха не качались, от пуль и стрел не укрывались, завсегда им навстречу шли. Потому оба и заполучили георгиевские крестики.
Еще около часа провели в беседе, а потом Меланья Карповна сказала:
- Ну, пора спать. Постелю вам здесь, на ковре.
- Казак оттого и гладок, что поел, да и на бок, - шутил Сергунька, укладываясь спать.
…Всю эту ночь Таня не сомкнула глаз: думала и о той счастливой доле, какая ожидает ее, когда она выйдет за Павла замуж, и о том, что вдруг снова начнется война с ногаями или с турками и тогда не скоро встретятся они с Павликом, да и встретятся ли? И о том, что атаман так легко не расстанется со своим умыслом и мстить будет; и о том, что скажет отец, когда узнает все… А вдруг начнет уговаривать ее согласиться? У отца такой крутой нрав!.. "Ничего, тетя в обиду не даст. Да и папаня любит меня крепко. К тому же слово он дал Колобову, а николи еще того не бывало, чтобы он слову своему изменил".
В спальной монотонно тикали часы, их подарила Меланье Карповне атаманша перед своей смертью. И подумала Таня: "Если б и не любила я Павлика, все равно не согласилась бы идти за Иловайского. Ведь не прошло и полугода со смерти Елизаветы Михайловны! А потом, говорила тетка, у него в полюбовницах горничная Дуняша. Правильно люди говорят: "Седина - в бороду, а бес - в ребро…""
Таня дождалась, пока стрелка на часах остановилась на цифре пять, тихонько оделась и разбудила тетку; та набросила на плечи платок - перед утром холодно стало во флигельке - и пошла будить гостей. Оказалось, что Павел уже проснулся, а вот Сергуньку пришлось расталкивать долго. Он очнулся только тогда, когда Меланья Карповна дернула его за чуб и крикнула:
- Вставай, крестник! Завтрак уже на столе… и водочка тож!
Настала пора расставаться Тане с Павлом.
- Любый ты мой, ненаглядный, солнышко ты мое! - припала Таня к его груди.