Возвратясь домой, в свое "бескрепостное", "бездушное" имение, узнал Позднеев, что хотя Екатерина II и изволила отозваться о взятии Измаила: "Свершилось дело, едва ли где в истории находящееся", - по вся честь этого подвига была приписана светлейшему князю Потемкину, "сердешному другу" императрицы. Он незаслуженно был осыпан почестями и наградами. А Суворову за этот беспримерный подвиг было присвоено всего-навсего звание подполковника Преображенского полка. Такая награда была похожа на прямое издевательство. Правда, полковником в этом полку считалась сама императрица, но подполковников имелся уже добрый десяток, в том числе и несколько фаворитов Екатерины II, пожалованных в этот чин "за личные заслуги", отнюдь не боевые.
Мало того, как только Суворов появился по окончании войны в Петербурге, императрица отправила его в почетную ссылку - инспектировать состояние русских крепостей в Финляндии.
XXIII. Восстание трех полков
Только что прошел веселый майский крупнокапельный дождь. Начина о смеркаться. Повеяло прохладой из ущелья, густо поросшего лесом.
Людно и шумно было около многочисленных землянок и офицерских палаток вокруг маленького поселка Григориполисского - "города Григория", льстиво наименованного так кем-то из начальства в честь светлейшего князя Григория Потемкина.
Уже почти два месяца с середины марта девяносто второго года здесь по приказу командующего Кубанской линией графа Гудовича неустанно трудились над вырубкой леса и возведением построек три донских казачьих полка, отбывавшие в порядке наряда службу. Вскоре кончался трехлетний срок этой службы, и их должны были сменить уже находившиеся в пути на Кубань три других полка.
Казалось бы, веселиться да радоваться казакам по случаю возвращения на родной Дон, в свои станицы, семьи. Но лица были хмуры и озлоблены: прошел слух, что все эти три полка, отслужившие свой срок на линии, будут навсегда задержаны тут для поселения и к семейным препроводят с Дона их жен и детей. Вот уже три дня как казаки отказались рубить лес и рыть котлованы дня построек. Гомонили: "Эти ямы нам могилой здесь будут, а лес тот на гробы нам предназначен! Не покоримся. Уйдем сами на тихий Дон! Отслужили ведь честно, достойно свой срок на линии, чего ж издевку чинить над нами!"
Меньше года Денисов и Костин отдыхали в своих станицах после подписания мира между Россией и Турцией. А в начале девяносто второго года было получено в станичном правлении предписание войскового атамана Иловайского о направлении Павла Денисова и Сергея Костина в полк на Кубанскую линию.
Прибыв в расположение полка, Денисов и Костин поселились в землянке и даже с весны не перешли в офицерские палатки: Денисов стремился быть поближе к казакам. И они стали относиться к нему с доверием и уважением - не так, как к другим офицерам.
В этот вечер при мерцании свечки Денисов читал вслух одно из переписанных им мест радищевского "Путешествия":
- "Воззрим на предлежащую взорам нашим долину. Что видим мы? Пространный воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Но можем ли назвать воинов блаженными?"
- Какое уж там блаженство! - уныло покачал головой Костин. - Одни воздыхания да печаль безысходная.
Денисов сказал недовольно:
- Да не прерывай ты, Сергунька, - и продолжал читать дальше, хотя все переписанное из Радищева давно уже знал наизусть: "Превращенные точностью воинского повиновения в куклы, отъемлются от них даже движения воли… Сто невольников, пригвожденных к скамьям корабля, веслами двигаемого, живут в тишине; но загляни в сердце и душу их… терзание, скорбь, отчаяние. Желали бы нередко они променять жизнь на кончину. Конец страданиям их есть блаженство…"
- Да неужто и во всем мире нет той страны, где простому люду дышалось бы вольготно? - задумчиво проговорил Сергунька. - Ты как-то сказал об Америке, что после долгой войны отбилась от подданства Англии. Разе ж и там люди плохо живут?
Денисов хмуро усмехнулся, ответил:
- Представь, и об этом Радищев пишет. - Он перевернул несколько страниц лежавшей перед ним тетради и прочитал негромко: - "Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных ее жителей, положили конец убийствам своим новой корыстью. Заклав индейцев, злобствующие европейцы, проповедники миролюбия, учители кротости и корени яростного убийства завоевателей прививают хладнокровное убийство порабощения приобретением невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала, отринутые своих домов и семейств, переселенные в неведомые им страны, вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся…"
Послышался шум голосов, и вскоре в землянку вошли казаки. Тут были высокий, с окладистой светлой, точно льняной, бородой Никита Иванович Белогорохов, с ним статный, смуглый, похожий на цыгана Трофим Штукарев и еще трое: Прокопий Сухоруков, Степан Моисеев и Даниил Елисеев.
Вскоре после приезда в полк увидел Денисов, что Белогорохов, рассудительный, решительный, грамотный - был он сыном дьячка станичной церкви, - имеет большое влияние на казаков. Год назад он отличился при взятии турецкой крепости Анапа и был представлен командиром полка к пожалованию ему чина урядника и ордена Георгия, но генерал-аншеф граф Гудович положил резолюцию: "Удивлению достойно, как можно делать представление об этом казаке. Ведь Белогорохова временно исключали из станичного общества и три месяца пробыл он в тюрьме за дерзостное своеволие и ослушание начальства".
Сидеть в землянке было не на чем, и вошедшие, поздоровавшись с Павлом и Сергеем, уселись на полу. Белогорохов, блеснув проницательными глазами, сказал:
- Ну, давайте говорить начистоту. Завтра утром походный атаман сбор сделает, убеждать будет, чтоб мы остались тут на жительство. Одначе нет согласия на это у большинства. Надумали мы так: после этого сбора сойтись всем казакам на круг и совет держать, что делать. Вы как, Денисов и Костин, с нами пойдете или против нас?
- На чем казаки порешат, на том и мы стоять будем, - твердо ответил Денисов.
А Костин улыбнулся и добавил:
- Тем, кто под Измаилом был, ныне и до конца века ничто не страховито.
- А кто из офицеров станет нашу сторону держать, как мыслишь?
Подумав, Денисов ответил:
- Должно быть, лишь один есаул Рубцов. Да и то, если увидит, что все казаки дружно поднимутся.
На другой день казаки трех полков выстроились в степи в пешем строю со своими офицерами.
Ветерок пробегал по разноцветному травяному ковру и катил волны до самого взгорья. Дурманящий запах кружил голову. Розоватые от зари облака быстро мчались по небу.
Заложив руки за спину, медленно, лениво прохаживался перед строем казаков высокий грузный полковник - походный атаман. Был он седоус, но борода у него была еще черной, лишь кое-где тронул ее иней седины. Говорил спокойно, сипловатым, привыкшим к команде голосом. Однако на этот раз слова у него были некомандные. Хитрый старик понимал, что сейчас угрозы применять нельзя.
- Детушки-казаченьки, - начал ласково полковник, - ведомо мне, что прослышали вы уже о новом указе государыни-императрицы, - резко повысил он голос на последних двух словах, - согласно коему предлагается вам остаться здесь, на Кубани, для расселения в районах будущих станиц Григориполисской, Усть-Лабинской, Песчанокопской, Темнолесской и Воровсколесской. Прямо скажу, ничего не утаивая, что речь идет не только о вас. Всего должны переселиться сюда с Дона три тысячи семей казачьих.
Гул возмущения прокатился по рядам. Послышались крики:
- Не согласны!
- Николи того не будет!
- То выдумки Гудовича, а не воля государыни!
И громче всех прозвучал голос Белогорохова:
- Где указ о переселении?
Полковник лениво улыбнулся, будто слышал он крики несмышленых детей.
- Должны же вы понимать, что тот указ - вернее, приказ Военной коллегии, утвержденный собственноручной ее императорского величества подписью, - находится на руках лишь главнокомандующего войсками Кубанской линии генерал-аншефа графа Гудовича, пребывающего далеко от нас - в городе Ставрополе Кавказском.
Опять понеслись крики, еще злее:
- Что путаешь? То указ самой императрицы, то, говоришь, приказ Военной коллегии!.. Покажи бумаги за именной подписью, покажи! Не верим на слово!
- Молчать! - переменил тон полковник.
И когда все затихли, продолжал спокойно, рассудительно:
- У меня имеется лишь предписание графа Гудовича, основанное на указе царском. Вот, слушайте…
Один из командиров подал полковнику сложенный вчетверо лист синеватой бумаги, и он начал медленно читать:
- "Согласно приказа Военной коллегии, утвержденного конфирмацией ее императорского величества…"
Снова полетели яростные возгласы:
- То указ, то приказ, то конфирмация!..
- Довольно небылицы слухать!..
- Не даем согласия!
Возвысив голос, полковник сказал со сдержанным гневом:
- Вы хотя бы конец прослушали… Вот что там сказано: "Всем казакам трех донских полков, кои останутся на линии, выдать по двадцать рублей на переселение, окромя полагаемых каждому находящемуся на службе казаку жалованья, провиантских и фуражных денег". Подпись: "Президент Военной коллегии граф Салтыков"…
Едва только произнес эту фамилию полковник, снова раздались возгласы негодования: все знали, что Салтыков весьма не жалует казаков, с подозрением и пристрастием относится к ним, отклоняет многие представления о наградах донцам, отличившимся в боях.
- Разойдись по местам! - рявкнул полковник, но в ответ полетели со всех сторон крики:
- Круг соберем! Обсудим!
- Не станем продавать тихий Дон ни за двадцать рублей, ни за двадцать тысяч!
Полковник безнадежно махнул рукой и направился к палаткам. За ним последовали почти все офицеры.
На кругу трех полков разгорелись горячие споры. Около половины казаков высказались за немедленный уход с линии. Но немало нашлось и таких, кто, не желая поднимать возмущения, согласился на переселение, хотя и скрепя сердце. Большинством голосов было принято "серединное" решение, предложенное на круге Белогороховым: послать немедленно трех казаков к атаману Иловайскому и настаивать на отмене приказа о переселении, а пока прекратить все работы по рубке леса и строительству поселений.
Но на другой же день, не успели еще отправиться делегаты к Иловайскому, как лагерь облетел тревожный слух, что полковником - походным атаманом - вызваны пехотные и карабинерские полки для подавления восстания и что полки те из армии генерал-аншефа Гудовича уже спешат к поселку Григориполисскому.
Возмутились казаки:
- Предали нас офицеры! Надо сейчас же подаваться на Дон, а там видно будет, что и как… Дома и стены помогают… На родной сторонке камень - и то защита верная.
В ночь с девятнадцатого на двадцатое мая тысяча семьсот девяносто второго года свыше четырехсот казаков трех полков выбрали походным атаманом Никиту Белогорохова, избрали также войсковых старшин, после чего с оружием в руках, с развернутыми знаменами и с бунчуками оставили самовольно линию и начали поход на Дон. Вскоре за ними пошли несколькими партиями еще около четырехсот казаков. Всего участвовали в самовольном уходе с Кубани семьсот восемьдесят четыре казака.
Командиром восставших был избран Белогорохов, его помощником - Штукарев, командиром одной из сотен - Денисов.
Гудович донес Военной коллегии о начавшихся "грозящих великой опасностью для государства" волнениях в казачьих частях на Кубани и послал эстафету Иловайскому с требованием преградить доступ на Дон восставшим, арестовать их, заковать в колодки и посадить в тюрьму с последующим преданием военному суду.
Однако у Иловайского не было надежных частей, которые он мог бы двинуть против "самовольцев". Он знал, что распоряжение о переселении на Кубань не может не встретить на Дону сильнейшего сопротивления. Кроме того, Иловайский был обижен тем, что инициатива переселения принадлежала Гудовичу и мнения его, войскового атамана, не запросили ни Гудович, ни Военная коллегия. Поэтому он ограничился лишь предписанием зорко следить за путями продвижения мятежников и оказывать им на местах всякое сопротивление.
Как только вступили восставшие сотни в пределы земли Войска Донского, начали один за другим вспыхивать на курганах "маяки" - высокие шесты с паклей или сухим ковылем на конце. В попутных станицах дребезжал церковный набат, станичные атаманы оглашали приказ Иловайского - выступать всеми силами "конно и оружно", чтобы не допустить восставших в свои станицы.
Но на этот приказ мало кто откликался, да и сам отряд казаков, самовольно покинувших линию, обходил стороной станичные поселения - боялся Белогорохов, что казаки начнут рассеиваться по ним, и шел прямо на город Черкасск - столицу Дона, средоточие войскового управления.
Жалостливо-приветливо встречали восставших жители попадавшихся на пути хуторов, выносили им навстречу ведра с водой, ковши с брагой хмельной, кувшины с молоком, караваи хлеба, куски сала и прочую снедь, наотрез отказывались от платы. Скрестив на груди руки, шептали старухи, смотря им вслед ей слезами на глазах:
- Защитники наши, храбрые казаки! Вот и мой тоже где-то на службе, и давно уже никаких весточек о нем нет.
Какой-нибудь старик с разметанными по ветру седыми волосами строго спрашивал:
- Самовольно, слышно, на Дон возвращаетесь? - И добавлял участливо: - Ну, теперь вам, станичники, надо крепко друг за друга держаться, не то порознь вас, как баранов, войсковая старшина перевяжет.
На подходе к Черкасску-городу остановились казаки ночевать на высоком кургане. Стреножили коней и легли спать, подложив под головы седла. Легли и Денисов с Костиным. Над ними развернулся темно-синий полог неба, ярко расшитый узорами звезд.
Сонно стрекотали кузнечики, изредка раздавались задорный свист-сусликов, тревожные крики ночных птиц.
Павел думал: "Надо нам держаться кучно, сплотиться всем вместе. Велика заслуга Белогорохова, что довел он всех нас до Черкасска, ни один казак пока не отметнулся в свою родную станицу. А все же слишком осторожен Никита: чую я, не согласится пойти на открытую войну, верит, что царица непричастна к приказу о переселении, либо, если даже и подписала тот приказ, обманом подпись ее добыли".
Через десять дней после начала похода, тридцатого мая, четыре сотни восставших подошли к Дону и расположились лагерем на левой его стороне. С волнением глядели казаки на серебристую гладь разлившейся в половодье реки, слушали спокойный, мерный плеск ее волн. Вдоль берега тянулось поросшее леском зеленое займище, откуда раздавались птичьи крики, воркованье диких: голубей, неугомонный стук дятлов. Высоко в небе парили коршуны. Изредка сваливались они тугими, упругими комками к поверхности реки, выхватывали рыбу и вновь набирали высоту, широко размахивая крыльями.
Казаки собрали круг, поставили посередине пятнадцать вывезенных с Кубани знамен и бунчуков - отобрали их у послушных начальству казаков, оставшихся на Кубани: отобрали в расчете на то, что под эти знамена и бунчуки охотнее будут собираться На Дону казаки, чтущие полковые регалии. Около знамен стал Никита Белогорохов, снял шапку, в пояс поклонился кругу и спросил громко:
- Всем вам ведомо, зачем ушли мы с Кубани и заявились сюда под Черкасск-город?.
- Всем, всем ведомо! - раздались многоголосые крики.
- Так поклянитесь же твердо, до самой смерти, стоять за наше правое дело! - взметнулся высоко голос Никиты.
- Клянемся, клянемся! - бурей пронеслось по казачьим рядам.
- Целуйте же в знак клятвы нерушимой полковые знамена!
Под звуки труб наклонились знамена. Один за другим подходили к ним казаки и, став на одно колено, целовали, шепча клятву.
Потом на круге решили переправиться через Дон и потребовать от Иловайского предъявления указа о переселении, увериться, есть ли, на том указе подпись царицы.
Переправиться, но как, на чем? Река сильно разлилась. К счастью, десятка два-три лодок оказалось на этой стороне. Но их не хватало, а главное - не было парома для переправы коней.
Как только смерклось, с полсотни казаков переехали на правый берег и угнали оттуда паром и двадцать лодок. Ночью приступили к переправе, и ранним утром все четыре сотни в конном строю, с распущенными знаменами, под звуки труб и звон литавр вступили в Черкасск и направились к атаманскому дому.
В городе начался переполох. Уже накануне появились смутные слухи о каком-то возмущении на Кубанской линии, но никто не ожидал столь быстрого прихода казаков с другого берега при буйном половодье реки.
И хотя сотни двигались в полном строевом порядке, и знамена реяли над ними, и командиры как будто были у них, все же войсковые чиновники, купцы, торговые казаки и все другие, кто дрожал за свои богатства, спешно запирали двери и ворота, спускали с цепей злых псов, припрятывали ценные вещи.
В суровом молчании подъехали сотни к дому Иловайского.
Белогорохов строго сказал выбежавшему навстречу атаманскому ординарцу:
- Вызови к нам войскового… Погутарить с ним большая охота у нас… - И добавил зловеще: - С самой Кубани прибыли, чтоб навестить его…
- Да он спит еще, - ответил побледневший ординарец.
- А ты разбуди! Скажи, что приехали издалека гости дорогие, нежданные.
Не прошло и пяти минут, как на крыльцо вышел Иловайский. Был он в парчовом кафтане, опоясанном пестрым шелковым кушаком, в правой руке держал атаманский пернач. Лицо его было спокойно, голова надменно закинута назад, но Белогорохов, взглянув зорко, заметил, как дрожат его пальцы.
Выходя, Иловайский решил приветливо поздороваться с казаками в расчете, что они ответят ему как подобает и это послужит неплохим началом для последующих переговоров. Но едва атаман показался на крыльце, Белогорохов отдал ему честь и сказал спокойно, твердо:
- Ваше превосходительство господин войсковой наказный атаман, просим вас предъявить нам приказ о переселении на Кубань.
Иловайский подумал: "Быть буре…" Его страшило глубокое молчание казаков. Он ответил, немного смутившись:
- На днях только полученный приказ о сем находится у войскового Дьяка Мелентьева. Сейчас пошлю за дьяком, он и огласит…
- Ну что ж, мы не торопимся, можем и подождать. Явимся через час, - хмуро промолвил Никита.
Казаки, отдав коней коноводам, отправились на базар.
Впоследствии Иловайский писал в своем донесении, что казаки на базаре не делали никаких озорничеств, покупали все надобное за деньги. К хмельному никто из них не прикоснулся.
Через час они возвратились.
Вышли атаман, дьяк и войсковые старшины. Дьяк стал читать приказ Военной коллегии, и когда, возвысив голос, атаман сказал; "На подлинном собственной ее императорского величества рукой начертано: "Екатерина"", - отовсюду послышались крики:
- Не верим! Поддельная та подпись!
Кто-то стегнул нагайкой трясущегося от страха дьяка.
Казаки подъехали вплотную к крыльцу и стали кричать на атамана:
- Ты нас не защищаешь, а погубляешь! Казак ты сам, аль нет? Сегодня - переселение, а назавтра всех донцов в крестьяне: писать будут? Мы не перекати-поле, чтоб нашей судьбиной играть! Ты что, атаман, Дон в карты Салтыкову проиграл?
- Погоди, казаки! Тихо! - крикнул Белогорохов, и сразу же наступила тишина. - Господин атаман, нам надо знать, какие ваши намерения насчет приказа Военной коллегии.