Слегка запинаясь, Иловайский сказал:
- Поверьте, казаки, и для меня этот приказ как снег на голову. Я срочно выеду в Санкт-Петербург и твердую надежду имею, испросить у милосердной государыни нашей благоволения ко всему Войску Донскому и к вам, казаки, особливо. Пока же призываю вас со всем терпением повиноваться воле начальников, возвратиться на Кубань и строительство станиц по линии производить без ропота и отрицательства. Вспомните славу Войска Донского, перед всем светом известную, и продолжайте со всяческим повиновением нести ныне уже близкую к окончанию службу вашу на линии…
Негодуюущие крики прервали речь атамана:
- Николи тому не бывать! Нет нам возврата на Кубань! Складно брешешь, да не туда гнешь! Собирай сейчас же войсковой круг! Отдай пернач, вручим его достойному!
И опять:
- В карты тихий Дон проиграл, в карты!..
А какой-то дюжий, уже немолодой казак выкрикнул злобно:
- Смотри, жизнь свою, хотя бы и не в карты, не проиграй!..
Холодок пробежал по спине Иловайского. В последние годы он крупно играл и часто проигрывал. Не найти сейчас ему защиты. Даже войсковые старшины, генерал-майоры Мартынов и Луковкин, стоявшие тут же на крыльце, не пытались заступиться за него. На черкасцев и казаков окрестных станиц тоже нельзя положиться: они сочувствовали восставшим. "Надобно выиграть время, - неслись мысли атамана, - а дальше видно будет… Попытаюсь спешно вызвать полки из крепости Димитрия Ростовского".
И опять шум перекрыл голос Белогорохова:
- Смирно, казаки!
Когда стихли крики, он сказал Иловайскому:
- Подпиши, атаман, нам всем увольнительные билеты, чтобы в станицах нас приняли не как бунтовщиков, а как казаков, возвратившихся со службы. Да не забудь печать приложить. А билеты мы сами заготовим завтра к утру, не то дьяки ваши в войсковой канцелярии на несколько дней канитель затянут.
"Что делать? - думал тревожно атаман. - Не подписать, так они и впрямь пернач атаманский отымут, дом разнесут да и меня жизни лишат, чего доброго… Подписать билеты, пожалуй, умнее, растекутся они по станицам - и тогда куда легче будет перехватить их. Да, ко как посмотрят на это Военная коллегия, государыня?"
Он растерянно взглянул на Мартынова и Луковкина. Но те молчали, будто онемев, держались холодно, отчужденно. Посмотрел на казаков, и неожиданно ему бросилось в глаза насупившееся, полное решимости лицо Павла Денисова. "Э, да и он здесь? Ну, этот меня не пощадит!" - подумал Иловайский и с трудом проронил упавшим голосом:
- Присылайте, подпишу…
Два дня - первого и второго июня, медля под разными предлогами, не спеша, подписывал атаман увольнительные билеты казакам. Пробовал он вызвать помощь из крепости Димитрия Ростовского, но не удалось: восставшие, расположившись лагерем возле Черкасска, всюду поставили свои дозоры и никого не пропускали ни в город, ни из города.
С большим опозданием, спустя месяц, третьего июля Иловайский послал донесение генерал-аншефу И. Ф. Гудовичу, в котором сообщал:
"Трех донских полков беглецы с прибытием их в Черкасск в тридцать первый день мая, волнованием их, продолжавшимся весь день, привели всех сограждан здешних в ужасный страх и искали собственно моей головы, ставя одного меня причиною в назначении поселения. И если бы употребить тут против них строгость, то бы конечной гибели и невинному кровопролитию я и сограждане здешние подвергнуты были. Но к погашению злобы прибегнул я не к оружию, а к единой ласковости и увещанию, и усмирил, наконец, тем, что склонился на их требование к отпуску их по домам с обнадеживанием ходатайствования моего за них у монархини о прощении проступка и о избавлении от поселения. И, дав им отпуска, предварил по всем станицам о соблюдении всеобщего спокойствия".
Сильно преувеличивая опасность, которая будто бы грозила всем горожанам-черкассцам от восставших казаков, Иловайский умолчал об одной мелочи, которая была для него очень неприятной: выезжая из своего лагеря под Черкасском, казаки затянули песню, сложенную Сергунькой Костиным:
Нездорово, братцы, на Дону у нас,
Помутился славный тихий Дон,
В огорченье пришел круг войсковой.
И смутился Дон от того ли атамана Иловайского:
Иловайский-генерал всю ночь не спал -
Он до белой зари в карты играл,
Проиграл он, братцы, весь тихий Дон,
Казаков отдал на Кубань-реку,
На Кубань-реку, поселение вечное…
Зная, что нельзя положиться на Иловайского, казаки перед отъездом составили прошение на имя "всепресветлейшей великой государыни-императрицы, самодержицы всероссийской", в котором просили Екатерину II отменить переселение на Кубань, и уполномочили Белогорохова отвезти это прошение в Петербург. В сложенной по этому поводу казачьей песне говорилось:
Не пером они писали ту грамоту, не чернилами,
Писали они ту грамоту кровью алою,
Пропитали они ее своей горячей слезою,
Припечатали своим крепким умом-разумом..
Когда казаки выстроились перед атаманским домом, довелось Сергуньке стоять у низкого, занавешенного кисейкой оконца. После того как атаман согласился дать увольнительные билеты казакам, они стали разъезжаться. Сергунька замешкался, поправляя подпругу своего Казбека. В это время оконце распахнулось и оттуда послышался низкий грудной голос:
- Сергунька-а! Кост-и-ин!..
Сергей вздрогнул от неожиданности, подъехал к окну. "Ведь это же Настенька, дочь старого вояки Хохлачева!" Костин часто встречался с нею, когда была она еще угловатым подростком. Дружила она больше с мальчишками, слыла в станице сорвиголовой: смело скакала на коне, метко стреляла, а раз, переодевшись в платье брата, отличилась на конных состязаниях.
Знал Сергунька и то, что незадолго до войны с турками вышла Настя замуж за одностаничника Слесаренко, да в первой же схватке с турками попала ему прямо в сердце пуля, наповал сразила молодого казака. Припомнил Костин и то, что с тех пор, как Меланья Карповна возвратилась на жительство в станицу, домоуправительницей в атаманском доме стала Пелагея Ивановна - мать Настеньки.
- Будь здоров, Сергей! - говорила быстро Настя, оглядываясь, не вошел ли кто-нибудь в кухню. - Эх, и отчаянные же вы, казаки! С самим атаманом как гутарили! Вот пока никого нет на кухне, получай от меня награду, - и она передала ему туго набитую камышовую сумку. - Только никому ни слова. Я-то не боюсь, да вот как бы матери за меня не влетело. А завтра приходи на базар, погутарим, - и она снова улыбнулась так, что ямочки, дрогнув, обозначились на тугих щеках.
"Ну и Настенька! - подумал Сергунька. - Уж на что меня речистым зовут, так вот я, как дурень, ни слова не успел вымолвить!"
XXIV. Возвращение из Парижа
Толстая извозчичья лошадка, запряженная в сани, лениво бежала по улице. Рыжеватый финн сидел на облучке неподвижно, словно дремал.
Смолин думал:
"До чего же изумителен Петербург!.. Нет, Парижу и Риму с ним не сравняться. И дело, конечно, не в зданиях - там они зачастую красивее, - а в строгой простоте, необычайной стройности. И даже в таких вот особенных, как сейчас, зимних вечерах, в этих сугробах снега…"
Вспомнился Павлу Петровичу рассказ матери, крепостной крестьянки, не так давно отпущенной на волю, рассказ о том, как ее отец работал в артели каменщиков, воздвигал эту столицу на топком болоте. Пришла мысль: "А может быть, еще и потому так люблю я этот город, что много труда, пота и крови стоил он безвестным строителям…"
Сани проехали мимо сумрачной громады Петропавловской крепости. Послышался печальный, тонкий, словно хрустальный, звон курантов крепостной церкви. Смолин поежился.
"Та же Бастилия. Долго ли еще будет выситься в своем зловещем молчании эта могила для заключенных в нее друзей свободы?"
Возникла и другая мысль, и от нее леденящий холодок пополз по спине: "А ведь, пожалуй, и меня могут засадить в Петропавловскую крепость. Вызовут в Тайную канцелярию, и начнет допрашивать Шешковский: что я делал три года за границей, были ли у меня знакомые якобинцы, и какого сам я образа мыслей? Кольцо увидит с якобинской надписью: "Жить свободным или умереть"…"
Извозчик остановился у ворот в конце Невского. По утоптанной в снегу тропинке Смолин добрался до домика в глубине двора. "Аудитор канцелярии Правительствующего сената А. М. Позднеев", - прочел он на дощечке.
Павел Петрович позвонил. На пороге появился франтовато одетый мужчина, бритый, надушенный тонкими духами. Смолин не знал, что и думать, но, вглядевшись в его задорные, хитроватые глаза, спросил нерешительно:
- Алеша, вы ли это?
- Кто это? Входите. Здесь темновато, не разгляжу…
Архитектор вошел и тотчас же очутился в могучих объятиях Алеши.
- Павел Петрович, дорогой мой, три года не виделись! Как рады будут вам Анатолий Михайлович и Ирина Петровна! Давайте помогу вам раздеться.
Когда в передней послышался веселый шум, Позднеев посмотрел на жену.
- Кому это так обрадовался Алеша?
Вошел Смолин. Поцеловав руку хозяйки, дружески обняв Позднеева, он уселся и, пристально глядя на Ирину, сказал:
- Обязанностью своей почитаю торжественно заявить, без всякой лести, что за эти три года вы похорошели еще больше!
Ирина покраснела.
Откуда-то из глубины квартиры раздался детский плач.
- Простите, скоро возвращусь. - Ирина вышла.
- Так стало быть, у вас есть дети?
- А как же, - просиял Позднеев. - Сам Суворов крестным был. В его честь Александром назвали.
- Анна Павловна рассказала о вашем ранении при штурме Измаила. Все же выглядите вы таким же молодцом, как и раньше. Ну, как ваши раны?
- Плечо совсем зажило. Нога иногда побаливает, на перемену погоды, а впрочем терпимо.
Павел Петрович обернулся удивленно:
- А куда же Алексей-то делся? И почему столь разительно изменился ваш слуга?
- Почему он так хорошо одет? Маша, его жена, становится законодательницей мод. Ее мастерская процветает. Правда, Анна Павловна доставила ей первых заказчиц из "высшего света". А на Алексиса, как называют его заказчицы, легла ответственная роль, благо он бойко болтает по-французски - "родном" языке наших модниц. Я убедил, наконец, Алексея принять вольную, - и ныне он уже не слуга мой, а друг, каким он, впрочем, всегда был для меня.
- Расскажите, что нового сейчас в Петербурге? - понизил голос Смолин.
- Императрица устрашена событиями во Франции, и оттого еще более усилился самодержавный гнет. Недавно получил я известие, что в донских станицах настроение весьма неспокойное. Туда самовольно вернулась, с оружием в руках, почти тысяча казаков, коим царицей предписано было оставаться на Кубани для поселения. Пока тех мятежников правительство не трогает, но это, мнится мне, лишь до поры до времени. Чем выше поднимутся революционные волны во Франции, тем с большей яростью будут подавляться у нас всякие волнения. Ну, довольно об этом… Поведайте лучше о себе, что у вас нового?
До позднего вечера беседовал Позднеев с гостем…
XXV. В станице
Прошел год с тех пор, как восставшие казаки возвратились самовольно с Кубани. Точно котел, кипел в то время тихий Дон.
Шумно было в станицах. Всюду вспыхивали споры, разгораясь, нередко пламенем внутри семей. Так случилось и в дружной раньше семье Тихона Карповича. Он считал, что единственный, путь - это просить государыню, чтоб казаков на Кубань не переселяли без их согласия да еще чтоб не вздумали и впрямь, как ходили слухи, "писать" казаков в крестьяне. И вот однажды, когда Тихон Карпович говорил об этом, Павел не сдержался и ответил ему резко:
- Да разве в нас только дело, в казаках? Ну, посудите сами, Тихон Карпович, ведь вы человек разумный и грамотный: кто есть мы, казаки? С неба, что ли, свалились? Мы - русские люди. А раз так, то и судьба у нас общая со всем русским народом, и нечего нам прятаться за своими казачьими плетнями. Чем нам гордиться перед крестьянством? Тем, что у нас нет крепостничества? Но ведь и на Дону чиновники да офицеры все больше и больше крестьян в крепостную кабалу обращают… А ежели даже и не будут казаков в крестьянство писать, то все равно нас в бараний рог согнут так, что даже жаловаться не посмеем.
- Вижу тебя насквозь, - гневно отвечал Тихон Карпович. - Ждешь, что опять пугачевщина на дыбы поднимется, как конь шальной. Ты забыл, чем она кончилась? Ты хоть бы о том подумал, что государыня, несмотря на вашу тяжелую вину - самовольный уход с Кубани, - все же милостива к войску нашему. Ведь еще в июле прошлого года привез Иловайский из Петербурга высочайшую грамоту с похвалой Войску Донскому за прежнюю славную службу государству российскому. Привез и утвержденную царской рукой карту с указанием границ Войска Донского, согласно коим все изобильные земли и угодья навеки признаются собственностью Войска.
- Карта! Границы!.. - насмешливо бросил Павел. - Что толку в тех границах, ежели внутри них земли по-прежнему расхищаться будут офицерами да чиновниками?
- Возьми и другое. Восстав, вы совершили "деяние преступное, законопротивное, дерзостное, достойное возмездия по всей строгости военного артикула". А в то же время государыня императрица "из матерного благоснисхождения и угодного ей милосердия", как сказано в царской грамоте, готова простить вас, ежели возвратитесь на Кубань.
- Нет, того не будет! - пристукнул кулаком по столу Павел. - Мы не рабы, чтоб помыкать нами. Сами знаете, что ни один казак на тот "милостивый" призыв не откликнулся. Вот вы браните нас за самовольный уход, а разве мы не добились уже некиих уступок: вместо трех тысяч семей предлагается ныне переселить на Кубань только тысячу, и притом по жребию… Правда, еще бороться придется. Недаром стягиваются войска на Дон, усиливаются гарнизоны в крепости Димитрия Ростовского и в Таганроге. Ну что ж, не будем и мы сидеть сложа руки. Пойдем против богатеев и старшины казачьей: много мерзости и у нас на Дону завелось…
- Ты думаешь, мне все по нраву, что ныне творится на Дону? Нет, не все! - сердито сказал Тихон Карпович. - Сам знаю, дюже большую власть забрала казачья старшина, обирая нещадно худых по достатку казаков… Вот вспомнилось мне сейчас: был я понятым, когда по царскому указу делалась, почти что тридцать лет назад, опись имущества покойною войскового атамана Данилы Ефремова. До сих пор забыть не могу, какое богачество в подвалах его нашли: одних денег серебряных на пятьсот тридцать пять тысяч рублей, червонцев золотых на семьдесят тысяч, жемчугу пять фунтов да три сундука больших с серебряной посудой, да в доме многие десятки ларей с дорогими шубами, мехами, шелковыми тканями… А сколь земли у него было, сколь много хуторов, мельниц не только по Тузлову, но и, к примеру, по далекой Медведице!
Тихон Карпович, помолчав, глухо добавил:
- Неправдой все это нажито было… Много и других непомерных богатеев-старшин имеется на Дону: Себряковы, Кутейниковы, Мартыновы… Понятно, все они - верные слуги царевы, а что ж поделаешь? Восставать против них - значит восставать против волн царской… А это куда как не под силу нам. Стало быть, терпеть, терпеть надобно, сколь это ни досадно. Если уж крестьянство во главе с Пугачевым не смогло одержать верх над помещиками, так нам и подавно не справиться с нашими старшинами. Их сама царица возвеличивает, ведь недаром же она пожаловала им недавно все права дворянства российского.
- А все ж восставать надо, - твердо сказал Павел. - Нет другого исхода, поймите, Тихон Карпович. Мы ж не суслики степные, чтоб ожидать смиренно, пока нас капканами изловят и смерти предадут. За волю народную и жизни не жаль!
Тихон Карпович устало махнул рукой:
- Тебя не переспорить. Упрям ты больно. Сердцем думаешь, а не головой. Смотри, как бы не потерял ее! - И ушел, хлопнув дверью.
Таня сидела с помертвевшим лицом, думала: "А что, если и впрямь не сносить ему головы? Чего он добивается? Трудно мне понять. Как вернулся с Кубани, молчаливым стал. Не обо мне и детях думает, а о чем-то своем. Не ищет он покоя и счастья в семье…"
Закрыв дверь плотно, Павел беседовал со Штукаревым - он только что вернулся в станицу. Сверкая черными глазами, рассказывал Штукарев гневно о том, что Белогорохов, выехавший в Петербург для подачи императрице прошения, был арестован и отправлен в крепость Димитрия Ростовского для суда.
- Лишились мы Никиты - нашего походного атамана, не вырваться уж ему из когтей вражьих! А все ж надо бы сделать разведку, не удастся ли как-нибудь высвободить его из крепости? И о том следует подумать: если казнят Никиту, так нужно другого вожака иметь. Но кого же?
Павел решительно ответил:
- А тут раздумывать нечего. Есть такой человек, чье имя будет знаменем не только для нас, казаков, но и для всех крестьян.
- Да кто же, кто? - нетерпеливо теребил смолистый чуб Штукарев.
- Дементий, брат Емельяна Пугачева.
- То мысль… Только пойдет ли он с нами? Смелый ли он, твердый волей? Не стар ли? Ведь ему, поди, лет шестьдесят?
Денисов улыбнулся.
- Трижды виделся с ним в Димитриевской крепости. Последний раз, правда то было года два назад, перед выездом на Кубайскую линию. Но я имею и недавние сведения. Не сомневайся, он крепкий, как железо, и не только по здоровью, но и по разуму. Уверен: пойдет с нами за правое дело. Сказал твердо: "Начнется пожар на Дону, я в стороне не останусь".
- Но как в крепость-то пробраться? Ведь, слышал я, туда ныне с большей строгостью пропускают. Да и за Дементием строгий присмотр, наверно, установлен. И как вызволить его из крепости, ежели он согласие даст быть заедино с нами?
- Об этом подумать надобно… Кое-что уже есть в мыслях, Имеется у меня в крепости родня - старый друг Дементия. Через него надо действовать. Лишь бы попасть в крепость, а там видно будет.
- Поспешать надо. Никиту схватили, ныне очередь за мной. Ведомо мне: как на волка, облаву сделать на меня собираются станичные богатеи. - Штукарев зачерпнул воды из жбана, выпил с жадностью. - Послал я двух гонцов к яицкому казачеству - тому, кое царица после казни Пугачева приказала переименовать в уральское. И еще несколько казаков - в воронежские, ближайшие к войску, уезды. А на Дону есть у меня связь со многими станицами.
- Уже сейчас, Трофим, пора бы собирать полки, - настойчиво сказал Пасел.
Штукарев вздохнул:
- Сам про то знаю. Да как начинать, когда еще не все готово?.. К тому же немало казаков на полевых работах. И то еще учти: в осеннюю распутицу царской пехоте трудно будет пробираться по нашему бездорожью. А осенью мы конно в наступление двинемся.
- Ты понимаешь, Трофим, что вышло? Вот уже с год, как нас, ушедших с Кубани, не трогали - боялись, что, ежели, закуют нас в кандалы, весь Дон подняться может. А теперь власти осмотрелись, видят, что могут опереться на "дюжих". Вот и стали они, власти-то, попеременно то пряником приманивать, то кнутом щелкать. И ведь немалого добились. Сколь много таких, что надеются вымолить у царицы возврат былых казачьих вольностей. А про то и не помышляют, что только ружьями и саблями надобно свободу добывать, и притом для всего народа.
- Правильно! - ответил Штукарев. Помолчав, сказал тихо, почти шепотом: - Первое, Павел, что надо тебе сделать, - это побывать в крепости… Ну, прощевай, друг! Пора мне возвращаться, дел-то уйма!
- Будь здрав, Трофим, - тепло простился Павел.