Блеснула сабля и у Павла. Завязалась схватка. Дорога была узкой, а окружить казаков гусарам трудно было: рыхлое, топкое; как болото, поле расстилалось по обеим сторонам дороги.
- Не ходи, кума, поздно под вечер гулять! - балагурил Сергунька, отбивая удары тяжелого палаша.
Ловким ударом он выбил палаш из рук вахмистра. Тот выругался и выхватил из седельной кобуры пистолет. Павел, оставив своего противника, взметнул саблей над головой вахмистра, но тот уклонился от удара, и, нацелив пистолет на Павла, выстрелил. Павел слабо охнул и упал на гриву коня.
Подъехал эскадрон ахтырцев. Командир, выслушав краткий доклад вахмистра, приказал перевязать Павла, взять двух гусар и доставить арестованных в штаб полка на хутор Федулов.
Всю дорогу Сергунька бережно поддерживал друга. "Из огня да в полымя! - думал Костин. - Ежели наши попытаются освободить, толку не будет: в Федулове цельный полк стоит! Да и хутор не маленький, до ста дворов будет. К тому же ранен Павлик, как тут бежать?"
При въезде на хутор Павел потерял сознание и очнулся только в клетушке с малым оконцем. Лежал он на низкой скамье, а сбоку на табуретке сидел Сергунька, печально глядя на друга. Руки и ноги его были закованы в кандалы. Увидев, что Павел пришел в себя, он улыбнулся, точно радуга блеснула всеми цветами.
- Очнулся? - сказал он. - Ну вот и хорошо! Тебя заново перевязали и руки не заковали. А завтра утром нам допрос будут делать, - продолжал он весело, как будто допрос обещал что-то хорошее. - А поместили нас не где-нибудь, а в пристройке к дому хуторского атамана. Как зовут его, не успел еще разузнать. Худо будет, ежели он или кто из хуторян опознают нас.
К утру туман рассеялся, и даже в маленькое запыленное оконце каморки проникли лучи солнца. И хотя узникам грозили муки, а возможно и смерть, все же они приободрились.
Вскоре кто-то отпер дверь. Вошел молоденький гусар с круглым добродушным лицом.
- Приставлен за вами присмотр вести.
Он положил два больших ломтя хлеба, посыпанного солью, луковицу, кувшин с водой, кружку и хотел было идти.
- Постой-постой, миляга, - остановил его Сергунька, поспешно наливая воду в кружку, во рту у него пересохло. - Как кличут-то тебя?
- Иван Загорнов, - ответил солдат, недоуменно смотря на улыбающегося узника в кандалах.
- Ну, Ванюша, пью за здоровье нас, пленных, и вас военных! - Сергунька поднял высоко кружку, выпил воду залпом. - А теперь, Ванечка, скажи, скоро ль нам допрос чинить-то будут?
- В полдень, сказывали в штабе.
- Стало быть, еще не скоро, часа через три-четыре… Да ты садись, садись, голубок, что ж ты стоишь? - подвинул ему Сергунька табуретку, пересаживаясь на нары.
Гусар послушно уселся, а Сергунька продолжал тараторить:
- В ногах-то правды нет, милок… А впрочем, где она? И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет. Правду безрукий выкрал, голопузому за пазуху положил, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой "караул" кричал, безногий в погонь побежал… Ты скажи-ка нам, удал-добрый молодец, Загорнов Иван, как зовут того казака, что в сем хуторе атаманом стал?
Оторопев от удивления, гусар ответил Сергуньке, не задумываясь, в тон ему:
- А зовут его, а и кличут его Александром Игнатьевичем Федоровым, а по чину он - сотник Войска Донского славного.
Сергунька и Павел переглянулись, но улыбка не сходила с румяных губ Сергуньки.
- Постой, а ты, часом, не из-под Мурома будешь? - спросил он гусара.
Тот весело осклабился:
- Чудеса! Как узнал про то?
- Да тут никакого колдовства нет, - засмеялся Сергунька. - Ежели умеешь по-былинному речь вести, стало быть, вернее всего, что ты из поморов либо из муромских лесов. А только поморов лишь в военный флот берут.
- Истинную правду говоришь! - подтвердил гусар.
Ему пришелся по душе этот разбитной, речистый узник, который и кандалами-то поигрывал, словно погремушками.
- Ну, теперь я пойду, а то еще хватятся меня, - неохотно поднялся с табурета Загорнов.
- Иди-иди, милок, - ласково промолвил Сергунька. - А на нас твердо надейся, как на скалу каменную, - мы тебя не подведем, никуда не убежим, - и он загадочно подмигнул гусару. - И вот что еще вспомни: в ваших муромских-то лесах в старину немало праведных разбойников было, что бояр да купцов обирали и добро их беднякам раздавали. Так ведь?
- Так, - подтвердил гусар. - Ты, словно колдун, все ведаешь, - и, кинув еще раз восхищенный взгляд на Сергуньку, вышел.
Улыбка мгновенно слетела с лица Сергуньки.
- Плохи наши дела, Павлик. Знает нас сотник Федоров еще по турецкой войне. Знает, наверно, и то, что самовольно возвратились мы с Кубанской линии. Ведь среди возвратившихся офицеры - лишь я и ты, да с последней партией прибыл есаул Рубцов. А еще хуже, ежели проведал он, что в волнениях на Дону немалое участие мы принимали.
- Ну, про наше участие, может, ему и неведомо, - утешающе проговорил Павел, поеживаясь от острой боли. - Хутор Федулов почти что за триста верст от наших мест. Сюда гонцов за подкреплением мы как раз и не присылали.
- Все же земля слухом полнится, - стоял на своем Сергунька. - К тому же Федоров - сволочь изрядная!
Томительно тянулось время. Раздумывая напряженно о допросе, Павел сказал другу:
- У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.
Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман - худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.
"Да ведь это Саша Астахов! - припомнил Павел, вглядевшись в лицо штаб-ротмистра. - И он, видно, признал меня!"
Атаман Федоров, взглянув пристально на узников, злорадно усмехнулся и сказал Астахову:
- Знатная добыча! Раненый - то хорунжий Денисов, а другой - подхорунжий Костин. Знаю их по турецкой войне.
"Слава богу! - подумал Павел. - Больше ему ничего не известно".
Штаб-ротмистр равнодушно, как будто не придавая значения словам атамана, приказал:
- Загорнов, дай-ка им табуреты, пусть сядут.
Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:
- Хорунжий Денисов, объясните, почему вы и ваш спутник оказали вчера вооруженное сопротивление нашему пикету на шляхе?
- Очень уж грубо обошелся с нами вахмистр, - стал придумывать Павел. - Он не потрудился даже узнать, кто мы, наезжал конем, размахивал палашом… Все ж мы офицеры! И вот он, - показал Павел глазами на Сергуньку, - тоже обнажил саблю и, чтобы спасти свою жизнь, выбил палаш из рук вахмистра, а тот обозлился, выхватил пистолет и в меня выстрелил.
- А куда ж вы направлялись? - продолжал допрос Астахов ровным, бесстрастным тоном.
- Бежали, признаться, от той беды, что в наших местах возгорелась. Еще ранее, задолго, тесть мой Тихон Карпович Крутьков переселился в Воронеж. Увез с собой мою жену. Ну, а теперь и я решил податься туда же. Костин вместе со мной увязался, хотел тоже погостить в Воронеже.
Сергунька поддержал Павла:
- Так точно, господа судьи. Потому как мы - друзья неразлучные, - улыбнулся он. - Друг без друга николи не бываем. Ну, словом, два сапога пара! Про то и господин сотник ведает.
Пронизав Павла взглядом. Федоров спросил:
- Ведь вы оба бросили самовольно службу на Кубани?
- Точно, ушли мы с Кубани, - не смущаясь, ответил Павел. - Но ведь потом, в Черкасске, войсковой атаман Иловайский выдал нам, как и всем прочим, увольнительные билеты. Они и поныне с нами. А вожаками мы и не были. Вожаки-то Белогорохов, Сухоруков, Штукарев - сами знаете, наказание понесли они, - дрогнул голос Павла. - К тому же мы и не отказываемся от окончания срока службы на Кубани и от переселения туда. Мне бы только повидаться с семьей в Воронеже, уговорить их переселиться.
Наступило молчание. Сергунька восхищенно думал: "Ну и ловкач же Павлик! Как складно у него получается! Ему бы послом быть где-нибудь за границей. А этого офицера гусарского сразу узнал я. Вместе в Таганрог ездили. А потом на допрос по таганрогскому делу в крепость Димитрия Ростовского его тоже вызывали. Виду не подает, что нас знает. И правильно делает".
Впиваясь взором в Павла, Федоров выложил последний козырь:
- По словам вахмистра, вас трое на шляху было. Вахмистр полагает, что вы нарочито затеяли стычку, чтобы дать возможность скрыться этому третьему. Кто он таков?
- Нестоящие слова молвил вахмистр, - спокойно прозвучал ответ Павла. - Причину стычки я уже объяснил. Что касается казака того, - в дороге пристал он к нам, гутарил, что здешний он, федуловский. Обещал приютить в своем курене. А почему бежал, про то нам неведомо. Надо полагать, в худых делах замешан был… А может, и просто испугался, чтоб и его не обвинили в драке, - равнодушно добавил Павел.
- Подхорунжий Костин, вы подтверждаете показания Денисова? - спросил Астахов.
- Ей-богу, все чистейшая правда! То есть лучше, чем он, даже я не смог бы объяснить вам, - расплылось в улыбке лицо Сергуньки.
- У меня вопросов больше нет, - лениво проронил Астахов. - Загорнов, отведи их. - И когда арестованные вышли, скучающе зевнул и промолвил сквозь зубы: - Не люблю чернильными делами заниматься… Ну что ж, сотник, как будто против них никаких улик не имеется? Похоже, все дело неимоверно раздуто. Во всяком случае, зря их в кандалы заковали. Куда им бежать-то? У Денисова еле-еле душа держится. Каково ваше мнение, сотник, как присудим?
У Федорова было такое выражение лица, будто у него из-под самого носа вырвали богатую добычу. Недоуменно поведя плечами, он ответил:
- Право, и сам не знаю… Ведомо мне, что в последнюю турецкую войну полковник Сысоев, у кого они в полку служили говорил о них как о вольнодумцах ярых.
- Ну, сколько лет протекло с той поры, могли и одуматься, - устало промолвил Астахов.
- К тому же самовольно возвернулись на Дон…
- Тут и ваш Иловайский виновен: зачем им увольнительные записки дал?
Федоров задумался, нерешительно сказал:
- Правда, и другое ведомо мне о Денисове: тесть его, урядник Крутьков, человек богатый, уважения достойный, свое хуторское хозяйство имеет… Да и сестра Крутькова домоправительницей у войскового атамана Иловайского была.
- Вот видите, - обрадовался Астахов возможности покончить с надоевшим делом. - Может, отпустим их?
- Нет, нельзя, господин штаб-ротмистр. На это я никак не согласный, - решительно возразил атаман. - Давайте так сделаем: заключенных раскуют, но держать их будут под строгим присмотром, пока не получим ответа из Черкасска.
- Что ж, согласен, - недовольно ответил Астахов. - Писарь, запиши наше решение, подлинник передай атаману, копию оставишь мне.
XXXII. "В гостях" у хуторского атамана
На другой день Астахов, распив с атаманом бутылку вина по случаю предстоящего ухода полка, небрежно сказал сотнику:
- Пойду-ка я проведаю арестованных: быть может, что-либо выведаю у них. Все ж они несколько подозрительны. Вас с собой не приглашаю, потому что вас они, видимо, побаиваются и в вашем присутствии будут держать язык за зубами.
Атаман Федоров взглянул посоловевшими глазами - он легко пьянел, - ухмыльнулся горделиво:
- Справедливо изволили заметить - меня здесь все побаиваются, потому спуску не даю своевольникам, Накрепко власть атаманскую в руках держу. А насчет заключенных не извольте беспокоиться. Держать их буду под присмотром, и все ж они у меня навроде гостей будут. Не думаю уж я сам, что за ними плохое что числится. Идите-идите, а я отдохну малость, прилягу. Прошу разбудить меня, ежели что значащее разведаете у них.
…У двери в комнату арестованных сидел на табурете молодой, лет шестнадцати, казачок с большим каштановым чубом. Астахов спросил его:
- Как зовут тебя?
- Назаром кличут.
- Сбегай-ка в штаб полка, скажи дежурному, что я через час возвращусь.
Отомкнув дверь торчащим в замке ключом, Астахов вошел в комнату.
- Будьте здравы! - сказал он. - Расковали, стало быть, вас? Вот и хорошо, - и он крепко пожал руку Павлу и Сергуньке. Присев на табурет, спросил: - Как ваша рана, хорунжий? Через час пришлю полкового лекаря, пусть осмотрит.
- Спасибо!
- Сегодня утром послал сотник запрос о вас в Черкасск, полковнику Сербинову. Недели две, наверное, пройдет, пока ответ получит. Ежели ничего нет за вами, спите спокойно, а ежели имеется… - Астахов подошел к окну и сказал раздумчиво: - Оконце, правда, маленькое, но протиснуться можно. - Потом, присев на табуретку, продолжал: - Мало знаю вас, но жалею по-человечески: уж больно крутую расправу с такими, как вы, чинят… К тому же весьма большое почтение имею к Анатолию Михайловичу Позднееву, люблю и уважаю его, а он всегда сердечно говорил о вас. Не забыть мне, как несправедливо терзали нас допросами в крепости по делу лоскутовскому… И вместе с тем не ведаю, признаться, чем помочь вам. Может, деньгами? Есть у меня их - предостаточно, - сунул он руку в карман.
- Спасибо, денег нам не надо, - отказался Павел. - А за добрые слова и за лекаря благодарствую. Бежать нам необходимо во что бы то ни стало. Да рана мешает, придется погодить дней десять. Вот, пожалуй, что: прошу вас сказать атаману, чтобы он Сергуньку отпускал на хутор, хотя бы с конвойным, покупать продовольствие. Мнится мне, должен он, атаман, согласиться на это: знаю его еще по турецкому походу - дюже жаден он. Расходоваться на нас ему - нож острый.
- Обязательно скажу атаману, - пообещал Астахов.
Помолчали немного.
Павел спросил:
- А поручик Стрельников, что вместе с нами в саду лоскутовском был, не в вашем полку состоит?
- Нет, - усмехнулся ротмистр, - ему пришлось в отставку выйти. Женился он на цыганке… Вступил в брак с Мариулой вопреки воле командира полка… Завтра наш эскадрон уходит с хутора. Ну, друзья, желаю вам благополучно выпутаться из беды, - и, пожав руки узникам, ушел, звеня серебряными шпорами.
Прошло недели полторы. Рана Павла начала заживать, но все же давала себя знать острой болью при резких движениях.
- Нельзя далее откладывать побег, - сказал Павел. - Ты, Сергуня, поброди сегодня подолее по хутору, может, встретишь кого из наших или хотя разузнаешь что-либо.
- Я уж пытал осторожно у хуторян, отвечали: не слышно, чтобы поблизости рыскали восставшие. А все же думка у меня такая: не может того статься, чтоб бросили они нас. Хорошей, крепкой закалки у нас люди в отряде! К тому же спасли мы их от встречи с гусарским эскадроном.
Сергунька отправился на хутор вместе с конвойным - молодым казаком Назаром.
Весна наступила ранняя, дружная. Ласково пригревало солнце. Темно-красные ветви вишен в садах уже были усеяны почками, и кое-где начинали выбиваться из них клейкие листочки.
Уложив в корзинку купленные в семье Назара хлеб и большой кусок жареного мяса, Сергунька и его конвоир пошли на хуторскую площадь. Там уже начали собираться празднично одетые хуторяне. Из толпы доносились мягкий, приглушенный звук бандуры и могучий бас, проникновенно певший церковную стихиру. Женщины набожно крестились, пригорюнившись, мужчины стояли потупившись, задумчиво.
"Уж не Федя ли поет? - дрогнуло сердце Сергуньки. - Голос похож! Едва ли на всем Дону отыщется другой такой же".
Протиснувшись с трудом сквозь толпу, Сергунька и впрямь усидел сидящего на земле Федора. Голова его была не покрыта, и взлохмаченные волосы гривой спадали с затылка, придавая ему сходство с беглым монахом. На нем было какое-то замусоленное длинное одеяние наподобие подрясника. Недвижные, будто незрячие, глаза устремлены куда-то вдаль. Возле стоял поводырь, сынишка одного из казаков с окраины хутора - так объяснил потом Назар.
Казалось, бандурист никого не видел и мысли его были далеко-далеко. Но когда Сергунька подошел к нему вплотную и бросил медную монетку в старенький картуз, слепец скосил глаза и зарокотал бархатным басом:
- Внимайте же чутко все, имеющие уши. Под утрие, - повысил он голос, - ждите меня, люди божие, с трепетом и смирением, приду к вам суд чинить праведный, обездоленных утешить, злодеев по-ка-рать! - могучей октавой прокатилось по площади последнее слово, отдаваясь эхом в весеннем просторе.
И опять жалостливо завздыхали женщины, полились у них слезы из глаз, а мужчины насупились.
Подходя к дому атамана, Сергунька заметил какое-то оживление. У крылечка стояли четыре казака из хуторского правления. Поодаль, на другой стороне улицы, сидели на завалинке старушки. Одна из них, глядя на Сергуньку, сказала соболезнующе:
- Соколики бедные, обрежут вам крылышки!
Сердце Сергея сжалось от предчувствия. Он почти бегом кинулся в дом. Оттуда слышался истерический визг атамана:
- Мятежники закоснелые, богоотступники проклятые! Меня и господина штаб-ротмистра нагло в обман ввели! Хищные волки, а прикинулись невинными овечками!
Войдя в камеру, Сергунька остолбенел от изумления: рядом с приплясывающим от гнева атаманом стоял долговязый Колька Корытин. Помахивая нагайкой, Корытин зло усмехался, не отрывая ненавидящего взгляда от Павла, а тот лежал спокойно на койке, будто эта ругань, это неистовство атамана совсем не касались его.
Увидев Сергея, Корытин сказал угрожающе:
- А-а, и ты заявился! Я так и знал, что не покинешь своего дружка.
Атаман Федоров продолжал визжать, бегая по камере и размахивая руками:
- В колодки закую обоих злодеев! Пешими в Черкасск будете плестись!
- Нет, ваше благородие, - вмешался Корытин, - полковник Сербинов настрого приказал доставить их наивозможно быстрее, сами же вы письмо читали. Скуем их по рукам и ногам, под конвоем ваших казаков отвезу их на телеге в Черкасск. А только не менее десятка конвойных дайте мне, потому как злодеи эти - опаснейшие государственные преступники.
Корытину хотелось похвастать доверием, оказываемым ему самим полковником Сербиновым, зловещие слухи о котором давно уже ходили по Дону, и он добавил тихо, прикрыв дверь:
- Известно стало, ваше благородие, что Костин лишь для обмана заявил при допросе в Черкасске, что отдалился от бунтовщиков. А на самом деле он, поганец, в Таврию ездил тайно с прельстительными письмами от злодейской есауловской комиссии - с толку сбивать непутевых. После того самовольно сбежали на Дон около трехсот казаков.
- Какое злодейство! - вскричал атаман. - Это надо мне в заслугу поставить, что я под строгим караулом Денисова держал. Ты уж о том полковнику доложи… А зачем при них-то, - повел он взглядом на Павла и Сергуньку, - о беглецах из Таврии сказал?