- На крайний случай придется и на это пойти, - ответил Дерябин. - Но только ведомо мне, что не менее двух десятков казаков в нижнем этаже размещено, а ныне, может, и поболе. К тому же далеко ли уйдем в кандалах?
- Так что ж, по-твоему, делать-то? - спросил настойчиво Федя.
Дерябин задумался, поглаживая кудрявую, с серебристыми нитями бороду, потом сказал неторопливо:
- Переждем два-три денька, не более. Теплится во мне надежда: не все еще десятки наши разгромлены… Может, возгорится в городе восстание. Клятву дали десятники: как отдалятся от города войска, поднять возмущение… Мой свояк Пименов должен прибыть сюда из хутора Вершинина с отрядом.
XXX. Побег
Беспокойно спал эту ночь атаман на низкой персидской тахте в своем кабинете. Слабый мерцающий свет падал от лампады, зажженной перед иконой Алексея - человека божьего. На столике перед тахтой стояли канделябр с незажженной свечой и графин с настоем шиповника. Тут же лежали огниво, трут и связка ключей, с которой никогда не расставался атаман.
Завывал буран, и после полуночи прознобило Иловайского, хотя укутан он был в пуховое одеяло. Выругавшись тихонько, встал он с тахты, запахнул халат и повязал его толстым шнуром. Потом отпер дверь кабинета - привык запираться на ночь, - прошел в соседнюю комнату, разбудил ординарца Григория, приказал ему сходить за дровами и растопить печь.
И вдруг, заглушая буйный посвист и завывание вьюги, донесся с нижнего этажа звон стекол, грохот выстрелов, крики казаков, испуганные вопли челяди. Казалось, буран ворвался в дом и начал неистово бушевать здесь, круша все на своем пути.
"Вот оно, началось-таки! - мелькнуло в уме Иловайского. - Прохвост Щербатов, говорил ведь я ему! Так нет же, мой полк увел!"
Атаман стал быстро одеваться.
Послышался визг, в комнату вбежала в пеньюаре Анеля Феликсовна. Ее лицо исказил ужас.
- Иезус Мария! - лепетала она отрывисто. - Что это, что? Бунт? Проклятые хлопы восстали? Сейчас ворвутся сюда! Спаси, спаси меня!
Заломив в отчаянии руки, Анеля Феликсовна упала в обморок.
Вбежала Настя и помогла уложить ее на тахту. Взор Насти скользнул по связке ключей, забытых атаманом на столике. "Надо взять, незаметно взять!" - пронеслось в голове. И тут же сердце ее больно сжалось: как будто отгадав ее мысль, атаман рывком схватил ключи и сунул в карман широких синих шаровар.
С растерянным лицом вбежал в кабинет ординарец Гриша, держа охапку дров.
- Дурень! Брось дрова! Что там стряслось? - сердито крикнул атаман.
- Нападение, ваше превосходительство! - стуча зубами, ответил Гриша. - Их там видимо-невидимо! Кричали: "Бревно сыскать надобно, дверь выбить".
- Ничего, - сказал атаман, успокаивая самого себя. - Казаки услышат выстрелы, подоспеют из казарм. Ежели мятежники захватят нижний этаж, отсидимся, в крайности, здесь, в кабинете. - И он окинул взором толстые стены и тяжелую дверь.
Опять раздалось несколько выстрелов. Алексей Иванович выхватил из кармана связку и, отцепив ключи от сокровищницы и от письменного стола, швырнул Грише остальные.
- Беги вниз, возьми с собой казаков и проведи арестованных в соседнюю комнату. "Пригодятся как заложники, - подумал он, - а то, чего доброго, ворвутся мятежники во двор, освободят их". И строго добавил: - Пусть в цепях идут.
Потом, обернувшись к Насте, застывшей возле Анели Феликсовны, бешено крикнул:
- А ты что стоишь как истукан? Беги в спальню барыни, принеси флакон с нюхательной солью.
Настя опрометью бросилась из кабинета, но, вместо того чтобы бежать в спальню графини, зашла в освещенную лампадкой комнатку, где жила она с матерью, недавно умершей, перекрестилась на почерневший образок в углу, как бы испрашивая материнского благословения. Потом быстро вытащила из сундука мундир, шаровары, шапку, полушубок младшего брата, который находился в Таврии, надела их, распустила косу, схватила ножницы и отрезала волосы. Перевязала косу зеленой ленточкой, сунула в заранее подготовленный узелок с платьем и вышитым матерью полотенцем, в которое была завернута стальная пилка, обвела прощальным взглядом комнату и выбежала во двор, держа в руках зажженный фонарик.
Ее оглушил буран, ослепили тьма и круговерть метели. Проваливаясь в сугробы, спотыкаясь, Настя кинулась к караулке.
Несказанная радость охватила узников, когда они услышали выстрелы и смятенные крики во дворе.
- Ну, теперь, братцы, либо нас освободит Пименов, либо будут держать в доме как заложников. Надо приготовиться!.. Сергунька, когда откроют дверь, спрячься за ней. Если войдут атаманцы, захлопни дверь и - никого отсюда! Понятно? - спросил Павел.
Сергунька, засучивая рукава, пообещал:
- Никого не выпущу!
А Павел обратился к Феде:
- На тебя с твоей силушкой главная надежда наша.
- Да уж я не подведу! - усмехнулся Федор, сжимая огромные кулаки.
Возле караулки раздался гул голосов. Слышно было, как отпирали замок, отбрасывали тяжелый засов. Завизжав заржавленными петлями, открылась дверь, и на пороге показался атаманский ординарец.
- Живо выходи по одному! - грубо крикнул он.
- Никуда не выйдем. Знаем - зарубите нас во дворе, - решительно ответил за всех Павел.
- Да вы что, печки-лавочки, и тут бунтовать будете? - возмутился ординарец, всматриваясь в слабо освещенную караулку. - Пошли, ребята, силком возьмем. А если кто супротивничать будет… - Григорий в сопровождении двух казаков вошел в караулку. Вдруг дверь за ними с шумом захлопнулась. Удивленные атаманцы обернулись, а в это время заключенные набросились на них. Ударив кандалами по лицу ординарца, Федор сшиб его с ног, а другого схватил за кушак и, приподняв над собой, швырнул изо всей силы на пол. Сергунька, напав сзади, повалил атаманца, стоявшего у двери.
Три сабли, столько же пистолетов и кинжалов перешли к арестованным. Руки и ноги пленным перевязали их же поясами. Взяли ключи, оброненные в схватке ординарцем.
Дверь распахнулась, в караулку вбежал красивый кареглазый казачок.
- Настя! - вырвалось у Сергуньки.
Метнув на него радостный взгляд, Настя горячо сказала:
- Возьмите и меня с собой! - и протянула пилку.
Лицо Сергуньки просияло:
- Братцы, кандалы - долой!
- Скорей, скорей! - торопил Денисов, притопывая на месте от нетерпения.
Пока перепиливали кандалы, Настя объясняла ему:
- Середний ключ - от караулки, тот, что поменьше, - от конюшни, там кроме ваших коней стоят атаманские верховые; а самый большой ключ - от ворот. Возьмите мой фонарик…
Заперли караулку, отомкнули замок у ворот и, приоткрыв их, выглянули на улицу. За углом перестрелка еще продолжалась, но уже вяло.
В белой кипени метели, с саблей наголо, на вороной лошади ехал засыпанный снегом всадник. Признав не столько всадника, сколько коня, Дерябин окликнул его:
- Пименов, ты?
Всадник круто повернул, подъехал вплотную.
- Дерябин! - радостно отозвался он. - Ну, слава богу! А я уже хотел отзывать своих от атаманского дома. У меня всего десятка полтора казаков осталось… На тюрьму мы напали, чтобы арестованных освободить. Отбили нас - там в охране не менее трех десятков атаманцев. Лишь Водопьянова случайно выручили. Был я сейчас неподалеку, у сестры Туркина, сказала, застрелился он, когда пришли за ним. Ну, да об этом потом, сейчас мешкать нельзя: того и гляди атаманцы из казармы нагрянут, их там с полсотни. Садись ко мне на коня, а остальные, видно, пеши пойдут.
- Как пеши? В такой буран? Нет, вот что: заезжай-ка во двор, становись около входа в дом и, если кто сунется, стреляй. Мы тем временем лошадей из конюшни выведем.
Так и сделали. Отперев конюшню, при свете Настиного фонаря стали седлать коней.
Увидев своих хозяев, Ветер и Казбек радостно заржали.
Наполнились радостью сердца казаков, когда вскочили они на добрых коней.
- Ну, вот и ладно, - пробурчал неразговорчивый Дерябин, - и конны, и оружны, и жизнь свою пока что сохранили.
Насте отдали лучшего из скакунов Иловайского - каракового жеребца Веселого.
- Это тебе за пилочку твою, - сказал ей ласково Павел. - Без нее плохо пришлось бы нам…
Настя смущенно зарделась, опустила глаза.
Собрав всех своих казаков во двор, Пименов дал приказ выступать.
Вьюга стонала, точно оплакивая участь горстки смельчаков, покинувших свои семьи, идущих навстречу новым опасностям - возможно, гибели. Но пока мрак укрывал их, а снег торопливо заметал следы.
В дороге Пименов рассказал:
- Мы-то, вершининские, сдержали свое клятвенное обещание. Но вот многие из черкасцев пали духом: прознали, какая сила двинута на Есауловскую да стоит в крепости Димитрия Ростовского. И как собирать людей в этакий буран? Положим, он и помог нам: атаманцы растерялись, решили, что нас много. И выстрелов из-за вьюги не расслышала та полусотня атаманская, что в казарме осталась. А все ж, как-никак, провалилось наше восстание в Черкасске. Ныне одна надежда - на Есауловскую. Что-то там творится? Передохнем малость у нас на хуторе, а потом двинемся в ближнюю к Есауловской станицу, Верхне-Чирскую, разузнаем там, как дела обернулись.
На том и порешили.
XXXI. Из огня да в полымя
Зима шла на ущерб. Ветер веял с юга, дышал веской, днем на солнце пригревало, но по ночам примораживало.
Обходя станицы стороной, конный отряд в двадцать сабель под командой Пименова приближался к станице Верхне-Чирской.
На ночь остановились на хуторе, верстах в двадцати от станицы, в просторной хате урядника Маноцкова. Хозяин, худой старик с козлиной бородой, приветливо встретил их.
- Понятно мне, зачем в Верхне-Чирскую пробираетесь. Хоть и "дюжим" казаком считаюсь, но зять моя, Порфирий, - ярый приспешник мятежного есаула Рубцова. Я-то в такие дела не мешаюсь, куда мне, старику немощному… А все же царских властей не похвалю, какого лешего лезут они в наши казачьи дела? К тому ж я старой веры, а духовные власти свирепым гонениям подвергают нас… - И добавил строго: - Только вот что, ребята, уговор лучше денег: не дымите вы бесовским зельем - нам, старого обряда людям, диавольский запах табачный непереносен.
Невестки принесли еду: борщ со свининой, бок бараний, начиненный кашей гречневой, пирог с грибами и вязигой, вареники в сметане, взвар. Наголодавшиеся путники с удовольствием смотрели на все это. Подсаживаясь к столу, Сергунька отпустил туго затянутый пояс, улыбнулся:
- Казак еды не просит, а дадут - не бросит. Дай срок, не сбивай с ног, всего вдосталь отведаем. Так-то, брат ты мой Анастасий, - обратился он к севшему рядом с ним молодому пригожему казачку, на которого заглядывались снохи Маноцкова.
Под конец ужина принесли домашнего пива, и все развеселились.
Сергунька тараторил без умолку:
- Вот хозяин тароватьый! Диво варило пиво, слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий то пиво всем в чарки наливал; ты-то пил, а мне не растолковал, про то промолчал, потому-то я и невыпимши остался.
- Да не трещи ты так, Сергунька, прям-таки в ушах у меня от твоей скороговорки звенит, - досадливо сказал "Анастасий". - Ну и непутевый болтун же ты!
- Это я-то болтун? - притворно возмутился тот. - Раз я болтун - значит и врун. А раз врун, так и обманщик. Ежели обманщик, стало быть и плут. А коли плут, так и мошенник. А если мошенник, то и, верное дело, вор… Вот видишь, кои поклепы да изветы на меня занапрасно взводишь… А припомни-ка, Анастасий, нашу встречу в Черкасске, когда мы увольнительные билеты от атамана требовали. Ведь до сей поры на сердце у меня скорбно, что ни словечка в те поры не успел я промолвить, а ты мне все без умолку: "Тыр-тыр-тыр да тыр-тыр-тыр!"
Настя тихонько отшутилась:
- А зато смотрел ты на меня тогда так ласково… Как в поговорке старой: "Очи в очи глядят, очи речи говорят". Тот долгий взгляд дороже многих речей.
- Ты ешь, Сергунька, - отрезая большой кусок баранины, посоветовал Федор. - Невесть что завтра с нами станется.
- Прав ты, Федя, - улыбнулся Сергунька. - Надо с тебя пример брать: каков ты удалец в бою, такой же ты хваткий и на пиру.
Распахнулась порывисто дверь, вбежал караульный казак, доложил Пименову:
- Верховой из Верхне-Чирской. Пропустить, что ль?
Не успел Пименов ответить, как в комнату вошел, едва передвигая ноги, зять Маноцкова, Порфирий Спешнев. Павел и Сергунька служили с ним в одном полку в русско-турецкой войне. Но Спешнев никого не узнал. Ему услужливо подставили табуретку, и он опустился на нее в изнеможении. Кисть левой руки его была обвязана окровавленной тряпицей, а в правой он держал нагайку, забыв о ней. Уставясь неподвижным взглядом на Маноцкова, точно в комнате не было народа, начал сбивчиво рассказывать:
- Все рухнуло!.. Прошлой ночью царевы полки захватили Есауловскую… Никто не помышлял, что так рано начнут наступление, - к первому марта ждали их. Большие подкрепления должны были подойти к нам в эти дни, не менее трех тысяч. Главное - казаки, но и из крестьянских слобод тоже немало. Буран помешал, видно. А дозоров вокруг станицы не выставили. Не думали, не гадали, что в такую непогодь нагрянут… А еще, признаться, перепились многие - масленицу провожали…
- Эх, вояки! - жестко сказал Маноцков, сердито блеснув глазами. - Кричали, что Иловайский в карты Дон проиграл, а сами пропили, прогуляли казачью волю!
Пальцы Порфирия разжались, выронили нагайку. С трудом поднял он руку к лицу, будто защиты искал.
- Не осуждай так, Игнатий Степанович. Многие из наших пали в смертном бою… Других в кандалы закуют, и жестокая кара, а то и гибель их ждет… Я тоже бился, двух мартыновцев зарубил, поранило вот меня, - приподнял он перевязанную руку. - Держались мы до утра на окраине станицы. Да что толку? Опросили раненого мартыновца - сказал он нам: дескать, тысяч шесть, а то и семь брошены на нас. И что пушек у них куда больше, чем у нас…
Маноцков вздохнул тяжко:
- А все ж, ежели бы не пьянствовали, масленую справляя, да хотя б дозоры вокруг держали, могли бы отбиваться, пока помощь не подоспела. Да что толковать? После драки кулаками не машут. А как комиссия ваша, на станичном кругу выбранная? И что с есаулом Рубцовым сталось?
- Про комиссию ничего мне не ведомо, - устало проговорил Порфирий. - А про Рубцова слух был, будто храбро бился он на майдане с малой горсткой казаков, а потом заарканили его мартыновцы, в полон взяли.
Порфирий умолк, покачнулся на табурете.
Маноцков взглянул на него с жалостью, но все же спросил о дочери:
- А Евдокия как?
Зять с трудом разжал слипающиеся веки.
- Плачет… тоскует… сбирается к вам выехать.
- А что сам мыслишь-то?.. Видно, повиниться властям надобно: покаянную голову и меч не сечет!
Порфирий стряхнул с себя усталость, выпрямился, ответил тихо, но твердо:
- Не в чем каяться! За правду стоял. От правды той николи не отступлюсь… На север подаваться надобно. На реках Хопре да Медведице "дюжих" мало. Уже были от верховых станиц, к нам гонцы, там тоже котел кипит. Еще поборемся! А ежели неудача постигнет, в леса дремучие по тем рекам уйдем иль в хуторишке каком скроемся, переждем - беднота нас не выдаст.
- Мечтания пустые, бред несусветный! - рассердился старик. - Ты хотя бы о том подумал: ведь до севера Дона сколь верстов будет… Меряла старуха клюкой, да махнула рукой… - Но, взглянув опасливо на грозно нахмурившегося Пименова, добавил: - Ну, ин пусть по-твоему будет. По крайности, хоть не один отправишься в путь далекий… - И, обняв за плечи Порфирия, повел его в горницу.
Когда они вышли, Пименов, обведя всех строгим взором, спросил:
- Что будем делать, казаки? Давайте думу думать, совет сообща держать, умом-разумом раскидывать.
- А что ж тут думать-то? - горячо вырвалось у Павла. - Правду гутарил Порфирий: на север пробиваться надобно, а там видно будет, что и как. Весна покажет, много ли станиц поднимается. На севере-то и от крестьян воронежских да саратовских близехонько. Неужто ж они на печи спать будут, не поддержат нас?
- Мужик хоть и сер, да ум у него не черт съел, - поддержал Сергунька. - А ежели здесь останемся, не избежать нам кандалов да плетей, Сибири да мук лютых.
Откликнулся и Федор густым басом:
- Коли в поле встал, так бей наповал. Пока держится сабля в руке, будем разить заклятых ворогов наших.
- Спору нет, горстка нас малая, - рассудительно промолвил Водопьянов, - но и пальцев-то на руках маловато. А сожми в кулак - сила получится.
Казаки загомонили:
- Да что там толковать! Все ясно! На север идти, на север!
Наутро повернули к северу круто. Дни утомительных переходов сменялись опасными ночевками: мартыновцы, как голодные волки, рыскали по станицам.
Отряд Пименова пополнялся новыми беглецами. Рассказывали они, какую беспощадную расправу учиняют "дюжие" над мятежными: избивают плетьми, увечат, колодки на шеи надевают и в Черкасск гонят на суд, голодных, полуодетых, истерзанных.
Из бессмертного родника народной души вылилась в те месяцы печальная, заунывная песня о том, что "приужахнулся славный тихий Дон", внимая горестным воплям вдов и детей-сиротинок, и что "замутились донские волны отцовскими и материнскими слезами".
Зима переломилась на весну. Снег обрыхлел, стал грязно-серым, начал таять. Едва слышно звеня, бежали по полям ручейки, скатываясь в низины и балки.
С утра стоял густой туман.
- Хоть ложкой черпай его и пей заместо молока, - досадливо сказал голодный Сергунька.
Сергунька, Павел и Водопьянов ехали в дозоре версты за три впереди отряда Пименова. Кони устало шагали по грязной дороге, с трудом выдергивая копыта из липкой грязи.
Вдруг до них донеслось фырканье лошадей, звяканье уздечек, чавканье грязи. Едва успели они задержать коней, как из тумана шагах в трех-четырех вынырнули всадники.
- Стой! Кто такие? - послышался властный голос.
- И без того стоим, - благодушно ответил Сергунька, ехавший впереди. Подумал тревожно: "Проклятый туманище! Влопались-таки! И ускакать нельзя - кони едва держатся". - Мы здешние, из хутора Федулова, домой возвращаемся. А вы кто будете?
- По форме не видишь? Ахтырский гусарский полк, - важно ответил усатый вахмистр.
"Да, не уйти!" - горестно подумал Сергунька. Прошептал Водопьянову:
- Скачи назад, предупреди. Пусть сворачивают со шляха на дорожку к хутору Дунину.
- Ты что там нашептываешь? - грозно окликнул вахмистр, подъезжая вплотную к Сергуньке.
- Господин вахмистр, - ответил весело Сергунька, увидев, что Водопьянов повернул коня, - вы дюже не кричите, вас вот восьмеро в разъезде, а нас всего двое, можем мы перепугаться, да и… - С этими словами он обнажил саблю, решив: "Задержать во что бы те ни стало!"