- Очень просто: оттого что вы им больше не торгуете.
- Как это не торгую? Почему?
- А я откуда знаю почему?
- По это же неправда! У меня есть лед!
- А это что? - Питере ткнул пальцем в объявление, наклеенное на стену.
Ганс посмотрел и позеленел от злости. В его объявлении кто-то в слове "Notice" вырезал букву "t", и получилось "No ice", что по-английски означает "Льда нет".
- Ах, негодяйка! - крикнул Ганс; весь посипев и дрожа, ворвался он в лавку мисс Нейман.
- Это подлость! - кричал он с пеной у рта. - Как вы смели выцарапать у меня в середке букву?
- Что я у вас выцарапала в середке? - с невинным видом спросила, притворяясь удивленной, мисс Нейман.
- Я же вам сказал - букву "t", не слышите, что ли? Это вы ее выцарапали! Нет, черт возьми, этому надо положить конец! Вы мне заплатите за весь лед!
Обычное хладнокровие изменило Гансу, он вопил как сумасшедший, а мисс Нейман тоже в долгу не оставалась. На крик сбежались люди.
- Спасите! - визжала мисс Нейман. - Немец взбесился! Твердит, что я у него внутри что-то выцарапала, а я ничего у него не выцарапывала. Что я могу у него выцарапать? Видит бог, я охотно выцарапала бы ему глаза, если бы могла, а больше ничего. Я одинокая беззащитная девушка! Он тут меня со свету сживет! Он меня убьет!
Крича это, она заливалась горючими слезами. Американцы так и не поняли, в чем дело, но они не выносят женских слез - и Гансу надавали тумаков и вышвырнули его вон. Он попробовал упираться, но - где там! - вылетел пулей, перелетел через улицу, влетел к себе в лавку и грохнулся на пол.
Через неделю над дверью его лавки висела огромная, ярко размалеванная вывеска. На ней была изображена обезьяна в полосатом платье и белом фартуке с лямками - словом, одетая точно так, как мисс Нейман. А ниже красовалась надпись большими золотыми буквами:
БАКАЛЕЯ "ПОД ОБЕЗЬЯНОЙ"
Набежало множество любопытных - всем хотелось посмотреть вывеску. Услышав хохот на улице, мисс Нейман вышла, взглянула, побледнела, но, не растерявшись, воскликнула громко:
- Бакалея "Под обезьяной"? Ну что же, это верно - ведь над лавкой живет мистер Каске. Ха-ха-ха!
Тем не менее это был для нее удар в сердце. Днем она слышала, как дети, гурьбой возвращаясь из школы, останавливались перед вывеской и кричали:
- Ох, да это же мисс Нейман! Здравствуйте, мисс Нейман!
Это было уже слишком. Вечером, когда к ней пришел редактор, она сказала ему:
- Обезьяна на вывеске - это я! Знаю, что я! И этого я ему не спущу! Я заставлю его снять вывеску и при мне слизать обезьяну языком!
- Что ты хочешь делать?
- Сейчас же идти к судье!
- То есть как это сейчас?
- Ну, завтра.
Рано утром она вышла и, подойдя к Гансу, сказала:
- Вот что, мистер дачмэн: я знаю, что это меня ты намалевал в виде мартышки. Ну-ка, пойдем к судье! Увидим, что он на это скажет.
- Скажет, что я имею право рисовать на своей вывеске что хочу!
- Посмотрим! - Мисс Нейман с трудом переводила дух.
- А откуда вы знаете, что обезьяна - вы?
- Сердце мне это говорит! Идем, идем к судье! Не пойдешь, так тебя шериф в кандалах поведет!
- Что ж, пойдемте,- согласился Ганс, уверенный, что на этот раз победа за ним.
Они закрыли лавки и отправились к судье, перебраниваясь всю дорогу. И только у самых дверей мистера Дасонвилля оба спохватились, что не настолько знают английский язык, чтобы изложить судье все дело.
Как тут быть? Вспомнили, что шериф, польский еврей, говорит и по-английски, и по-немецки. Пошли дальше, к шерифу.
Но шериф собрался куда-то ехать и уже сидел в телеге.
- Ступайте вы к черту! - сердито прикрикнул он на них. - Взбудоражили весь город! Годами носите одну пару башмаков! Некогда мне с вами возиться. Я еду за дровами. Прощайте!
И уехал.
Ганс упер руки в бока и сказал спокойно:
- Ну, мисс, придется вам потерпеть до завтра.
- Ждать? Ни за что, легче умереть! Только если вы снимете обезьяну...
- Обезьяны не сниму.
- Тогда тебя вздернут! Будешь болтаться па дереве, немец, ой, будешь! Обойдется дело и без шерифа! Судья тоже знает всю историю.
- Ну, так идем к нему без шерифа!
Однако мисс Нейман ошиблась: судья один во всем городе ровно ничего не знал об их ссорах. Безобидный старичок приготовлял свои снадобья и воображал, что спасает мир.
Он принял их, как принимал каждого,- учтиво и ласково.
- Покажите языки, дети мои!.. Сейчас я вам пропишу лекарство.
Оба махнули руками, пытаясь таким образом объяснить ему, что пришли не за лекарством. Мисс Нейман твердила:
- Мы не за этим! Не за этим!..
- Так чего же вам нужно?
Ганс и мисс Нейман заговорили разом, перебивая друг друга. Ганс - слово, она - десять. Наконец немку осенила удачная мысль: она указала себе па грудь в знак того, что Ганс пронзил ее сердце семью мечами.
- Ага, теперь понимаю! Понимаю! - обрадовался доктор.
Оп раскрыл большую книгу и начал что-то в нее записывать. Спросил у Ганса, сколько ему лет. Оказалось - тридцать шесть. Спросил у мисс Нейман, но она не помнила точно, сказала, что, кажется, около двадцати пяти.
- All right! А как зовут? Ганс, Лора. All right! Чем занимаетесь? Торговлей! All right! - Доктор задал еще какие-то вопросы. Они их не поняли, но на всякий случай ответили: "Jes". Доктор кивнул головой: вот и все.
Кончив писать, он встал и вдруг, к великому удивлению Лоры, обнял ее и поцеловал.
Она решила, что это доброе предзнаменование, и пошла домой, полная самых радуяшых надежд.
Дорогой она пригрозила Гансу:
- Я вам покажу! Вы у меня запляшете!
- Запляшет кое-кто другой,- спокойно отпарировал тот.
На другое утро к их лавкам подошел шериф. Оба - и Ганс, и мисс Нейман - стояли в дверях. Он пыхтел трубкой, она напевала:
- Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!
- Думаете идти к судье? - спросил шериф.
- Мы уже ходили.
- Ну и что?
- Шериф, голубчик! Дорогой мой мистер Дэвис! - взмолилась мисс Нейман. - Пойдите узнайте, что он постановил. А я в долгу не останусь... Мне как раз нужны новые ботинки. Замолвите там за меня словечко судье! Вы сами видите - я одинокая, беззащитная девушка-
Шериф ушел. Он вернулся через четверть часа, и почему-то за ним шла целая толпа.
- Ну, как? Как? - спросили в один голос оба противника.
- Все в полном порядке,- отвечал шериф.
- Что же судья сделал?
- А что он мог сделать плохого? Он вас поженил.
- По-же-нил?!
- Ну да. Что же тут странного? Все люди рано или поздно женятся.
Если бы в них ударила молния, и тогда Ганс и его соседка не были бы так потрясены. Ганс выпучил глаза, разинул рот и как полоумный уставился на мисс Нейман, а она, не менее ошеломленная,- на него. Оба в первую минуту словно окаменели, потом подняли крик:
- Его жена? Я?!
- Мне быть се мужем?!
- Караул! Люди добрые! Ни за что! Сию минуту иду разводиться! Не хочу!
- Нет, это я не хочу.
- Лучше смерть, господи!.. Развод, сейчас же развод! Что же это такое творится?!
- Кричать-то зачем, мои дорогие? - спокойно сказал шериф. - Крик тут не поможет. Судья женить женит, но разводить он не может. Вы же не миллионеры из Сан-Франциско, чтобы затевать разводы. Разве вы не знаете, во что это обходится? Ай-ай-ай! Зачем кричать? У меня на складе есть чудные детские башмачки, я вам их дешево продам. До свидания!
Шериф ушел. Люди, весело смеясь, тоже стали расходиться. Новобрачные остались одни.
- Во всем этом француз виноват! - крикнула жена. - Он нарочно сделал нам такую неприятность, оттого что мы немцы.
- Правильно! - подтвердил Ганс.
- Но мы потребуем развода!
- Я первый! Вы мне вырезали букву "t" из середины!
- Нет, я первая! Вы на меня капкан ставили!
- Мне такая жена не нужна!
- Я вас видеть не могу!
Они разошлись и заперли свои лавки. Она целый день сидела у себя в комнате и размышляла; он делал то же самое у себя наверху. Наступила ночь. Ночь, как известно, приносит людям покой, но этим двоим было не до сна. Оба легли в постель, но не смыкали глаз. Ганс думал: "Там, через улицу, спит моя жена!" Миссис Нейман говорила себе: "Там спит мой муж". И новое неясное чувство рождалось в их сердцах. У каждого к ненависти и гневу примешивалось сознание своего одиночества. А Ганс, кроме того, думал об обезьяне на вывеске. Как теперь ее оставить висеть - ведь это карикатура на его жену! Ему уже начинало казаться, что он поступил очень гадко, заказав такую вывеску. Но эта Нейман тоже хороша! Из-за нее у него весь лед залежался и растаял. Он ее ненавидит... Правда, она это сделала в отместку за то, что он поймал ее в капкан в ту лунную ночь... Тут ему вспомнились ее ножки, освещенные луной. "Девушка она хоть куда - что правда, то правда! - думал он. - Но она меня терпеть не может. И я ее тоже. О господи, вот положение! Женат! И на ком? На мисс Нейман! А развод стоит так дорого: хоть всю лавку продай - и то не хватит денег".
"Значит, я жена этого дачмэна,- размышляла в то же время мисс Нейман. - Я уже больше не девушка... То есть девушка, но замужем. И за кем? За Каске, который меня поймал в капкан, как скунса!.. Правда, он меня на руках отнес домой... А сильный какой! Взял на руки, как будто это для пего пустяк... Ай, что это? Что за шорох?!"
Никакого шороха не было, по мисс Нейман вдруг стало страшно, хотя раньше она никогда не боялась темноты.
- А что, .если он теперь осмелится... Боже мой!
И тут же добавила тоном, в котором звучала нотка непонятного разочарования:
- Нет, не осмелится он... Нет...
Однако страх мучил ее все сильнее. "Как же не бояться ночью одинокой женщине? - думала она. - Будь в квартире мужчина, было бы безопаснее... Вот говорят о каких-то убийствах в нашей округе (ни о каких убийствах мисс Нейман не слышала)... Я уверена, что и меня здесь когда-нибудь прикончат... Ах, этот Каске! Этот Каске! Отрезал мне все пути... Надо будет все-таки поразузнать насчет развода..."
С такими мыслями она ворочалась без сна на своей широкой американской кровати и в самом деле чувствовала себя очень одинокой.
Вдруг она опять так и подскочила. На этот раз она испугалась не без причины: в ночной тишине ясно слышался стук молотка.
- Иисусе! - вскрикнула мисс Нейман. - Это добираются, до моей лавки!
Соскочив с постели, она подбежала к окну и, выглянув наружу, сразу успокоилась. При свете месяца на противоположной стороне улицы видна была приставленная к двери лестница и на ней мощная фигура Ганса. Он молотком выбивал гвозди, на которых держалась вывеска с обезьяной.
Мисс Нейман тихонько отворила окно.
"Ага, обезьяну он все-таки снимает! Это благородно с его стороны!" Она вдруг почувствовала, что сердце у нее тает.
Ганс осторожно вытащил гвозди, и жестяная вывеска загремела, падая на землю. Потом он слез, оторвал рамку, а жестяной лист свернул в трубку и принялся передвигать лестницу на место.
Мисс Нейман не сводила с пего глаз. Ночь была, тихая, теплая...
- Мистер Ганс! - неожиданно прошептала девушка.
- А, вы не спите? - так же тихо отозвался Ганс.
- Нет. Добрый вечер!
- Добрый вечер, мисс!
- Что это вы делаете?
- Да мартышку снимаю.
- Вот за это спасибо, мистер Ганс!
Минута молчания.
- Мистер Ганс! - зашелестел снова девичий голос из окна.
- Что, мисс Лора?
- Нам надо столковаться насчет развода.
- Надо, надо, мисс Лора.
- Завтра?
- Ну, хотя бы завтра.
Снова пауза. Месяц смеется на небе, собаки затихли, не лают.
- Мистер Ганс!
- Что, мисс Лора?
- Ведь мне же необходимо развестись поскорее...
Это было сказано меланхолическим тоном.
- Мне тоже, мисс Лора!
Голос Ганса звучал уныло.
- Вы сами понимаете, этого нельзя откладывать...
- Да, лучше не откладывать.
- И чем скорее мы с вами все обсудим, тем лучше.
- Можно бы и сейчас...
- Если вы позволите...
- Так приходите сюда, ко мне!
- Хорошо, вот только оденусь.
- Не -нужно, к чему эти церемонии?..
Дверь внизу отворилась, Ганс исчез в темноте, но через минуту он был уже в теплой и уютной девичьей спаленке. Мисс Лора в белом пеньюаре была восхитительна.
- Слушаю вас, мисс,- сказал Ганс дрогнувшим голосом, звучавшим удивительно мягко.
- Видите ли... я очень хотела бы развестись, но... Ах, боюсь, как бы нас кто-нибудь не увидел с улицы...
- Да ведь здесь темно,- возразил Ганс.
- Ах да, правда...
Затем: началось совещание о разводе... Но это уже выходит за рамки моего рассказа.
В Страк-Ойл-Сити снова воцарилось спокойствие.
1877
В ПРЕРИЯХ
Рассказ капитана Р.
В бытность мою в Калифорнии собрался я однажды с моим приятелем, славным и храбрым капитаном Р., навестить нашего родственника И., живущего в пустынных горах Санта-Лючия. Дома мы его не застали и просидели дней, пять в глухом: ущелье, в обществе старого слуги-индейца, который: в отсутствие хозяина смотрел за пчельником и ангорскими козами. Приноравливаясь к местным обычаям, я спал большую часть дня, а по ночам, сидя у костра из сухого "чамизала", слушал рассказы капитана о его удивительных приключениях, возможных только в американских пустынях.
Эти часы были, для меня восхитительны. Ночи - настоящие калифорнийские - тихие, теплые, звездные; костер весело пылает, и его отблеск освещает мощную и: статную благородную фигуру старого воина-пионера. А он, глядя на звезды, напрягает память и ищет в ней события прошлого, дорогие имена и образы, навевающие при одном воспоминании тихую грусть на его чело.
Один из этих рассказов я передам так, как его слышал, ничего не изменяя, и надеюсь, что читатель выслушает его с таким же интересом, с каким слушал я.
I
Прибыв в Америку в сентябре 1849 года, рассказывал капитан, я очутился в Новом Орлеане, тогда еще наполовину французском городе. Оттуда я направился па большую сахарную плантацию в верховьях Миссисипи, где нашел работу и хорошее вознаграждение. Но в те времена я был молод и предприимчив, мне скучно было сидеть на одном месте и заниматься канцелярской работой; и вот я вскоре оставил жизнь на плантации, сменив ее на жизнь в лесах. Несколько лет я провел с моими товарищами среди луизианских озер, крокодилов, змей и москитов. Мы промышляли охотой и рыбной ловлей, а время от времени сплавляли большие партии леса по реке до Орлеана, где нам платили за пего немалые деньги. Наши экспедиции часто достигали весьма отдаленных краев. Мы спускались до Кровавого Арканзаса, который и теперь еще мало заселен, а тогда и вовсе был пустынным. Такая жизнь, полная труда и опасностей, кровавых стычек с пиратами на Миссисипи и с индейцами, которыми были еще полны Луизиана, Арканзас и Теннесси, закалила мою от природы недюжинную силу и здоровье. Кроме того, она дала мне опыт степной жизни, так что я научился читать в великой книге прерий не хуже любого краснокожего воина. И когда в Калифорнии обнаружили золото и большие партии эмигрантов стали почти ежедневно туда уходить из Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии и других городов Востока, одна из таких партий, зная мою опытность, пригласила меня в качестве начальника, или, как говорят у нас, капитана.
Согласился я охотно: о Калифорнии тогда рассказывали чудеса, я же издавна носился с проектом поездки на далекий Запад. При этом я вполне отдавал себе отчет в опасности этого предприятия. Нынче расстояние от Нью-Йорка до Сан-Франциско можно одолеть по железной дороге за неделю, а настоящая пустыня начинается только от Омахи; тогда же все было совсем иначе. Всех этих городов и селений, рассыпанных теперь густо, как мак, между Нью-Йорком и Чикаго, еще и в помине не было. А сам Чикаго, выросший потом, как гриб после дождя, был еще тогда жалким, неизвестным рыбацким поселком, и вы не нашли бы его ни на одной карте.
Итак, нам предстояло двигаться с повозками, людьми и мулами по совершенно диким краям, заселенным грозными племенами индейцев - Воронов, Черноногих, Поуни, Сиу и Арикаров. Нечего было и думать о том, чтобы от их глаз могло скрыться движение стольких людей, ибо эти подвижные, как песок, племена не имеют постоянного местопребывания, а, по обычаю всех охотников, кружат по степному простору, преследуя стада буйволов и антилоп. Так что нам предстояли немалые трудности, но тот, кто отправляется на далекий Запад, долями быть к ним готов и даже к тому, что придется не раз рисковать головой. Больше всего прочего меня заботила ответственность, которую я брал на себя, по дело было уже решено, и мне оставалось лишь заняться приготовлениями к пути, которые продолжались более двух месяцев, ибо надо было выписать повозки из Пенсильвании и Питтсбурга, закупить мулов, лошадей, оружие и большие запасы продовольствия. К концу зимы все было готово.
Я хотел выступить так, чтобы большие прерии между Миссисипи и Скалистыми горами пересечь весной, ибо я знал, что летом из-за жры, царящей на этих открытых пространствах, люди болеют многими болезнями. По этой же причине я решил вести отряд не по южной дороге, на Сен-Луи, а через Айову, Небраску и Северный Колорадо. Этот путь был более опасен в отношении индейцев, по зато, без сомнения, менее вреден для здоровья. Мое намерение вызвало вначале недовольство среди людей моего отряда. Но когда я заявил, что если они не хотят подчиниться мне, то пусть ищут другого капитана, они, недолго поразмыслив, согласились со мной.
С первым дуновением весны мы двинулись в путь. Сразу же начались для меня трудные дни, особенно пока люди не освоились со мной и с условиями. Моя личность внушала им доверие, так как авантюрные походы в Арканзас создали мне некоторую славу у непоседливого пограничного населения, и имя Big Half (Большой Ральф), под которым я был известен в степях, не раз звучало в ушах большинства моих людей. Но все же капитан, или начальник, часто оказывался по самой природе вещей в весьма затруднительном положении, имея дело с переселенцами. В мои обязанности входило выбирать место для ночного привала, заботиться об экспедиции днем, следить за караваном повозок, растягивающихся по степи иногда на целую милю, назначать охрану во время движения и стоянок и разрешать садиться на повозки группам, по очереди отправляющимся отдыхать.