Изображая Рим, "владыку мира" и его "язву", Сенкевич показывает читателю общество, уже обреченное. "Жестокость, о которой даже варвары не имели представления", "преступления и безумный разврат" - это признаки агонии. Трон занимает Нерон, комедиант, убийца, поджигатель. (Его облик, в котором доминируют черты патологической извращенности: стремление любой ценой возвыситься над людьми, трусость и полная аморальность- обрисован в выразительно-гротескных топах.) Двор погряз в Наступлениях и разврате: философы и поэты обречены на смерть, наступило время выскочек и невежд. Но это время Сенкевич, с его замечательным художественным тактом, отнюдь не отождествляет с античностью и язычеством. Человеком не только упадочного времени, но и славной традиции, великой культуры, писатель делает реальное историческое лицо, Петрония, автора "Сатирикона". Он единственный в романе, кто противостоит христианству не из безнравственности (как в целом Неронов Рим), а видя несовместимость нового учения со старым наследием, не находя в нем близкого себе творческого начала: "Греция была прекрасна и сотворила мудрость мира, ми создали силу, а что, я спрашиваю, может сотворить это учение?"
Совершенство этого образа покойный Ю. Кшижановский, крупнейший в нашем веке знаток Сенкевича, усматривал "в необычайном богатстве физических и психических качеств". "С виду любитель удобств и праздности,- писал ученый о Петронии,- он обладает силой спортсмена наших времен, является образованным и талантливым писателем, соединяет редкую ясность ума с умением овладеть любой самой трудной ситуацией; прея;де же всего он духовно независим".
Краски, которыми обрисована христианская община, куда менее ярки, Образы сторонников новой веры в сумме менее выразительны. Одни просто иллюстрируют догмы учений (например, Главк, смиренно отпускающий причиненное ему страшное зло), другие в большей степени связаны с исторической реальностью, как, например, суровый фанатик Крисп, чьи обличения по духу своему близки к предсказаниям Апокалипсиса, древнейшего из евангельских текстов, близкого к изображаемому времени. Зато объемным и достоверным получился у Сенкевича (по крайней мере, до своего раскаяния и мученичества) Хилон, доносчик на христиан, фигура зловещая и одновременно жалкая, вышедшая из мрачной тьмы унижений, нищенства и порока. Это Хилон во время пожара Рима говорит с иронией римскому патрицию: "Одни впали в безумие, другие выли от отчаяния, но я видел и таких, которые выли от радости, ибо, о господин, много на свете дурных людей, которые не могут оценить благодеяний вашего мягкого правления и тех справедливых законов, на основании которых вы у всех отбираете имущество и присваиваете себе".
Есть в романе и любящая пара, которой, как и в других романах Сенкевича, должен сочувствовать и сочувствует читатель. Есть и разлука, и грозная опасность. Препятствием, которое разделяет влюбленных, является тут, однако, различие верований: Виниций - язычник, Лигия - христианка, Их путь друг к другу - это история обращения Виниция, переплетенная с интригующим повествованием о поисках, утратах, чудесном спасении.
Лигия и ее слуга Урс, необыкновенный силач, для автора были важны еще в одном отношении: Сенкевич обозначил символическую связь между романом о раннем христианстве и польской темой. Героиня - дочь вождя племени лигов, живущего где-то в районе нынешней Силезии, и имя ее звучит по-славянски: Калина. Сила Урса, трижды спасающего свою царевну, вступающего в действие, когда без силы не обойтись, когда не спасут кротость и молитвы, приводит действие к счастливому концу, которого Сенкевич в очередной раз не пожелал лишить читателя.
Роман "Камо грядеши" - вследствие почти универсальной известности его сюжетной основы - доставил Сенкевичу мировую славу. Переведенный на десятки языков, он прошел по всей планете, от Америки на западе до Японии на востоке. Вторгался роман и в другие виды искусства. Инсценировки его заполонили театральные сцены (о том, как играли "Камо грядеши" в русской провинции, упоминает, например, в одном из рассказов А. И. Куприн). Сенкевич при жизни дождался постановки двух фильмов по этой книге: во Франции и в Италии. Художник Ян Стыка выставил в Париже панораму, иллюстрировавшую роман. Была и опера на сюжет из ."Камо грядеши".
К мировой славе Сенкевича, и без того великой, следующий его исторический роман, "Крестоносцы", многого добавить не мог. По занимательности он уступал и трилогии, и "Камо грядеши". Но были у романа - это многие заметили - такие художественные достоинства, которые свидетельствовали о продолжающемся совершенствовании мастерства писателя. Роман был задуман еще в 1892 году, но реализация замысла была отложена ради "Семьи Поланецких" и "Камо грядеши". Лишь закончив роман о временах Нерона, Сенкевич смог снова обратиться к национальному прошлому, на этот раз к эпохе более отдаленной, более славной и более счастливой, чем XVII век. "Крестоносцы" писались четыре года (их публикация длилась с февраля 1897 по июль 1900 года). По продуманности конструкции, крепкой взаимосвязи сюжетных линий, переплетению двух планов повествования: изображение частной жизни и народной судьбы,- роман можно считать самым совершенным из крупных произведений Сенкевича. Наконец, примечательны "Крестоносцы" и организующей роман историко-философской мыслью. Столкновение между королем Владиславом Ягелло (Ягайло) и Тевтонским орденом последовательно изображается как конфликт между правом и грубым насилием, который, по мнению писателя, проходит через всю мировую историю. Ягелло изображен как король-миротворец, который берется за меч, становится полководцем лишь тогда, когда ясна неотвратимость смертельной схватки между Орденом и народами, оказавшимися жертвами тевтонского натиска. Все действие романа, его сюжетные линии, судьбы главнейших героев являются как бы подготовкой грандиозного патетического финала. Этим финалом становится описание знаменитой Грюнвальдской битвы 1410 года. Наш читатель знает обстоятельства, связанные с этим великим событием: народы нашей страны, литовцы и славянские племена, дрались в этой битве плечо к плечу с поляками против коварного агрессора. При чтении "Крестоносцев" он убедится, что в изображении натиска немецких феодалов на земли славян и балтийских народов Сенкевич был верен исторической правде. Роман вышел в годы, тогда идеологи пангерманизма прославляли своих предшественников, тевтонских рыцарей, когда велась германизация польских земель, и публикация его была, бесспорно, фактом большого гражданского значения. Надо заметить, что Сенкевич не становился при этом на позицию националистической предвзятости: в романе упоминается, например, о том, что немецкое население земель, подвластных Ордену, стонало от гнета крестоносцев и ненавидело их.
Сенкевич тщательно изучал имевшиеся источники. На первом месте среди них была, конечно, "История Польши" знаменитого Яна Длугоша, почти современника описываемых событий (он родился через пять лет после Грюнвальдской битвы). Большой интерес к этим временам проявляли польские историки XIX века. Да и не только историки: художник Ян Матейко создал грандиозное полотно "Грюнвальдская битва".
Но, конечно, XIV век и начало XV оставили памятников куда меньше, чем XVII столетие. Светская литература на польском языке почти не оставила текстов того времени, старопольский литературный язык только начал тогда складываться. Сенкевичу же надо было воссоздать колорит далекого прошлого со всей красочностью и достоверностью. Он обратился к сокровищнице народной культуры, к народной речи.
В языке "Крестоносцев" стилизация, пожалуй,, более заметна и более своеобразна, чем в трилогии. Использовать в целях архаизации латынь и идущие от нее языковые конструкции было нельзя (наступление латыни приходится лишь на XVII век). Те выражения и специфические термины, которые можно было взять из средневековых памятников, Сенкевич использовал, но их было мало, и не ко всем ситуациям они подходили. Нужного ему стилистического эффекта писатель добивался, используя простонародный диалект, вставляя в текст (прежде всего в диалоги) слова и полис обороты из речи горцев, жителей Татр, которую, часто бывая в Закопане, изучил прекрасно. Сенкевич исходил из того, что народная речь, изменяющаяся медленнее, чем литературный язык, ближе к языку средневековья. При этом языковое чутье и чувство меры предохранили писателя от затемнения текста: диалектизмы и архаизмы употреблялись лишь такие, которые без труда понимались читателем.
Примечательно, как показан в романе быт рыцарского сословия, к которому принадлежали герои "Крестоносцев", сословия, тогда еще не превратившегося в ту шляхту, которая знакома нам по трилогии. Среди его обычаев и занятий Сенкевич выделяет те, которые близки к простонародным нравам. Некоторая грубоватость, простоватость обозначают в романе принадлежность персонажей давнему времени. При этом больше, чем в других исторических романах, автор отводит места картинам повседневной, мирной жизни. Динамичность повествования, в целом более замедленного, нежели в трилогии, основана в "Крестоносцах" на чередовании будничного и необычайного, спокойных дней и резких поворотов в человеческих судьбах, на показе зависимости частной жизни от жизни парода.
Говорится в романе и о приходе в Польшу новых веяний. Их приносят прибывающие с запада рыцари. Прививаются они при дворах короля, князей и епископов, а для рыцарства в целом привлекательны в неодинаковой степени. Збышко из Богданца с увлечением следует рыцарским обычаям, готов драться во имя дамы, которой служит. Его дядя Мацько, воин умелый и храбрый, больше думает о хозяйстве, добыче, благосостоянии рода, не чужд лукавства и скопидомства. Те, кто победнее (вроде Вилька и Чтана), бытом и воспитанием от простолюдинов мало отличаются. Словом, благородное сословие хотя и сознает свое превосходство над всеми прочими (по мнению Мацька, рыцарская честь требует, чтобы его племяннику голову рубили не "на том самом сукне, на котором рубят горожанам"), го еще не вырыло оно, как показывается в романе, той пропасти между собой и простолюдинами, которая налицо в повествовании о XVII веке.
Польша, которая показана в "Крестоносцах", вовсе не такая католическая, как в трилогия. Мироощущение людей средневековья писатель тоже хочет представить далеким от читательского. Христианство, например, изображено как лишь недавно утвердившаяся вера, как нечто новое, еще не совсем привычное, переплетающееся с реликтами язычества (ибо корнями язычество уходит в народное бытие, неотрывно от местной, славянской почвы). Зых из Згожелиц, сосед рыцарей из Богданца, говорит, например, так: "Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне о порой и у нас на болоте кто-то смеется, да и дома хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску соседей, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь..."
Средневековье представлено автором "Крестоносцев" в двух аспектах. Преобладает (именно вокруг нее концентрируется имеющийся в романе юмор) стихия жизнелюбия, телесного и душевного здоровья, человеческого самоутверждения. Но отображена в повествовании и другая сторона средних веков, связанная с религиозной экзальтацией, властью церкви, мыслями о загробном существовании. Линии Мацька и Збышка противостоит трагическая история Юранда, который из сурового мстителя превращается в мученика, смирившегося и простившего своих врагов,- и это обращение читатель может объяснить только всем тем ужасным и нечеловеческим, что выпало па долю рыцаря из Спыхова. Видения смертельного врага Юранда, крестоносца Зигфрида, и его самоубийство представляют в книге тот аспект средневекового быта и мировосприятия, который пронизан суеверным страхом и мрачным мистицизмом. В жизни Збышка появляются две девушки (так здесь выглядит треугольник, почти обязательный для романов Сенкевича) - и как бы в противовес Данусе, которая представлена вeществом хрупким и нежным, не созданным для этого мира, появляется Ягенка, олицетворение силы и здоровья.
"Крестоносцы" не исчерпали интереса Сенкевича к национальной истории. В 1903- 1905 годах он пишет роман "На поле славы", действие которого происходит во времена короля Яна Собеского, а в последние годы жизни работает над романом "Легионы". (Имеются в виду польские легионы, сражавшиеся в конце XVIII - начале XIX века на стороне Франции.) Первый из них до уровня прежних исторических романов не поднялся и популярности не приобрел, второй был только начат.
В последний период жизни Сенкевич, крупнейший художественный и нравственный авторитет для своих соотечественников, литературные занятия совмещает с рядом общественных выступлений. Он поддерживает важнейшие культурные инициативы, активно участвует, например, в работе юбилейного комитета по сооружению памятника Адаму Мицкевичу в Варшаве, присутствует на открытии памятника. Принимает писатель участие и филантропической деятельности, оказывает помощь больным и нуждающимся художникам.
В 1900 году польская общественность устроила торжественное празднование юбилея Сенкевича: отмечалось 25-летие его литературной деятельности. На средства, собранные юбилейным комитетом, было приобретено имение Обленгорек (неподалеку от города Кельцы, ныне там находится музей Сенкевича) и поднесено писателю в дар от соотечественников. Ягеллонский университет, старейший в Польше, избрал Сенкевича почетным доктором. Были отклики на юбилей и за рубежом; в России его отметила пресса, состоялись литературно-художественные вечера, посвященные автору "Крестоносцев". Венцом славы Сенкевича стало присуждение ему в 1905 году Нобелевской премии.
По-прежнему все эти годы Сенкевич бывает не только в Варшаве и Обленгореке, но и в других частях Польши, часто выезжает за границу. В 1904 году он женится на своей племяннице Марии Бабской.
Международная известность Сенкевича придает особый вес его публицистическим выступлениям. Неоднократно протестовал писатель против преследований польского языка и культуры в Германии. Когда в 1901 году стало известно о расправе прусских школьных властей с польскими детьми в городе Вжесня, Сенкевич выражает в печати свое возмущение этими варварскими действиями. В 1906 году он обращается с открытым письмом к Вильгельму II, стремясь привлечь общественное мнение европейских стран на сторону своих соотечественников. Выступает писатель и в защиту прав польского языка в школах Королевства Польского.
С литературными кругами России, где переводы книг Сенкевича издавались обычно сразу же после публикации оригинала, где выходили в свет собрания его сочинений, писатель поддерживал в эти годы постоянные отношения. В 1908 году он откликнулся па юбилей JI. Н. Толстого: в "Русских ведомостях" была опубликована его статья, в которой говорилось о величайшей роли этого писателя в жизни русского народа. Академия наук в Петербурге избрала Сенкевича в 1896 году членом-корреспондентом, а в 1914-м - почетным академиком.
Во время революционных событий 1905 года в Королевстве Польском Сенкевич вновь демонстрирует свой политический консерватизм. Он сотрудничает с деятелями буржуазно-националистической партии эндеков (выдвигался даже проект выставления его кандидатуры в депутаты Государственной думы). На революцию 1905 года Сенкевич откликнулся романом "Омут" (1909-1910). Этот роман решительно недостоин его таланта. Художественно несостоятельный, он изобилует грубыми нападками на социалистов, которых писатель изображает как погромщиков и разрушителей культуры, руководствующихся личными, корыстными побуждениями.
Среди произведений, написанных Сенкевичем на закате жизни, выделяется повесть для юношества "В пустыне и джунглях" (1910- 1911). Героями повести являются польские дети, которые, попав в Африку, преодолевают различные опасности, проявляют мужество и присутствие духа. Эта книга Сенкевича и в наше время пользуется любовью юного польского читателя.
С началом первой мировой войны Обленгорек был занят австрийцами, Сенкевич направляется в Вену, а затем в Швейцарию. Здесь он деятельно участвует в работе Комитета помощи жертвам войны в Польше. Здоровье писателя ухудшается, 15 ноября 1916 года Сенкевич умирает. В 1924 году прах писателя был перенесен в Варшаву и захоронен в кафедральном соборе святого Яна.
Б. Стахеев
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
СТАРЫЙ СЛУГА
Наряду со старыми управителями, приказчиками и лесниками с лица земли почти совсем исчез и вымирающий тип старого слуги. Помню, в годы моего детства у родителей моих еще служил один из таких мамонтов; но недалеко то время, когда лишь кости подобных ископаемых будут изредка находить ученые где-нибудь на старых кладбищах, под толстым слоем забвения. Звали его Миколай Суховольский, и был он шляхтичем из шляхетского поселка Сухая Воля, о котором часто упоминал в своих рассказах. К отцу моему Миколай перешел по наследству от его блаженной памяти родителя, при котором был ординарцем во времена наполеоновских войн. Когда Миколай поступил в услужение к моему деду, он и сам в точности не помнил и на вопрос этот отвечал, понюхивая табак:
- В ту пору и я еще был желторотым, да и у пана полковника, упокой господи душу его, еще молоко на губах не обсохло.
В доме моих родителей он исполнял самые разнообразные обязанности: был и официантом, и лакеем; летом в роли приказчика присматривал за жатвой, в зимнюю пору - за молотьбой; у него хранились ключи от винного погреба, от чуланов и кладовой, он же заводил и часы, но прежде всего он брюзжал.
Я не помню случая, когда бы Миколай обошелся без воркотни. Ворчал он и на отца моего, и на мать; я боялся его как огня, хотя и любил; в кухне он затевал перебранку с поваром, молодых лакеев таскал за уши по всему дому и никогда ничем не был доволен. Когда он бывал под хмельком, что случалось с ним каждую неделю, все его сторонились; и не то чтобы он позволял себе вступать в пререкания с паном или с пани, но как привяжется он к кому-либо, так и ходит за ним целый день и все придирается и зудит.
За обедом он стоял за стулом отца, но сам не прислуживал, а только следил за прислуживающим лакеем и с необыкновенным ожесточением отравлял ему существование.
- Зевай, зевай по сторонам,- ворчал он,- я тебе покажу, как оглядываться. Видали! Нет того чтобы мигом подать, будет теперь волочить ноги, как старая корова в походе. Ты только оглянись еще раз! Он не слышит, что его пан зовет... Перемени пани тарелку. Чего пасть разинул? Ну что? Видали? Нет, вы посмотрите на него!
В разговоры, ведущиеся за столом, он всегда вмешивался и всегда всему противился. Иной раз, бывало, отец, сидя за столом, обернется к нему и скажет:
- Миколай, после обеда вели Матеушу запрягать лошадей: мы поедем туда-то.
А Миколай:
- Ехать надумали? Отчего же не ехать? Ого! На то и лошади. Пусть-ка лошадки себе ноги поломают по такой дороге. Визит так визит. Господам-то можно. Разве я запрещаю? Я не запрещаю. Отчего бы и нет! И счета могут погодить, и молотьба может погодить. Визит-то - он больше к спеху.