Пока хозяин не вернулся из дворца, Шубин, сопровождаемый Ильей Андреевичем, братом Безбородко, смотрел салоны. В залах были собраны римские вазы из мрамора, изящнейший, изумительного мастерства китайский фарфор, ценнейшие французские гобелены, мебель, когда-то служившая украшением королевских дворцов. Здесь было свыше трехсот картин, принадлежавших последнему польскому королю и герцогу Орлеанскому. Бегло осмотрев картины и мебель, Шубин с большим увлечением стал осматривать бронзовые статуи работы Гудона. Тут же стоял "Амур" работы Фальконе.
- Как вам нравится наш домашний музей? - спросил Шубина Илья Андреевич.
- Превосходно! - отозвался Федот Иванович. - Вот я хожу, гляжу и думаю… Что я думаю?.. Богаты сановники у нашей царицы, если находят средства приобретать столь ценнейшие вещи!.. А второе я думаю - приятно было бы, если бы и моя работа оказалась в соседстве с произведениями Фальконе и Гудона.
- Смотря как это покажется брату, - заметил Илья Андреевич. - Братец у меня, сами знаете, в искусствах смышлен. В его галерее дешевых вещей не водится. Опять же, к слову сказать, и богачеством он не обижен, и царица его своим вниманием ни разу не обошла, а все примечала да наградами осыпала. Из простого барина графа сотворила. Вот каков мой братец! А ведь еще в недавние годы в Малороссии он не ахти что имел. Каких-нибудь полторы тысячи душ. А теперь в разных местах у него около двадцати тысяч душ. Да соляных озер сколько! Да рыбных ловель на Каспии! - Илья Андреевич так увлекся хвастовством, что под конец разговора даже малость переборщил и стал хвалить Безбородко за такие деяния, о которых ему, как родному брату екатерининского вельможи, следовало бы умолчать. Но Илья Андреевич разошелся до полного припадка откровенности, а может быть, эта откровенность имела под собой почву зависти к брату-счастливчику, той зависти, которая находится в недалеком соседстве с ненавистью. По крайней мере так приметил и так подумал Федот Шубин, слушая его. Ибо вместо того, чтобы разговор снизить до затаенного шепота, Илья, наоборот, горячась, раскричался:
- Это еще что! Крестьянские души, озера, ловли!.. Ко всему этому труд приложить, да глаз управляющих нужен. А вот другое дело, Федот, винные откупы да подряды на поставки всякого довольствия для войска! Вот где доходец! Вот где золото льнет к рукам!.. И царица знает, а виду не подает, не он, так кто-нибудь другой, а на этаких делах наживался бы…
- Попросту говоря, воровал бы, - заметил Шубин в тон брату Безбородки.
- Называйте как знаете. Но за малое воровство бывают наказания, а миллион украсть умеючи - сие вызывает восхищение у одних, зависть у других. А в общем шито-крыто.
- Так, так, значит крупные грабежи не наказуемы?
- Нет… - утвердительно ответил Илья Андреевич, - во времена Петра Великого кое-кто в петлю угодил за подобные делишки, да и тогда, если дело касалось любимцев царя, то обходился Петр одной лишь дубинкой по хребту. А ныне у царицы-матушки и дубинки нет. Ежели люб-дорог сановник, действуй напропалую - ничего не будет…
- Тяжко слышать такое о вашем брате. А я-то старался, лепил бюст его столько времени, да из мрамора высекал собственноручно, беспокоился, как бы не испортить фигуры столь знатной персоны.
- Ну, вы и не испортили! как есть без прикрас! ни дать ни взять, ни убавить ни прибавить. Да ведь и то правду сказать, - продолжал Илья Андреевич, - ведь ему не так уж много и жить осталось. Умрет, все прахом пойдет, часть по наследству, часть расхватают дружки-приятели такие же, как он. Все хапают, пока живы! А как своя душа вон, тогда никакие крестьянские души не нужны, и откупы и поставки - все расхватают мазурики… А ему три аршина земли да плита с надписью…
- Ох и строги вы, Илья Андреевич! - сказал Шубин, ничуть не осуждая его за такие речи.
- Знаю, с кем разговариваю. Потому так и говорю. Вы, батенька, своими корнями из земли выросли, знаете счет копеечке и цену труду. Чего от вас скрывать? Зачем?..
- Спасибо за доверие. Не скрою, я и сам такого же мнения об Александре Андреевиче, - деловит, башковит шельмец, расточителен, черт. Живет, как в сказке царь или король.
- Да чего греха таить: многие так расточительно живут. Это же признаком высокого достоинства почитается! И на питье, и на еду, и на девок-баб горы серебра, кучи золота расходуются. Случай с итальянской артисткой Давиа знаете? Слыхали, поди-ка?
- Знаю, - ответил Шубин. - Дорогонько она ему обошлась. Сама царица в ревность ударилась.
Илья возразил:
- Не столько в ревность, сколько испугалась, что эта итальянка может оставить братца нагишом. Вот ведь как старый дуралей влюбился. Беспредельно. На полмиллиона одних бриллиантов ей сунул. За что? Прости господи!.. - Помолчав немного, призадумался Илья Андреевич и, не пожалев о том, что наговорил лишнего, сказал, обращаясь к скульптору: - Вам, Федот Иванович, фортуна улыбается тоже и глазки строит. Смотрите, не свихнитесь. Ох, баловство и возрастных людей, особенно знатных, до добра не доводит.
- За меня не беспокойтесь. Я удержусь от соблазнов. Не привык. И многое, что сановным лицам приятно, мне тошно и противно кажется. И какой же из меня знатный? Я раб. Ни более ни менее - раб!..
- Не шутите, Федот Иванович, - сказал Илья Безбородко, обняв Шубина и провожая его в следующие залы домашней галереи, соединенной анфиладой проходных дверей, украшенных золочеными завитушками. - Не шутите, какой же вы раб? Нет, вы баловень собственной судьбы, собственной именно, ибо она, злодейка, в ваших талантливых руках.
- А вот, почитайте, сама государыня рабом меня величает. - Шубин достал из потайного кармана сафьяновый бумажник, вынул вчетверо сложенный документ, а что он гласил, Илья Андреевич не спеша прочел: "Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, прочая. Известно и ведомо да будет каждому, что мы Федота Шубина, который нам академиком скульптуры служит, за оказанную его к службе нашей ревность и прилежность в наши коллежские асессоры в ранге сухопутного майора… всемилостивейше пожаловали и учредили; яко же мы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным онаго Федота Шубина… надлежащим образом признавать и почитать; напротив чего и мы надеемся, он в том ему от нас всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму рабу надлежит…"
- Видите, так сказано - рабу! - прервал Федот чтение свидетельства и бережно положил эту грамоту в бумажник. - Рабство у нас значит не только среди простолюдинов, но даже академики, коллежские асессоры и майоры узаконены царскими грамотами как рабы. И это не оговорка!.. Пусть не в древних формах, хуже или лучше, а рабство есть рабство. Права государыня - раб!.. Да, да, раб… Что подписано ее пером - не вырубишь топором! Пробовал Пугачев топоришком орудовать против рабства - не вышло!..
- Вон вы куда метнули! - удивленно пожал плечами Илья Андреевич. - Вы образованный ваятель. Признанный в высших кругах! Академик. Сама царица по заслугам жалует. Какая замечательная путь-дорога в жизни вашей!.. Нет, нет, вы, Федот Иванович, не были, видно, рабом и у себя в черносошной Холмогорской округе и тем более не стали теперь и не станете рабом никогда.
- Спасибо.
- Да что "спасибо"? Разве я не видел ваших работ? В них и в намеке нет рабской угодливости. В этом даже я, малоискушенный, убеждаюсь… Быть может, я не так рассуждаю? Скажем, вот посмотрите на скульптурные копии Лисиппа. Вот они, на мой взгляд, не лишены рабской угодливости…
- Знаю. И очень высоко ценю этого древнего ваятеля, - возразил Шубин, переходя из одной залы в другую и разглядывая картины, которыми были заняты все стены и простенки между высокими окнами. - Знаю, Илья Андреевич, но, рассуждая о творениях Лисиппа и ему подобных, не забывайте о потребностях того времени. О правде тогда мало задумывались. С тех пор ведь многонько воды утекло. Многому мы научились у греков. На них как бы зиждятся все академии художеств, однако, учась у них, не должно забывать нам, грешным, о жизненной правдивости изображаемого…
Беседа продолжалась недолго.
Безбородко вернулся. Он был навеселе:
- Ну, як она, готовенька моя статуя?
- Готова, ваше сиятельство, но пока прикрыта, под спудом.
- Як святые мощи?! - раскатисто засмеялся Безбородко и, подойдя к бюсту, сдернул с него скатерть и обомлел.
Любимец Екатерины, покоритель множества слабых женских сердец в мраморе отнюдь не был обворожителен. Шевелюра его казалась лохматой, и весь облик, пожалуй, напоминал престарелого беззубого льва. Но так он выглядел на первый взгляд, да и то издали. Стоило присмотреться ближе, как бюст постепенно начинал оживать. Из-под львиной шевелюры выступало одутловатое, пресыщенное развратом пухлое лицо с глазами хищного плута, толстыми губами, ожиревшим крупным подбородком и рыхлыми складками вокруг рта. Небрежно распахнутая сорочка на груди и поблескивающее матовым оттенком тело подчеркивали старческую слабость Безбородки.
- Где же я тебя бачил, старый холостяк, любитель жинок и горилки?.. - обратился Безбородко к бюсту. И, помолчав, сам себе ответил с прискорбием: - Неча пенять на глядильце, коли рожа крива…
Пачку ассигнаций, отпечатанных на тонком полотне старых дворцовых скатертей и салфеток, Безбородко, не считая, вручил Шубину.
Бюст вельможе не понравился. Он снова заказал несколько бюстов, но не Шубину, а французу Рашету и другим более осторожным, входившим в моду ваятелям.
Бюст же работы Шубина был выставлен напоказ только спустя годы, в день смерти Безбородко, в той самой комнате и на том самом месте, где он умер.
Глава двадцать девятая
Семья Шубина увеличивалась. Вера Филипповна родила трех сыновей: первого назвали Александром, второго - Павлом, а третьего - Федотом.
Понадобилась прислуга, расходы увеличивались, и скульптору приходилось работать с еще большим усердием. О пышных балах и веселых гуляньях не могло теперь быть и речи. Семья и труд отнимали у него все время. Лишь изредка в летнюю пору он брал на руки маленького Федота и вместе с Верой Филипповной уходил в сады подышать свежим воздухом и отдохнуть от городского шума.
Давний приказ царицы Елизаветы "о пропуске в сады" был в силе. Он гласил: "Не пускать в сады матросов, господских ливрейных лакеев и подлого народу, а также у кого волосы не убраны, платки на шее или кто в больших сапогах и в сером кафтане". Федот Шубин, разумеется, не подходил под этот приказ, он, "баловень судьбы", мог свободно разгуливать во всех дворцовых парках, но времени для этого не было. Чтобы не оторваться от живой, настоящей жизни, он, как и прежде, старался бывать почаще в тех местах, где проводили свое время простолюдины.
Однажды, когда в семье Федота Шубина недоставало прислуги, Вера Филипповна обратилась к нему:
- А не пора ли нам, Федот, купить девку, это дешевле обойдется, нежели по найму держать. Поработает у нас, послужит, а потом мы ее на волю выпустим, сама себе хозяйка будет.
Федот согласился:
- Что ж, ищи, подбирай, порядочную во всех отношениях и не особо дорогую…
Вера Филипповна достала из пузатого комода сверток "Петербургских ведомостей" и по объявлениям начала подбирать прислугу, но объявления все были на один манер - слишком кратки, и нельзя было по ним судить, что собою представляет продаваемый человек.
- "Продается 17 лет девка весьма доброго поведения и немного поезженная карета", - читала Вера вслух и от себя добавляла: - Карета нам ни к чему, а девке цена не указана, и чего она умеет делать - неизвестно. Видно, хозяин пожадничал заплатить за подробное объявление.
В другом номере "Ведомостей" она прочла:
- "Продается банкетная скатерть, тут же две девки ученые, мужик-парикмахер и английской породы коровы…" Ученые, а чему ученые? Опять неизвестно. А дальше кто там что продает? "Повар, кучер да попугай…" Нам этот товар не нужен, - рассуждала Вера Филипповна и снова искала в объявлениях девку с более подробными рекомендациями и пояснениями. Наконец, перелистав десятки разных случайно сохранившихся номеров газеты, она, пожалуй, нашла то, что ей нужно:
"Во 12-й части в прежней бывшей богадельне у офицера продается девка по 16 году, знающая кружева плесть, белье шить, гладить, крахмалить и госпожу одевать. Притом имеющая талию и лицо приятное…"
- Да ты глянь на заглавие газеты, - перебил ее Федот, - это же, я помню, в "Московских ведомостях" было, а не в "Питерских". Не в Москву же за девкой ехать. Их здесь хоть отбавляй.
- Ах да, и правда, это в "Московских". Ну что ж, газета не подскажет - сходим в воскресный день после обедни на базар, там подберем.
В ближайшее воскресенье они вдвоем отправились на Сенную площадь, где был бойкий базар, торговали чем угодно, только не сеном. С некоторых пор торговля сеном и всяким фуражом была переведена в другое, менее людное место. Еще задолго до окончания церковных служб площадь была переполнена народом.
- Нынче людей стало побольше в Питере, и своих оседлых, и приезжих, - сказал Шубин, придерживая за обнаженный локоть свою супругу. - Бывало, в академические годы любил я здесь потолкаться. И "Орешницу с орехами", и "Валдайку с баранками" я здесь выискивал. И на Рыбный рынок на Васильевском острове часто похаживал. Очень интересно иногда поглазеть, прислушаться, и чего только тут не увидишь и не услышишь! С тобой, Вера, неудобно в трактиры заходить, а если был бы один, зашел бы и выпил косушечку, и в разговор бы вступил… Ой и народу, ой и народу! Держись, Вера, около меня, надо не растеряться в такой толпище…
Толпа была действительно преогромная. Все толкались, суетились. Похоже было на большой потревоженный муравейник. Но невзирая на кажущуюся суету и великий шум, каждый стремился куда-то по своему усмотрению, по своим заранее придуманным и потребным делам и делишкам. Торговля на этой огромной площади велась во множестве ларьков, составленных тесными рядами; ларьки были крытые холстиной серой и раскрашенной, и были просто ничем не прикрытые лотки с крикливыми лотошниками и лотошницами. Больше всего было торгашей "на ногах", бродивших взад-вперед с ящиками и корзинами и певуче голосивших, старавшихся в общем шуме-гомоне перекричать друг друга.
- А вот кому цветы-цветики! В горшочках и букетики! Барин, купите ландыши-розочки!.. Красота и запах всего за две копейки!..
- Яблочки чухонские и китайские, земные и райские! кому яблочков?..
- А вот не надо ли отварной груши!
- А вот квас! Только для вас!.. Крепкий квасок, бьет в нос и уши!..
- Пельсинчики, лимончики, гарбузы астраханские!.. Селедки галанские!..
- Не надо ли табаки турецкие, трубочки немецкие с кистями и без кистей, для себя и для гостей!..
- А ты что, Федул, губы надул, руками разводишь, беспоясый ходишь? Купи краснобородский кушачок, будешь заправский мужичок!..
- Веретена точеные, ложки-плошки, кому посуда деревянная, кому оловянная! Выбирайте по своему скусу!..
- Эй, шевелись! У кого деньги завелись? Кольца-браслетки, почти настоящие бриллианты! Покупайте, модницы и франты! Вам украшение, нам приношение, дуракам устрашение!.. Подходите, берите…
Сквозь этот разноголосый веселый шум доносились из разных концов рынка звуки свирелек, свистулек, балалаек и гармошек. В кругу подвыпивших и загулявших досужих ротозеев кто-то плясал под балалайку, кто-то напевал песни складушечки-коротушечки:
Эх, в Петербурге на Сенной
Да что случилося со мной?..
Федот Иванович с женой не без труда протолкались через всю толкучку покупающих, продающих и просто шатающихся и вышли на базарную окраину, где на зеленой примятой траве лежали и сидели пригреваемые солнцем и одолеваемые тоской и неизвестностью люди разных возрастов. Тут были девушки, женщины средних лет, молодые парни и пожилые мужчины. Около них стояли управляющие и приказчики, редко - владельцы-помещики, которым казалось зазорным делом самим лично сбывать на сторону принадлежащий им "живой товар". И не из чувства стыдливости и не ради каких-то добрых побуждений сами господа держались в стороне от торговли людьми. Им казалось, что барин, продающий своих крепостных, считался неразумным и подчас дошедшим до краха, плохим, запустившим свое поместье хозяином, или запутавшимся в долгах в условиях столичных соблазнов, кутежей и всяких прихотей, требовавших расходов не по доходам. И тогда им оставалось требовать от приказчиков и управляющих "выколачивать деньгу" любыми способами. Невзирая на учение православной церкви, что человек создан всевышним Саваофом по образу и подобию своему, человек продавался из рук в руки, и это было узаконено с давних времен "помазанниками" господа-бога, управляющими Россией.
Первым в ряду выставленных на показ для продажи стоял матерый мужик-кузнец, чем-то не угодивший своему господину-помещику, или того "нуждишка заела" и была надобность в деньгах покрыть недостачу в семейных расходах. Около мужика вертелся сухонький барский приказчик с тросточкой. Приказчик от частого употребления зелья был красноносый, он стоял зевая и крестя рот. Но чуть только подходил кто-то из прилично одетых купцов или господ, он сейчас же оживлялся и начинал развязный разговор:
- Будьте добры, полюбуйтесь, - обратился он к подошедшему Шубину, - если вам нужен человек, то лучшего здесь сегодня не найдете. Это же настоящий, опытный кузнец! Дохожий человек: раз молотом стукнет, и гривна хозяину в карман. Мастер на все руки - и дуть, и ковать, и уголье подавать!.. Он вам и коней подкует, замки исправит, да что хотите, то и сделает. А силища! Медведя с ног свалит. Да зачем хвалить? Хороший товар сам себя хвалит. Ну-ка, Афоня, подтянись, повернись, барину приглянись. Авось, бог даст, тебе господином будет?..
Шубин и Вера Филипповна остановились, невольно загляделись на здоровенного и тихого кузнеца Афоню. Он выпрямился, тяжко вздохнул всей грудью; вздох его показался Шубину подобным дуновению кузнечного меха, и сказал, искоса глядя на приказчика:
- Нахваливай, нахваливай, да не забудь о моих пороках сказать господину, дабы знал, что не кота в мешке покупает, дабы не было у нового барина просчета. Пусть заранее про характер мой знает.
- Тебя, Афоня, не спрашивают. Характером ты весь налицо - тихонький, словно блаженный, невзирая на могучую силу, данную тебе свыше самим провидением.
- Барин, не слушайте его, он брешет! - вдруг резко проговорил продаваемый кузнец. - Я и тих, да лих!.. Спросите этого прощалыгу, зачем ему барин приказал меня на Сенной площади сбыть, продать, будто собачонку какую! Ладно, я сам скажу. А ты, веретено вертлявое, помолчи… Есть у меня, барин, небольшой изъян: рука у меня тяжелая шибко. Онамедни старосту по скуле треснул, сдачи дал ему. Не рассчитал малость. Скулу свернул и восемь зубов у того - как не бывало. Вот барин-то и распорядился от меня избавиться. В острог посадить? Какая же выгода барину? Лучше продать.
- За что же это ты старосту так сильно хлестнул? - спросил Шубин.
- Да как же, барин? Злость он во мне сильную взбушевал. Я все терпел, терпел, но от долгого терпенья треснет и камень. А я не каменный. Я человек, как и все прочие…
- Нет-с! Ты в эфтом случае товар! Да-с, товар с человеческим обликом! И цена тебе по достоинству определена шестьсот рублей ассигнациями.