- Ты когда уходить с дому собираешься? - спросил Никита.
- Не скоро, по зимнему первопутку.
- Ну, я раньше твоего соберусь на морскую службу. Вот увидишь. Я и прошение подал в Адмиралтейскую коллегию в Архангельск, и за меня там слово заложено штурманом с военного фрегата. До осени уберусь отсель… Помалкивай только, чтобы Баженин не дознался и никаких препон не мог мне учинить. А хочется, парень, на белый свет взглянуть. А то что же выходит? Гукоры строим, а плавает на них кто-то другой…
Вскоре после этого разговора Дудина затребовали в Соломбалу на морскую службу. Обрадован он был этим известием, загулял как новобранец флотский. Ребятам холмогорским, матигорским целую кадушку пива выпоил. Федота в гости позвал и на прощание тому, расщедрившись, три книги подарил в кожаных переплетах с застежками:
- На, Федот, мне эти книги не в коня корм, а тебе авось сгодятся…
И были те книги по соизволению самого Петра Первого печатаны, хранились они у холмогорского попа. Одна из них называлась: "Лексикон треязычный, сиречь Речений славянских, эллино-греческих и латинских сокровище". Подавая эту книгу Федоту, Никита смахнул с нее тряпкой пыль, сказал:
- В Питере, как в Вавилоне, на всяких языках люди говорят. Должна тебе от этой книги польза быть?
- Должна. Спасибо, Никита…
- А вот эта называется "Приклады како пишутся комплементы… поздравительные и сожалетельные, и иные". Сиречь письмовник. По сей книге ты можешь и самому Михайле Ломоносову письмо сочинить, и хоть князю, и государыне самой. Тут есть сказано, что и как пишется в благодарение за доброе угощение, есть и просительное писание к женскому полу, и прочая, прочая… Я по сей книжице промеморию состряпал на Адмиралтейство, чтобы на корабль приняли. И вот еще книга, такой и в Архангельске нет. Покойный мой дядюшка, холмогорский поп, говаривал, что этакая книга еще есть у каргопольского воеводы - "Правда воли монаршей, во определении наследника державы своей". По писанию этой книги выходит, что бывают времена, когда народ сам себе властелина изобрать может, а не по наследству царя либо царицу насаждать. Глянь-ко на сию страницу, сказано тут: "Всем известно, что не един во всем мире образ есть высочайшего правительства; но инде главные всего отечества дела управляются согласием всех жителей, яковое правительство было прежде у многих народов эллинских и долго пребывало у римлян. А в наши времена есть такое правительство в Венеции, Голландии и в Польше, и сие нарицается Димократия, то есть народодержавство…"
- Это вроде бы как новгородское вече? - спросил Федот Дудина.
- Шибко смахивает… - приподняв указательный палец, торжественно и многозначительно произнес Дудин. - Вот какую я тебе дарствую книгу - в назидание, вроде запретную. Хоть и по изволению Петра она печатана, а покойный дядя говаривал, что по указу царицы сия книга подлежала уничтожению. Но он сберег ее и батьке моему, умирая, подарил. Прочитай, да не раз, и береги. А ежели нужда прибьет, то в Питере такие книги всегда в цене. Продашь.
- Ни за что! Буду беречь и пользоваться! - Сияющий Федот прижал к груди все три книги, потом положил их на стол и, обняв Никиту, поцеловал его: - Спасибо, уважил. Век помнить буду. Счастливо тебе, Никита. Служить да в службе отличаться. Как знать, в Петербурхе, может, дороги наши и сойдутся.
Федот Шубной проводил Дудина до Холмогор, а оттуда Никита отправился в Архангельск службу служить.
На первый раз ненадолго расстались земляки Федот и Никита. До того как отправиться в Петербург, Федот Шубной собрался той осенью в Архангельск на Маргаритинскую ярмарку. Двое старших братьев его, Кузьма и Яков, перед ярмаркой стерляди напромышляли пудов десять и в живом виде в пруду сохранили; да костяных изделий - гребешков, уховерток, игольников и табакерок Федот успел порядочно наделать - было чем поторговать братьям Шубным.
Архангельск в ту пору, - когда начал процветать Петербург, - стал понемногу хиреть, однако в Маргаритинскую ярмарку из разных держав прибыло на торги более ста судов - английских, голландских и гамбургских и прочих земель. Да много приезжего торгового и всякого люда собралось на ярмарку из Вологодчины, с Вычегды и Сухоны, с Ваги и Пинеги и далеких приуральских строгановских вотчин. Ярмарка была продолжительная, веселая, привлекательная для всех продающих и покупающих, даже для гулящих ротозеев, у которых всего денежного состояния хватит на ковш сбитня и на печатный пинежский пряник; и те, довольные зрелищем ярмарки, ходили нарядные и оживленные, везде совали свой нос и не скрывали восхищения и зависти перед обилием недоступных им по цене заморских товаров.
Федот Шубной по-своему не был обижен судьбой-лиходейкой: деньжата у него водились и от заработка у Бажениных на верфи, и от косторезного ремесла. Но знал он цену копейке и потому не решался бросать деньги на ветер, на пропой, на гостинцы или на те же норвежские и немецкие безделушки. Но пришлось и ему малость расщедриться и угостить за свой счет встретившегося у Гостиного двора Никиту Дудина. Тот уже был одет по всей надлежащей форме: серый кафтан застегнут на все до блеска начищенные пуговицы, на ногах чулки, башмаки с застежками, штаны холщовые серые, какие полагаются заправскому матросу. Увидев Федота, Дудин весело заулыбался, обрадовался земляку.
- Ну как служба? - спросил Федот.
- Да, слава богу, жалованья копейка в день и харч готовый.
- Ого! Копейка! Глядишь, сто лет послужишь - богачом вернешься.
- Не смейся, не век так. Не сразу в капитаны. Помешкать малость доведется.
- А ты поторопись.
- Ох, Федот, не ускакать быстро мне. Канительно дело, но взялся за гуж, выдюжу, не сдамся…
Шубной пригласил Дудина в харчевицу, в подвал, заставленный бочками, на Большом Соломбальском остроке. В подвале пахло морской рыбой, свежей и соленой, пряностями и горячими промасленными шаньгами. Под потолком дым табачный, на полу сырость от хмельных и освежающих напитков. Тут сидели на широких скамьях за длинными столами поморы-зверобои, приезжие гости - немцы и сторожевые солдаты из Новодвинской крепости, пущенные по увольнительным ярлыкам на отгул в ярмарочные дни. Шубной и Дудин присели к уголку стола. Федот тряхнул мошной. Звякнули гроши и алтыны в кожаном мешочке. Раскрутив шнур, Федот засунул руку в мошну и, достав горсть медяков, сказал:
- Тут, парень, не последние. Не будем скупиться: кто знает, увидимся ли впредь?..
Но пили они мало, зная меру и не теряя рассудка. Дудин сидел, облокотившись на столешницу, и уныло рассказывал:
- Чтоб, батенька, до кортика с портупеей дослужиться, много придется башмаков износить, ох много. Пока нас обучают артикулам с деревянным ружьем обращаться да малость барабанному искусству. А дальше - больше, все мучение впереди: и весь регламент морской назубок, как "Отче наш", знать заставят. И как в случае надобности караулом командовать, и все-все корабельные распоряжения знать и уметь призвести на деле в походе и гавани, и как пушками действовать, и как по компасу и звездам путь прокладывать, и как в бурю и в штиль парусами верховодить, чтоб все было к месту, без помех и ущерба… Да, брат, нелегкая службица предстоит. Одначе не отчаиваюсь, и на себя, на свою силу и смекалку уповаю. А случись война на суше и на море, тут, брат, на морской службе придется нам, матросам, хлебнуть соленого до слез…
Федот Шубной хотел сказать дружеское, сочувственное слово приятелю, но не успел и рта раскрыть, как за тем же столом, пристукнув тяжелой глиняной кружкой по столешнице, поднялся во весь рост бородатый мезенский зверобой и, вмешиваясь в разговор, сказал:
- Война, война, чего испугался! А с кем войне-то быть?
- Может, со шведом, не то с англичанкой, норвеги - те, ясно, народ не драчливый, - понимающе ответил Дудин.
- Швед после потасовки присмирел навеки! - возразил зверобой. - А что касаемо англичанки, то эта хитрая бесовка и без войны не худо нас разоряет…
В разговор вступились онежские лесорубы, соломбальские корабельщики, проводившие время за жбаном браги, даже молчаливые ваганы и те заговорили, и все в один голос, в лад друг с другом бранили самыми последними словами графа Шувалова, продавшего английскому купцу и промышленнику за бесценок на длительный срок огромные лесные пространства в пределах архангельского, онежского, мезенского и вологодского Севера.
И как ни молоды, и как еще ни несмышлены в таких делах были холмогорские земляки Федот Шубной и Никита Дудин, но и они не без ужаса узнали и восприняли здесь от понимающих людей весть о грабительских намерениях английского купца Дингли Гома, обещающих великое разорение черносошным, государевым крестьянам и прочим жителям русского Севера.
А суть этой кабальной сделки сводилась к тому, что Шувалов, получив от царицы дозволение продавать лес иностранцам, заключил с англичанином Гомом контракт, по которому Гом и приступил к опустошению лучших лесных массивов на Двине, Онеге, Мезени, на побережьях озер Лаче и Воже…
- Англичанин хитер и беспощаден, он не дубьем, так рублем, а прижмет да приберет к рукам - и оглянуться не успеешь, как окажешься в хомуте и кнут над головой. Этот похуже, повреднее всяких Бажениных окажется, - не унимался мезенец.
- Поживем - увидим. Лесу у нас много.
- Много? Да он наш, русский лес!
- В шею Гома!
- Надо так его, как на Онеге проучили…
- А чего там?
- Да штабеля лесные каргопольские мужики подожгли. Хотел Гом тертые доски в Англию отправлять, а вместо досок - дым к небесам.
- Так-то ему не барыш.
- Вот мы к тому и ведем: нынче не барыш, да потом не барыш, получай, заморский ловкач, шиш и катись восвояси. Нехристя не грех и огоньком обидеть…
Во хмелю и в табачном угаре расшумелись мужики-поморы, продолжая проклинать и ругать за самоуправство Шувалова и англичанина Гома за грабеж, узаконенный контрактом. Шубной и Дудин, отведав соломбальской бражки и подкрепившись пирогом с треской, вышли прогуляться на свежий воздух. С Белого моря дул ветер. На Мосеев остров набегали волны-беляки. У причалов в устье Кузнечихи покачивались, кланяясь мачтами и всей оснасткой, иностранные корабли. Друзья-приятели не спеша шли в сторону Адмиралтейства и флотских казарм. Дудину подходило время возвращаться, чтобы, избави бог от неприятностей, не опоздать к проверке. После недолгого молчания Федот сказал:
- А ведь пройдет годов десяток, и этот самый Гом лучшие леса у нас все выведет. Мужики не зря вопят.
- И раньше всего корабельную лиственницу да мачтовые сосны повыбирает. Корабельный лес в самой высокой цене у иноземцев, - понимающе добавил Дудин.
- При покойном государе Петре Первом не было иноземцам потачки. Он берег корабельные леса… Он бы никакому Шувалову не дал опростоволоситься. С головой был царь. Его и Ломоносов восхваляет в стихирах.
- Как же, знаю, - живо отозвался Дудин, - у моего батьки есть список рифмованный; от самого Ломоносова с его слов про Петра так записано:
…С каким усердием отечество любя,
Ужасным подвергал опасностям себя:
Смотря весь смертных род, смотря земны владыки,
Познают, что монарх, и что отец прямой,
Строитель, Плаватель, в полях, в морях герой.
Только вот мало ему бог дал веку, рано умер. Ты, Федот, почитай ту книжицу о его "Монаршей воле". Есть чего уразуметь. Там и о науках сказано - в назидание добрым людям на полезные дела.
- И прочитаю, и в памяти сохраню. Не знаю, когда и чем смогу отдарить тебя за те книги…
В поздний вечерний час у караульной будки при входе в казарму расстались они, и очень надолго.
Последнее лето и последнюю осень без тревог и забот провел Федот Шубной в родной Денисовке. Как ни весело было играть и плясать на гульбищах, рассудок подсказывал ему: надо ехать в Петербург, в люди. Там больше свету, больше простору. Только не трусь, и все будет по-твоему. Михайло-то Васильевич вон как шагнул!
Глава четвертая
Сборы в дальнюю дорогу были невелики. Он взял с собою мешок ржаных сухарей, узелок костяных плашек и полдюжины моржовых клыков. Весь незатейливый косторезный инструмент: рашпилек, втиральник, пилку, сверло, стамесочку и еще кое-какие мелочи - он разместил в боковых карманах. За голенища бродовых сапог спрятал самодельный нож и деревянную ложку с толстым черенком. Паспорт сроком по 1761 год бережно завернул в тряпицу и зашил в полу кафтана. Сложив мешок с дорожной снедью на воз соседа-попутчика, простившись с родней и соседями, Федот Шубной тронулся за обозом поморов в Петербург.
Зимняя дорога из Холмогор на Петербург проходила через густые леса и выжженные подсеки Карголольской округи, сворачивала мимо Белого озера на Вытегру, Ладогу и дальше прямиком вела в столицу. При хорошей погоде, без оттепелей и метелей, поездка от Холмогор до Петербурга занимала целых три недели. По пятьдесят верст в день вышагивал Федот за возами. Там, где дорога спускалась под гору, добродушный возница позволял ему вскакивать на запятки и ехать стоя. Но был и такой уговор: воз в гору - Федот и возница вместе должны помочь лошади. Тогда, встав по сторонам и ухватившись за оглобли, они оба, присвистывая и покрикивая на лошадь, помогали ей подняться на угорье.
Обоз в пятьдесят подвод тянулся по дороге неразрывной цепью. Останавливались возчики на ночлег в редких попутных деревнях. На постоялых дворах покупали сено, овес и подкармливали лошадей. Сами же мочили в студеной воде соленую треску и ели ее с подорожными сухарями. Спать ложились - одни на полати, другие вповалку на разбросанной на полу соломе. С морозу и после долгой дороги Федот спал на ночлегах столь крепким сном, что его не только можно было догола раздеть, но самого вынести из избы, а он и не шелохнулся бы. Кражи и грабежи в дороге случались редко. Если раз в году где-либо по пути и обнаружится пришлый со стороны, охочий до чужого добра бродяга, то о нем от Петербурга до Холмогор быстро проносилась дурная слава и описание всех его примет, и вор попадал на расправу и клеймение.
После длинных лесных волоков показался древний торговый город Каргополь. Дома крепкие, деревянные, а церкви сплошь каменные. И столько их, что Федот издалека начал считать и сбился. С покатого берега дорога спустилась на крепкий, занесенный снегом лед озера Лаче. Посреди озера передние подводы остановились. Холмогорские мужики столпились гурьбой. Глядя на город, усеянный церквами, они набожно сняли лохматые шапки и теплые рукавицы, истово помолились:
- Пошли, господи, и дальше счастливый путь!
- Пронеси еще, господи, через Вытегру и Лодейное Поле, а там уж как-нибудь доберемся…
Один из стариков куростровских показал рукой на юг, три раза перекрестился и сказал, тяжело вздыхая:
- В этом озере, в той стороне, Ивашку Болотникова, царство ему небесное, каргопольские стрельцы утопили. От своего деда я слыхал…
Многие, в том числе и Федот Шубной, не знали, кто такой Ивашка Болотников, однако, доверяя старому, бывалому человеку, последовали его примеру, торопливо перекрестились.
- Кто этот Ивашка был? - полюбопытствовал Федот у возницы.
- Разбойник тут один, душегуб.
- Сам-то ты душегуб проклятый! - сердито прикрикнул на него старик и начал нещадно отчитывать: - Чьи ты сказки слушал? Чью ты небылицу Федоту баешь?.. Ивашка Болотников был вольная птица, за народ стоял против богатых. Сам царек Шуйский перед ним трепетал. Про это знать надлежит! Вон в Сийском монастыре монахи про Болотникова книги пишут. Небось про нас с тобой не напишут. А потом он попал в плен к Шуйскому. Ну, тут связали, да сюда, в Каргополь, стрелецкий конвой его и доставил, а потом Ивашке глаза вынули да ослепленного в прорубь под лед сунули. Тут ему и канун да ладан, без покаяния. А попы в соборах еще и проклятье учиняли, а за что человек претерпел, за что пострадал и жизнь отдал? Ох, грехи наши незамолимые. А человек-то был истинный, не боязной за других постоять…
- Опасный, стало быть?
- Кому опасный, а кому и друг прекрасный!
Поговорили мужики, пешней пробили во льду проруби, напоили коней - и дальше в путь.
В пути Федот узнал от встречных, что где-то есть страна Пруссия, куда вступили русские войска и бьют армию короля Фридриха. Следом за этими разговорами дошли слухи о повсеместном наборе рекрутов. Услышав о наборе, Федот призадумался. Годы подходили как раз такие, что скоро могли дать ему в руки кремневое ружье, за спину ранец с полной выкладкой и послать воевать.
Возница приметил раздумье, омрачившее лицо Федота, и, снимая с усов ледяные сосульки, спросил шутливо:
- Что же ты, Федотушка, не весел, что головушку повесил? Не по деревне ли заскучал?
Федот, тряхнув поникшей головой, ответил:
- Думаю о своем житье-бытье. Хорошим резчиком в Питере хотел прослыть, знатным персонам заказы вырезать, а тут, на-ко, война…
- Н-да-а, - протянул случайный попутчик, - солдатская служба хороша, только охотников на нее мало. Долга служба царская - ни конца ей ни краю. А у тебя золотые руки, потому об этой службе тебе и помышлять обидно.
Подумав, возница успокаивающе сказал:
- Не горюй, парень, ты молоденек да умен, к делу сумеешь пристроиться. Ну а если и случится повоевать с врагом - тоже не худо. Наши умеют бить! Любо-дорого!
- Задиристых бить и надо, - согласился Федот, - пусть знают, что русских задевать - даром не пройдет. Ладно, послужу и я, коль придется, ведь не урод, не калека, и силенкой бог не обидел. Ружье из рук не вывалится… На моржа и тюленя охотился, почему бы этими же руками пруссаков не побить?..
Но однажды на пути в Петербург судьба-злодейка чуть не подшутила над Федотом Шубным. И если бы он оказался уступчив, податлив и сговорчив да еще завистлив малость, и тогда бы его жизнь из-за одного лишь опрометчивого поступка могла пойти по другому руслу. И тогда бы не суждено было ему стать знаменитым скульптором, профессором и членом двух академий. Соблазн был немалый…
Случилось это на зимнем перегоне между Вытегрой и Лодейным Полем. В бушующую метель-непогодь холмогорцы всем обозом остановились в деревне Мегре, где-то в южной оконечности Онежского озера. Деревня, стоявшая на большом пути к Петербургу, раскинулась изворотливым посадом в два ряда по берегу замерзшей и занесенной снегом реки. Судя по крепким бревенчатым избам, по дворовым постройкам - амбарам и баням, да еще принимая в расчет деревянную церковь с множеством куполов и несколько мельниц, столбовых ветряков, - народ здешний жил своим трудом на государевой земле не бедно. А особенно сыто и зажиточно жил втроем с женой и дочкой Анютой хозяин постоялого двора Никифор Першаков. У него-то и остановились, заночевали и двое суток пережидали непогодь холмогорцы. Изба у Першакова была настолько просторна, что вместила их всех, и еще было куда упряжь, хомуты и прочее по стенам развесить. Никифор был кряжист и крепок; казалось, что такой годится и в кузницу к наковальне, и на мельницу мешки ворочать, и лед прорубать, и верши с рыбой вытаскивать. Впрочем, Никифор кроме других крестьянских дел умел все это делать и делал в зависимости от времени и потребности. В зимнюю пору главной заботой его было - побольше пустить постояльцев и выручить с них за ночлег по копейке с каждого и по копейке с лошади; за хлебный квас, за сено и овес и за все, что можно и за что нельзя, по грошу, по копеечке собрать, а из копейки рубль бережется.