"Лета господня 1759 года в 10-й день апреля преосвященному епископу Холмогорскому и Важескому ведомо учинилось, крестьянский сын Куростровской волости Федотко Шубной сказывал и похвалялся в разговоре в харчевице горожанина Башкирцева, что он, Федотко, с братом Яшкой вырежут князей и царствующий дом и на дереве развешут. По указу преосвященного, будучи расспрашиван, вышеописанный Федотко Шубной в расспросе сказал: в прошлой-де неделе сего апреля он зело не в трезвой памяти от бражного увеселения хвалился и за благо почитал, действительно, сотворить в дар царице все родословие державы Российской от Рюрика до ныне благополучно царствующей государыни и что вырезать сие родословие вознамерился с братом Яшкой в виде барельефов на моржовой кости, поелику не подвернется слоновая по дороготе своей. За сим Федотка Шубной к дому отпущен с упреждения отца протопопа. Руку приложил Гришка Уховертов".
Домой из крестовой палаты Федот вернулся пасмурный и сказал брату Якову:
- Будет подходящая кость, будет время, ты и вырезай царей, а я тебе не помощник. Меня вон к протопопу на исповедание таскали… В эту зиму в столицу подамся. Одна голова не бедна, а и бедна, так одна…
Отказавшись от работы в архангельской косторезной мастерской, Федот Шубной сживался с мыслью уйти подальше из дому.
В эту весну семейство Шубных постигло неожиданное несчастье: Иван Афанасьевич провалился на Двине под лед, кое-как выкарабкался, но простудился и сильно заболел. Напрасно пил он крещенскую воду, напрасно лазал на печь и парился веником, над которым были нашептаны знахарем тайные слова, - ни то ни другое не помогало. Болезнь никуда не отпускала из дому старика Шубного. Он стал сохнуть, тяжелей дышать и напоследок еле-еле передвигался по избе. Чувствуя приближение смерти, Иван Афанасьевич, пожелтевший и костлявый, снял с божницы створчатую медную икону и, прослезившись, позвал дрожащим голосом сыновей:
- Яков, Кузьма, идите-ка сюда, я вас благословлю, недолго уж мне жить осталось…
Благословив старших сыновей и пожелав им в достатке и порядке держать семью, скотину и дом, Иван Афанасьевич велел позвать к себе меньшого. Федот прибежал от соседей и, как был в ушанке и полушубке, предстал перед отцом. Старик оглядел его и сказал тихо:
- Шапку-то хоть сними, шальной…
Федот послушно обнажил голову, со скорбью поглядел на немощного отца, на его костлявые плечи и проговорил потупясь:
- Благослови, отец…
Тяжко вздыхая, старик Шубной трижды как-то неловко поднял медный складень над русой головой Федота и при общем молчании домочадцев вполголоса произнес слова родительского благословения:
- А тебе я, сынок, желаю и совет свой отцовский даю и благословляю: ступай в Питербурх, поклонись от меня Михайлу Ломоносову и скажи, что первый учитель его Иван Афанасьев велел ему долго жить… Останься там, учись, слушай умных людей, пользуйся их советами. Смелым будь, правду люби. Я жизнь правдой жил, никого не боялся. И ты так живи. Но смотри, осторожности не забывай, не погуби себя во цвете лет. Остерегайся дураков, если их затронешь, умных - если им вред причинил, и злых - если свел с ними знакомство… Ох, тяжко, парень, погоди, дай провздыхаться. Я не могу… - Старик умолк, закрыл глаза. Грудь его - широкая, костлявая - вздымалась. Передохнул, набрав воздуха, продолжал редко, прерывисто: - И еще скажу тебе, сын мой… коль в люди выйти ты вознамерился и бог то велит. Ладно. Ступай, не перечу… живи, постигай премудрости, пользуйся подсказом умных, а перед невежами-то знай молчи-помалкивай… На чужой стороне родни тебе, парень, не будет. Выбирай сам друзей добрых да порядочных… по выбору друзей и о тебе у людей суждение будет. Питербурх город молодой, а шалостей всяких там излишек. Дорожи временем, жизнь коротка и единожды человеку дается. Безделие да праздность на худые думы толкают. Ты слушаешь меня?
- Слушаю, батько, слушаю…
- То-то. А скоро ведь и голоса моего не услышишь. Ох, тяжко мне… Погоди, дай отдохнуть малость. Духу внутрях не хватает… Прости, господи… - Снова Иван Афанасьевич замолчал и дышал тяжело, с хрипотой в горле. Отдышался еле-еле, вспомнил что-то недосказанное и продолжал через силу: - И запомни заповедное слово: "против зла сотвори благо". Я сам в жизни испытывал: злого человека добрым деянием и подмогой покорить можно. Самые злые люди те, которые зла не прощают… Остерегайся завистников, если в жизни станешь преуспевать. Нет вреднее на свете завистника. Не угомонится проклятый, доколе не сокрушит ложью и клеветой невинного и честного. Будь ты здрав, Федотушка, и счастлив на долгие годы…
Федот поднял голову, заметил на морщинистых щеках отца крупные слезы и сам не вытерпел - заплакал.
- А неохота умирать-то, ребята… - сказал Иван Афанасьевич дрогнувшим голосом. - Когда живешь - день кажется долог, а умирать собрался, оглянулся - коротка же наша жизнь. Ох, коротка… Ha-ко, Федот, поставь складень на божницу…
Умер Иван Афанасьевич поздно вечером. В сумрачной избе, освещенной лучиной, густо надымили ладаном. Собрались куростровские старухи и молились всю ночь. Наутро обмыли покойника, обрядили в длинную холщовую рубаху и положили под образа на широкую лавку. Соседи приходили прощаться, кланялись низко, и каждый вспоминал добрым словом умершего.
- Царство ему небесное, самого Михайлу Ломоносова, бывало, грамоте учил, в люди его спровадил…
- Добрый старик был, простяга! Нашему брату, нищему, во весь каравай милостыню отрезал, царство ему небесное.
- Трех сыновей вырастил, как три подпоры крепкие, такие хозяйство не уронят…
А когда перед выносом усопшего собрались в избу к Шубным все бабы-соседки, начались тогда голошения и причитания с плачем, ревом и всхлипыванием:
…Как во почетном-то, во переднем углу
Лежит Иван Афанасьевич на лавочке,
К сердцу сложены белы рученьки,
Принакрытые полотенечком…
Да ты послушай-ко, наш соседушка,
На кого вспокинул деток своих
Да и соседей, тебя почитающих?
Закручинились наши головы
По тебе, упокойный Иванушка.
Мы, соседи твои спорядовые,
И детки твои, и племяннички,
Не слыхали от тебя слова грубого,
Не терпели обиды-напраслины…
Ой, закроют тебя гробовой доской,
Да положат на дровни-розвальни,
Да повезут ко ограде кладбищенской,
Во далекий путь - во сыру землю…
Провожали Ивана Афанасьевича все от мала до велика: ровдогорские, куростровские, мишанинские мужики с домочадцами, и вся поголовно Денисовка шла за гробом покойного.
Федот вернулся домой с похорон в тяжком раздумье… Не раздеваясь, он полежал ничком на лавке, встал и, нахлобучив на лоб треух, вышел на улицу проветриться от запаха ладана и забыться от надоедливых причетов плакальщиц. До потемок он просидел у Редькина.
Мысль об уходе из Денисовки в столицу теперь не давала Федоту покоя. Но летом и осенью трудно попадать в далекую столицу. Ему пришлось терпеливо ждать до зимы, до первопутка.
Время шло быстро. У Шубных по хозяйству было много дела. За рекой Курополкой густой зеленой травой покрылись обширные заливные луга. На пастбищах отгуливались тучные коровы. Бобыли-пастухи в домотканых рубахах, в засученных штанах, сверкая коленями, бегали за резвыми телятами. Под вечер там и тут слышались переливчатые трели пастушьих берестяных рожков. Сытые коровы-холмогорки и уставшие от беготни телята покорно тянулись к прогонам и, глухо брякая железными колокольчиками, заходили в бревенчатые стойла, где их ждали заботливые хозяйки.
В эти дни Федот Шубной работал с братьями, пилил и колол дрова, пахал, сеял яровое жито и боронил рыхлые полосы. В короткие весенние ночи он в лодке выезжал на рыбную ловлю и брал на острогу крупных щук, метавших по мелководью икру.
Будни проходили в трудах и заботах. По воскресеньям - ближе к лету - становилось веселей. Смех, прибаутки, хороводы и пляски под весенние напевы слышались с полудня и до полуночи. Парни и девушки, нарядно одетые по-летнему, веселились кто как хотел и кто как мог. Пригожие девушки, с позолоченными серьгами в ушах, с разноцветными лентами в длинных косах, бегали за ребятами, ловили их за вышитые подолы длинных рубах и приводили в круг. В другом месте парни со своими подружками высоко подпрыгивали на досках, положенных поперек кряжей. Качели с пеньковыми бечевами на перекладинах были заняты без перерыва. Качались стоя, сидя, в одиночку и попарно.
Подальше от общего гульбища, в белых коленкоровых платьях с узорной вышивкой, сверкая норвежскими перстеньками, расхаживали славнухи, которым подходило время к замужеству. У них свои были думы и песни свои:
Походите-ка, девушки,
Погуляйте, голубушки,
Пока воля батюшкова,
Нега-то матушкина.
Неравно замуж выдется,
Не ровен черт навяжется,
Либо старый душлив,
Либо младый не дружлив,
Либо горька пьяница,
Либо дурак-пропоица.
Во кабак идет - шатается,
Из кабака идет - валяется.
Он со мной, молодой,
Супор речь говорит;
Разувать-раздевать велит,
Часты пуговки расстегивати,
Кушачок распоясывати.
Не того поля я ягода была,
Не того отца я дочерью слыла,
Чтобы мне да разувать мужика.
У него-то ноги грязные,
У меня-то ручки белые;
Ручки белые замараются,
Златы перстни разломаются…
Иногда в летние праздники дородные куростровские девицы вереницами ходили по деревенским улицам и, поравнявшись с избами, где жили ребята-женихи, выманивали их на гульбище задорными песнями. Однажды толпа девчат, остановясь против избы братьев Шубных, возвестила о себе:
- Ой, Федот Иванович,
Покатай наших девиц…
Федот выглянул в оконце и, смеясь, показывая ровные, словно косторезом точенные зубы, ответил им так же напевно:
- Ой, покатал бы, девки, вас,
Да братец лодочки не даст…
В большой сумрачной избе послышался смех Якова-старшего, женатого брата. Он сидел в углу под полатями и чинил порванные сети.
- Покатай их, Федот, покатай. Сегодня в карбасе никуда мне не ехать. Сколько их там, поди усаживай!..
Федот вышел на широкую улицу Денисовки, поклонился девушкам:
- Если не шутите, поедем! Айда в карбас!..
Парус натянут. Два парня на веслах, один за рулем.
Карбас развернулся посреди реки.
- Куда, девки, путь держать?
- В Холмогоры! - крикнули в ответ некоторые.
- В Вавчугу! - раздалось больше голосов.
- Давайте в Вавчугу, на баженинские верфи. Там ребята шибко хороши, бойки да веселы.
И вот карбас направлен в Вавчугу. Позади Денисовка, поодаль, на высоком берегу, Холмогоры, как порядочный город - есть на что посмотреть. Из-за лесу поднимались главы матигорской церкви. А по берегам шумел зеленый веселый кустарник. Ветви свисали над тихой поверхностью реки. В прозрачной воде плескалась рыба, оставляя на глади широко расходящиеся круги.
Часа через два за прибрежным ельником показалась Вавчуга. Небольшое, но бойкое селение: шесть доков, в них заложены, а некоторые уже накануне спуска, корабли-гукоры для плаванья в своих и иноземных морях. Рядом - три двухпоставных пильных амбара. Здесь толстые, семивершковые в отрубе бревна "растираются" на доски, нужные кораблестроителям. Вблизи баженинских хором церковь - своя, домашняя, у Баженина свое духовенство, свои работающие по найму корабельных дел мастера-умельцы, а главный среди них - ровдогорский мужик Степан Кочнев. Этому мастеру цены нет. Корабли его работы в большом почете в Англии и Голландии. Быстроходные, устойчивые, красивые…
В тот день, когда куростровские парни и девки веселой гурьбой пожаловали на гулянье в Вавчугу, в доках никого не было. День праздный, гулящий. Корабельщики-строители, постарше которые, с глиняными посудинами в руках, под открытым небом жадно пили хмельную брагу. Изрядную бочку браги Баженин выкатил им за преуспеяние в работе, за то, что в этом году должно сойти со стапелей на Двину шесть новых гукоров, построенных по чертежам Степана Кочнева. Доход хозяину от того будет немалый…
- Пейте, не жалейте! Рубль пропьете - два наживете! - весело покрикивал хозяин и сам в питье не уступал работным людям. Был он немолод, но с бритым лицом, а на голове парик кудрявый. Кочнев Степан - тот не рядился под господ. Имел русую пышную бороду, носил высокие сапоги, широкие штаны, а кафтан всегда нараспашку. Из отвислых карманов торчал циркуль, а с топоришком Кочнев почти никогда не расставался. Выпивать Степан не любил, и потому сегодня в праздник он один из всех не прикасался к хозяйской подачке и был трезв и рассудителен…
Парни и девки из Куростровья опустили парус, вытянули карбас на берег и пошли на веселое гулянье, где водили с песнями хороводы.
- Угу! Холмогорские заугольники! Добро пожаловать!
- Да мы не одни, а с куростровскими девахами понаехали. Приставайте к нам!..
Толпа молодежи увеличилась и стала еще шумливей. У круговой качели на дощатом помостье под гортанную музыку плясали две пары, а другие подзадоривали.
Федот Шубной не охоч до пляски. Постоял недолго в ребячьем кругу и пошел посмотреть на баженинские верфи, на огромные строящиеся корабли, которые высились в доках на стапелях. Один из кораблей, готовый к спуску на воду, был уже весь просмолен и от ватерлинии до палубы выкрашен темно-синей густой краской. Резко ощущался смешанный запах краски и смолы. Федот залюбовался величественным судном. На носу с двух сторон и над кормой гласила надпись: "Витязь". Бушприт украшен деревянной резной фигурой полуобнаженной женщины.
Степан Кочнев с самим Бажениным ходили около судна и еще раз присматривались к нему со всех сторон. Хозяин и мастер - оба были довольны. Придраться не к чему: исправное судно!
"Где-то ты, "Витязь", будешь бороздить моря?" - подумал Кочнев и спросил об этом Баженина.
- В Кронштадт запродан, - ответил хозяин, - задаток в тыщу рублей получен. Богатому купцу в руки попадет. С заграницей у него торг ведется.
- Ишь ты, "Витязь", выходит, ты и у иноземцев побываешь!
Увидев своего соседа Федота Шубного, Кочнев спросил:
- Ну как, Федотка, корабель тебе этот приглянулся?
- Хорош, дядя Степан, ой и хорош!.. Настоящий витязь, богатырь!.. Только одно непристойно - зачем голая дева у него на груди?..
- Так заведено, голубчик, украшение надобно.
- Украшение могло бы быть и другое, более достойное для корабля.
- А чего бы ты хотел под бушпритом видеть?
- Изображение богатыря по грудь. Того же Илью Муромца либо Добрыню Никитича.
Кочнев и Баженин переглянулись.
- А ведь, пожалуй, парень-то не глупо судит? - заметил Баженин и обратился к корабельному мастеру: - Чуешь, Степан, не заменить ли нам эту бабу богатырем?!
- Можно-то можно, только наш резчик, Христофора Дудина сынок Никитка, приспособился вырезать одни голые женские туловища. Едва ли он богатыря сможет?..
- Порядите меня, я сделаю!
- Ты?
- Да, я. Постарался бы! Потоньше работенку делывал. В Архангельском из кости такое кадило я выточил, всем мастерам на диво!
- А что ж, Степан, если парень справится, сделает из березового комля Илью Муромца до спуска корабля, то и пусть старается, ценой не обидим, - после раздумья сказал мастеру Баженин. - А эту фигуру на другой гукор приспособим.
…Пока в солнечные дни просыхала свежая, густая краска на гукоре, пока еще "Витязь" стоял в доке, подпираемый бревнами, Федот, живя в Вавчуге, уединился на островок и принялся за дело. Нашлась подходящая, в два обхвата береза, - огромный комель ее без сучка и без задоринки был хорошим материалом для резьбы. Инструмент у Федота был не ахти какой: острый топорик, долото, стамесочка, скобель - вот и все! Степан Кочнев верил в силу и умение известного в Куростровье способного костореза, но все же сомневался, что на первый раз он удачно справится с резьбой по дереву. Он не раз приходил на островок к Шубному, присматривался, как двигается работа, хитро щурил глаза то на резчика, то на оживающего Илью Муромца и каждый раз уходил довольный.
- Должно у парня дело увенчаться! - говорил он, поглаживая русую с завитками бороду. - Если бы Федотка не собирался в Питер, можно бы его и у нас пристроить. У него дело пошло бы почище, чем у Никитки Дудина!
Через две недели могучий богатырь Илья Муромец, в шлеме и панцире с круглым нагрудником, опираясь рукой на рукоять меча, красовался во всем своем великолепии.
Плотники-строители, пильщики и корабельные мастера с Бажениным и Кочневым во главе толпились около "Витязя". Всем приглянулся шубинский раскрашенный былинный богатырь Илья. Старушка, мать Степана Кочнева, любуясь на Илью Муромца, даже всплакнула от умиления, проговорив такие слова:
Уж ты гой еси, богатырь Илья!
Богатырь Илья - славный Муромец!
Ты поездил по свету на своем коне,
На сивом, богатырском, на белеюшке.
Походи-ка ты ныне по морям, по волнам
На червленом корабле, на баженинском…
- Хорош Илья! - блестя веселыми глазами, восхищался Баженин. - Только ликом схож на Степана, мастера нашего.
- А я чем худ? - усмехнулся Кочнев.
- Другой модели ни под руками, ни в голове моей не было, - признался Федот, - сдается мне, что Степан и впрямь смахивает обличьем на Муромца. И лоб широк, и нос правилен, а губы сжаты сурово, и борода с завитком…
Раздобрился Баженин - серебром пять рублей дал за работу Шубному, а еще добрее оказался Кочнев - подал ему десять рублей и похвалил:
- Молодец молодцом, Федот! Есть в тебе толк и дарование!
- Вот спасибо-то! - обрадовался Шубной. - Тут и девкам на гостинцы, и на первое проживание в Питере мне хватит…
В легкой лодочке при попутном быстром течении реки провожал Федота до Денисовки Христи Дудина сын, резчик по кости и корабельного строения мастеровой Никита. Он был старше Федота года на два, но в резьбе по кости, в изяществе и тонкости, уступал ему, а тут еще оказалось - и березовую голую деву его работы заменили на корабельном носу федотовским Ильей Муромцем. Совеем расстроился Никита и надутый сидел на дощатой беседке, глубоко запуская весла в гладкую поверхность Курополки-реки. Только у самой Денисовки, когда пристали к берегу, Дудин заговорил, поперхнувшись от обиды:
- Ух как ты меня, парень, оконфузил. Не думал, что ты так скоро да искусно богатыря смастеришь. Ну, да ладно, вот ты уйдешь в Питер, я тоже не засижусь у Бажениных на верфи, посмотрим тогда, кто ему будет корабли статуями украшать, не всякий это может…
- Найдутся мастера, не велика премудрость, - возразил Федот, - помучатся да научатся. А ты куда собираешься, Никита, чем тебе не житье у Баженина?
- Не жалуюсь, а хочу лучшего достичь. Есть думка в Соломбалу на морскую военную службу поступить: харч, одежа, обутка - все готовое, ни заботы, ни печали. Только знай службу. Поплаваю-поплаваю да где-нибудь на чужой стороне и застряну на постоянном житье…
- Не худо задумано, - согласился Федот, - было бы вольное тяготение к службе - толк будет. А как отец, не противится?
- Благословляет.
- И то добро.
Они поднялись на берег. Никита весла сунул в крапиву, чтобы ребятишки не нашли и не уехали кататься на чужой, баженинской лодке.