- Ничего. Ви идить на свой место, а мне пришлить капитан Сорокин… Слюште, слюште, поручик, - остановил он метнувшегося к дверям Петушкова. - Завтра утра я посылаю вас к отряд полковник Пулло. Идите свой место спать…
Шел уже десятый час, а подпоручика все еще не требовали к генералу, и он в несколько смятенном состоянии ходил по канцелярии, начальственно прикрикивая на писарей и поглядывая через окно на улицу.
Вдруг вместо ожидаемого генеральского вестового он увидел широкое, веснушчатое лицо своего денщика Филаткина, неторопливо шатавшего по дорожке. Завидя Петушкова, Филаткин подтянулся, надул щеки и, прижимая локти к телу, подошел к нему. Не доходя четырех шагов, он остановился, замер на месте (этому научил его требовательный подпоручик,) и громко доложил:
- Так что, осмелюсь доложить, письмо до вашего благородия. - И, вынимая конверт из-за обшлага потертой шинели, добавил: - Барышня требуют срочного ответа.
Писаря, занимавшиеся своим делом, моментально насторожились.
- Какая там барышня, ты ерунду несешь! - нахмурился подпоручик и, махнув рукой снова открывшему было рот денщику, вышел на крыльцо, сопровождаемый ироническими подмигиваниями писарей.
Конверт был маленький, голубой, с розовой каемкой на углах. От него шел тонкий, едва уловимый запах флердоранжа. Неровные, бегущие буквы:
"Его благородию господину поручику Петушкову".
"От кого бы?" - пожимая плечами, подумал подпоручик. Он не любил получать письма, черт знает что могли они нести. А это, такое неожиданное, и вовсе удивило его.
- Какая барышня? - негромко спросил он денщика.
- Князева… полковника Голицына девка… - громко зарапортовал Филаткин.
- Не ори, говори тише, - остановил его Петушков, оглядываясь на окна канцелярии.
- …так что пришел кучер князев. Письмо вам велел передать от барышни, от девки, ахтерки, что с князем живет, - окончательно запутался Филаткин.
- От Нюшеньки?
- Так точно, от ей самой!
Сердце подпоручика екнуло, но не от любви к прекрасной Нюшеньке… "Выдал, рассказал, подлец, - в страхе подумал он, вспоминая камердинера Прохора и неудавшийся вчерашний кутеж. - И князю расскажет… скандал, черт знает что будет!" - с замиранием сердца решил Петушков.
- Кучер их у ворот стоит, ответа дожидается, - напомнил Филаткин.
Подпоручик тускло поглядел на него и, вздохнув, распечатал конверт.
"Уважаемый господин Ардальон Иваныч! Как мы наслышались всяких страхов и ужастей об убитых и раненых с чеченами и очень страшимся об князиньке нашем и вообче, то просим ввечеру пожаловать ж нам и рассказать, как его сиятельство милует бог в страшном бою. Очень просим вас все об этом узнайте наверное, кто уцелел из господ офицеров, а кто, не дай господи, убитый. Ото всех кланяюсь известная вам Нюшенька Бирюзова и просим пораней прийти".
Петушков изумленно взглянул в вытаращенные глаза денщика. Подобного письма из княжеского дома, особенно же после вчерашнего пассажа, он не ожидал. От сердца отлегло, страхи перед возвращением князя прошли. Теперь, после официального приглашения девушек, беспокоящихся о своем господине, Голицыну даже и в голову не могло прийти что-либо другое. Петушков облизнулся, подмигнул застывшему в мертвой стойке денщику и расхохотался. Посмеявшись, он достал из кармана кошелек, долго рылся в нем, наконец, найдя трехрублевую ассигнацию, ту самую, которую вчера предлагал камердинеру, протянул ее Филаткину.
- На, возьми, - сказал он и вдруг поспешно добавил: - Купи на рупь чаю, на рупь свечей и табаку, а остальное пропей!
- Покорнейше благодарим! - крикнул денщик.
- Пофартило нашему Петушку-то! На цельную трешку раскукарекался, - сказал один из писарей, наблюдавший через окно.
Петушков прошел к воротам и, написав несколько слов, передал записку дожидавшемуся Матвею.
- Так ты, голубчик, скажи, что меня его превосходительство генерал фон Краббе посылает сегодня же с резервом в бой на помощь нашим, но ежели не пошлет, то я обязательно вечером буду и полностью расскажу обо всем. - И, насвистывая модную в армии песенку "Солдатская душечка, задушевный друг", важно зашагал обратно в канцелярию.
Генерал фон Краббе уже через пять минут забыл о Петушкове, но бедный подпоручик, промаявшись в ожидании приказа целый день, под вечер побрел к начальнику гарнизона. Петушков был не в духе. Ехать в отряд полковника Пулло ему не хотелось. Дорога в Дады-Юрт шла по пересеченной, лесистой местности, мало ли какие опасности могли встретиться на пути. "Как бы еще, на ночь глядя, не погнал, немчура окаянная, так и не повидаешься с Нюшенькой", - тревожно подумал он.
- Ба! Петушков, приятная встреча, - раздалось около него, и высокий офицер в голубом башлыке опустил руку на его плечо.
- Небольсин, Александр Николаевич, какими судьбами? - вздрагивая от толчка, удивленно вскричал Петушков. - Да ведь ты же, мой ангел, в отряде полковника Пулло?
- Был, но сейчас прислан к генералу с донесением. Да что это ты так раскис, любезный! Нездоров, что ли?
- А когда обратно? - не слушая его, перебил Петушков.
- Зачем же обратно? Отряд сегодня ввечеру выступает из аула и через три дня будет здесь. Да постой, постой, что это ты, братец мой, так невежлив, с тобою говорят, а ты куда-то бежишь, - ловя за рукав Петушкова, засмеялся Небольсин.
Подпоручик, сияя от радости, наклонился к его уху и шепотом произнес:
- Тайна… великая тайна, но тебе откроюсь… Вот читай. - И, порывшись в кармашке сюртука, извлек письмо и еще тише добавил: - От Нюшеньки.
Небольсин отодвинулся от него и удивленно спросил:
- Те-бе… от Нюшеньки?
- А что? Почему бы и нет? Я, знаешь, Небольсин, не хочу только хвастать, а у женщин всегда имею большую аттенцию.
Но поручик не слушал его. Развернув смятое письмо, он быстро прочел его, потом вздохнул, закрыл глаза и, проведя ладонью по лицу, тихо улыбнулся.
Петушков удивленно смотрел на него. Вдруг Небольсин весело рассмеялся.
- Счастливчик ты, Петушков! Умом и красотой не обидели тебя боги… истый Парис, - отдавая письмо, сказал он.
Петушков выставил вперед грудь и улыбнулся.
- Завидую тебе, любимец богов и князевых наяд; об одном только прошу, когда будешь говорить с прелестницей Нюшенькой, скажи ей, что я шлю низкий поклон и сегодня же нарву для нее десять сиреневых букетов из лазаретного сада.
- Десять сиреневых букетов? - перебил его Петушков. - Не много ли будет? Хватит одного, да побольше.
- О нет, мой счастливый друг, тебе утехи любви, а мне, - Небольсин вздохнул, - презенты дамам. Именно так, именно десять, и обязательно из лазаретного сада… пусть посмеется над моей смешной фантазией.
- Скажу! - покровительственно обещал Петушков. - До завтрева, мон шер, да, кстати, - уже с верхней ступеньки спросил он, - а как, потерь у нас много?
Небольсин посмотрел на него, помолчал, нахмурился и сказал:
- Хватит.
- Нет, нет, постой… ведь мне же Нюшеньке придется сказать… она же беспокоится, просит.
- Ничего. Скажи, что ее обольстительный князь жив и от боя был верстах в четырех.
- А… а остальные?
Небольсин повернулся, махнул рукой и, не прощаясь, сошел вниз.
- Чудной какой-то… а еще переведенный из гвардии, - поджимая губы, удивился Петушков и вошел в канцелярию фон Краббе.
Один из дворецких провел подпоручика по коридору, другой с поклоном открыл ему дверь в залу.
- Пришли… а мы уж и не чаяли увидеть… думали, и вас на чечена угнали, - сказала Нюшенька и, схватив подпоручика за руку, взволнованно спросила: - Ну как там, кого убили? - голос ее дрогнул. - Говорите, ну да рассказывайте же, а то здесь ужас чего не говорят!
- Успокойтесь, уважаемая Нюшенька! Князь ваш невредим, хотя бой был горячим и многие русские герои полегли на поле брани смертью храбрых, но господняя десница охраняла нашего дорогого князя.
Стоявший сбоку от Нюшеньки камердинер Прохор перекрестился и, кланяясь на образа, нарочито громко зашептал:
- Слава тебе господи, спас и сохранил его сиятельство от басурманских пуль!
- Уцелел наш князенька, живой, не ранетый наш ангел, наш золотой барин, - суетливо заговорили девушки, стоявшие у стены, и, следуя примеру Прохора, закрестились на образа.
- А убитых много? А? Кто такие? - с прежним волнением сказала Нюшенька. В ее глазах блеснули слезы.
- Много, ведь бой был страх какой лютый, но не страшитесь, не тревожьтесь, уважаемая Нюшенька. Я ж вам точно сказываю, что его сиятельство невредим, - важно сказал Петушков, оглядывая голицынских слуг.
- Да!! Это хорошо… слава богу… очень приятно, - торопливой скороговоркой проговорила Нюшенька. - А кто из господ офицеров убитый? - Лицо ее побледнело, глаза тревожно смотрели на подпоручика.
- Мно-ого! Человек, почитай, тридцать будет, - соврал Петушков и остановился, видя, как побелело лицо девушки. - Ну, тридцать не тридцать, а около того. Мне только что поручик Небольсин про эту баталию сказывал. Ужасти какой бой был.
- Небольсин… - перебила его Нюшенька, и густая краска залила ее бледное лицо. Она отвернулась, достала из рукава кофточки платок и, приложив его к лицу, сказала: - Насморк замучил, дышать нечем! А разве поручик тоже там был?
- А как же! Только сегодня оттудова вернулся. Послезавтра весь отряд здесь будет.
- Слава тебе, господи! Увидим нашего дорогого владыку, нашего любимого господина, - снова забормотал Прохор.
- Ну, господин офицер, ваше приятное благородие, за то, что сообщили про нашего князеньку добрые вести, мы вас чайком да варением побалуем. Правда, девоньки? - смеясь, спросила Нюшенька.
- Стоит… стоит, - зашумели остальные.
- А я тем временем расскажу про все, и кого убили, и кого ранили…
- Стоит ли такие страхи сказывать! - остановила Петушкова Нюшенька. - Я ужас как боюсь про страшное, а особливо на ночь, выслушивать.
Петушков открыл рот и глупо уставился на нее.
- Раз наш князенька целый, вы лучше про веселое расскажите, чем нам про чужое горе слушать, садитесь вот возле меня, сказывайте да ждите, когда Машенька-вострушка чаем нас будет угощевать.
Нюшенька была так спокойна и так занята предстоящим чаем, что Петушков, как ни был расположен к ней, даже озлился. "И чего расспрашивала об убитых, нужны они ей больно, как услыхала про своего князя, так и страхи все пропали", - подумал он. Но через минуту Петушков уже забыл об этом огорчении. Забравшись в угол залы, он уселся на крытую коврами и подушками тахту и, млея от радости, понес всякую чепуху.
Камердинер вышел. Толстушка, или Машенька-вострушка, как звала ее Нюшенька, хозяйничала за столом. Две девушки вполголоса пели чувствительную песенку "Два сердца". Остальные, сидя но углам за вышиванием, подтягивали им.
…и сирени кусты ароматные
отряхают па нас лепестки.
- Ах да, кстати, - снижая голос, вспомнил Петушков, - ведь я обещался передать вам, дорогая Нюшенька, глубокий поклон от поручика Небольсина.
- А разве поручик знал, что вы идете сюда? - нагибая ниже голову над вышивкой, тихо спросила Нюшенька.
- Я сказал ему. Он, бедняга, даже посинел от зависти. Ведь, между нами сказать, он тоже тайно обожает вас, прелестная Нюшенька!
- Да? А я и не знала…
- Обожает, обожает, только не имеет смелости показать вам сие. Он хороший, однако простоват очень, хотя и из гвардейцев. Насмешил он меня сегодня. Передай, говорит, обольстительной Нюшеньке мой скромный поклон и скажи, что я сегодня же нарву для нее в лазаретном саду десять букетов сирени… А? Десять! - весело рассмеялся подпоручик.
- Сегодня, десять букетов? - подняла голову девушка.
- Десять, и именно, говорит, в лазаретном саду. Ну не чудак, десять букетов?
- Сегодня… десять… - не слушая его, повторила Нюшенька и посмотрела по сторонам. Девушки пели, никто не слушал их. Вдруг Нюшенька уронила свое шитье на колени и, обхватив руками голову, засмеялась. На ее влажных глазах показались счастливые слезы.
Петушков с настороженным вниманием смотрел на нее.
- Десять букетов… да что ж мне с ними делать-то? - вставая с тахты и содрогаясь от счастливого смеха, проговорила девушка.
- Идемте чай пить, - позвала их толстушка, ставя на стол кипящий самовар.
Петушков встал и пошел за Нюшенькой. Настроение его отчего-то сразу испортилось. Выпив две чашки чаю, он, так и не попробовав Нюшенькиного варенья, откланялся и поспешил домой.
Вскоре ушла к себе и Нюшенька. Спустя полчаса разошлись и остальные. Двухэтажный флигель, отведенный князю, затих. Смолкли голоса, потухли огни. По двору, осматривая запоры в последний раз, прошел Агафон, крепостной мужик Голицына, прозванный Быком за неимоверную физическую силу и по этой причине завезенный на Кавказ в качестве личного охранителя князя.
Было тихо. Из слободки еле слышно доносилась гармошка, бабьи песни да собачий лай. Иногда за забором слышались торопливые шаги или цоканье копыт.
Темная кавказская ночь с яркими звездами, холодком и мертвой тишиной окутала крепость.
Было уже около двух часов ночи, когда из темноты госпитального сада, чуть мелькнув на фоне низких, тускло озаренных окон лазарета, прошли две тесно прижавшиеся фигуры.
- Александр Николаевич, дорогой мой, не могу я без вас, если б не вы, не ваша любовь да ласка, давно руки бы на себя наложила. Нож бы взяла, да в него, проклятого, всадила, так опостылел он мне. А что сделаешь? Раба, крепостная!
- Знаю, знаю, мой дорогой друг, сам мучусь, все думаю о тебе, о нас, о нашей любви.
- Горькая любовь, - вздохнула женщина.
- Горькая, Нюшенька, тяжелая. Таясь от всех, встречаться кое-как, всего страшиться. Ох-х, проклятый век, проклятые нравы!!
- Когда отседа обратно уезжать будем в Россию, повешусь я, а не вернусь обратно. Ах, Александр Николаич, не знала я вас раньше, ну, думала, так и надо, в князевом тиатере да в барской постели молодость прожить, а встретилась и знаю, не будет мне радостей в жизни без вас… мой дорогой… Саша, - сдерживая рыдания, грустно сказала женщина.
Мужчина нежно погладил ее по голове и тихо поцеловал мокрое от слез лицо.
- Нет, Нюшенька, нет, моя любимая! Князь Голицын уедет отсюда без тебя!!!
- Как без… - удивленно сказала женщина, но мужчина долгим поцелуем зажал ей рот и, обняв за талию, шагнул дальше. Через минуту они потонули в гуще рассаженных вдоль улицы тополей.
Подпоручик Петушков выполз из кустов, росших вдоль забора. Он молча глядел в темноту, потом, обломив ветку боярышника, швырнул ее вслед ушедшим.
- Так вот ты какова, недотрога-царевна, вот, оказывается, за кого тряслась, боялась… Хорошо!! Я вам покажу, как обманывать Ардальона Петушкова…
Глава 13
Генерал Алексей Петрович Ермолов был не в духе. Еще с раннего утра решительно все раздражало главнокомандующего. И яркое азиатское солнце, и встревоженное лицо адъютанта, и этот нелепый доклад Севарсамидзе, полученный утром из Тифлиса, о том, что персияне зашевелились вдоль всей границы. Свежие, еще пахнущие соком чинары половицы скрипели под его медлительными, тяжелыми шагами.
"Никто… никто из всей этой сволочи не понимает истинного положения дела. Ни Чернышев, ни этот урод Нессельроде, ни сам царь".
Генерал остановился.
"Царь!" - снова подумал он и недружелюбно взглянул на большой, в красках, портрет Николая Павловича, совсем недавно повешенный над рабочим столом главнокомандующего. Насупленные глазки сверкнули из-под седых бровей и встретились со спокойным, тупым, без мысли и тепла, остановившимся взглядом императора. Ермолов секунду-другую глядел на холодное, без морщин, написанное лицо царя и вдруг отвернулся.
В его мозгу проносились все обиды и неприятности, которые он получил от этого холеного, затянутого в лосины надменного человека. И сразу же все прошло. Недовольство и боль под ложечкой исчезли. Причина, с самого утра нервировавшая его, была найдена. Это был царь. Вернее, письмо, накануне полученное из Петербурга от графа Закревского, старого друга и приятеля генерала. Ермолов облегченно вздохнул и, подходя к розовому лицу императора, в упор заглянул в него и весело рассмеялся.
"А ведь вы, ваше императорское величество, трус, - с удовольствием подумал он и не без злорадства повторил: - Трус!"
14 декабря встало перед его глазами, и он, в эти самые горячие дни бывший здесь, на далеком Кавказе, ясно представил себе бледную, растерявшуюся фигуру этого теперь надменного человека.
- Трус, - еще раз повторил он и, уже отходя, громко полупропел, полупробурчал себе под нос: - Молода, во Саксонии не была!
И эта суворовская поговорка, повторяемая только в веселые, приятные минуты, ясно показала, что сплин и недовольство оставили главнокомандующего. Он подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, поглядел вдаль. Крепость Грозная, всего семь лет назад построенная им, как на ладони раскинулась перед своим хозяином. Белая гарнизонная церковь, бастионы, казармы и лазарет, низкие мазанки семейных солдат - все это открылось его взору. Насыпь и кирпичные стены казарм мешали разглядеть дорогу, или, как ее называли, Екатериноградский тракт, по которому из Моздока, Ставрополя и Екатеринограда шли русские обозы и вообще все из России. Генерал взглянул на часы. Было рано, всего десять часов. До прихода очередной оказии оставалось часа три. Времени было достаточно. Ермолов вынул из кармана табакерку, подарок Александра I за Фридляндский бой, и, захватив полную щепотку тертого, душистого табаку, с наслаждением понюхал и громко дважды чихнул. Это было последнее ощущение хандры, ибо после этого он достал из кармашка военного сюртука смятое, скомканное письмо Закревского и, сев, словно нарочно, под самым портретом Николая, стал медленно и внятно перечитывать письмо, изредка ухмыляясь и очень насмешливо оглядывая ледяное, надменное лицо самодержца всероссийского.
"Уважаемый друг и любезнейший благоприятель мой Алексей Петрович!
Прими благосклонно сие письмо, написанное…"
- Так, так, - пропуская ряд строк, читал Ермолов.
"…Не оскорби меня, друг любезнейший, мыслью, что мои письма докучают тебе…"
- Не то, дальше, дальше, а… вот оно, сие приятнейшее известие, - саркастически ухмыльнулся главнокомандующий и громче прочел:
"…Ходят слухи, что государю благоугодно будет распорядиться послать к тебе генерала Ивана Федоровича Паскевича, коего ты отменно знаешь и коий будет оказывать тебе помощь во всех трудных твоих делах. С ним же прибудет к тебе и наш несравненный герой-партизан генерал Денис Давыдов".
- Благодарю вас покорно, ваше величество, Николай Павлович, - низко поклонился генерал портрету и сплюнул.
"…Этого нужно ожидать как факта в ближайшем. Генерал-адъютант Паскевич окромя других дел будет отправлен к тебе для безотлагательных исполнений данных ему государем личных наставлений. Сие уже решено и на днях будет известно официально…"
Слово "решено" было подчеркнуто дважды.
"…В вашу помощь, как для военного, так и для гражданского попечения Кавказского края…"
Ермолов хитро улыбнулся и, говоря словно о другом, безразличным тоном сказал:
- По шапке тебе дают, Алексей Петрович!..