- Господа! От имени собравшихся здесь офицеров, от частей вверенного мне корпуса и от своего лично имею счастье поднять тост за здравие его императорского величества Николая Павловича. Виват! Виват! - осушая стакан с кизляркой, закончил генерал.
- Ура его императорскому величеству государю Николаю Павловичу! - высоко поднимая стакан с чачей, звонко закричал Уклонский.
- Ура! Виват! Ура!! - нестройным, шумным хором подхватили офицеры, высоко поднимая стаканы и чаши с вином.
Талызин, стоя у двери, не замеченный никем, кроме генерала, чуть заметно улыбнулся и утвердительно кивнул. Грибоедов просветлел. Держа в руке стакан с чихирем, он подошел к Уклонскому и очень приветливо и тепло сказал:
- Извините, что за общим шумом и движением не успел представиться…
- Не надо, Александр Сергеевич, к чему это? Кто у нас в столице и Москве не знает вас и вашего столь же знаменитого тезку Пушкина? Мы, офицеры гвардии, наизусть знаем ваше блистательное "Горе от ума!" - И он тепло и с уважением пожал руку поэта.
- Рад, очень рад случаю познакомиться с вами, - сказал Грибоедов. - Какие новости, что творится в столице? Я чаю, новостей у вас тьма?
Уклонский сел, и офицеры, не стесняемые присутствием генерала, стали спрашивать его о столице, о 14 декабря, о волнениях среди войск, задавая самые разнообразные и откровенные вопросы, на которые Уклонский также откровенно, пространно и охотно отвечал.
- Где был Пушкин в эти тяжелые для родины дни ? - спросил Грибоедов.
- К счастью, любимец муз и светских дам находился у себя в деревне и к мятежу причастия не имел, - ответил Уклонский.
- Великое счастье для нас! - облегченно сказал Грибоедов, и разговор снова потек по прежнему руслу.
- Аресты идут, господа, превеликие! Вероятно, вы наслышаны и о том, что ищут пока не разысканных Кюхельбекера, Андрея Тучкова и некоторых других. - Уклонский помолчал и затем добавил: - Милость государя велика, и уже есть немало очищенных от подозрения лиц. Будем надеяться, господа, что невинные не понесут наказания! - Он многозначительно подчеркнул последние слова.
Ермолов с уважением взглянул на него и значительно кивнул головой.
Разговор за столом был шумным и оживленным, легко переходил от декабрьских событий на Москву, на столичные сплетни и новости. Кто-то заговорил о новом романе Булгарина, Уклонский рассказал забавный, несколько фривольный анекдот, происшедший совсем недавно с писателем.
Солдаты убирали грязные тарелки и, ставя чистые на стол, прислушивались к беседе господ офицеров. События декабря были известны и им и вызывали тревожные слухи, толки и пересуды.
- И к вам, господа, на погибельный Кавказ в скором времени прибудут и офицеры, и солдаты расформированных батальонов, принимавших участие в событиях 14 декабря, - сообщил Уклонский.
- Что ж! Кавказ - хорошая школа для воинов. Здесь они научатся воевать, - довольно прозрачно сказал Талызин, подливая вина фельдъегерю.
Никто не заметил явной двусмысленности его слов, и только Грибоедов, отпивая глоток вина, с хитрой усмешкой глянул на капитана.
Сидели за столом долго. Наконец, когда расспросы, разговоры и вино в бочонке иссякли, Ермолов поднялся и, улыбаясь, сказал:
- Господа! Вы молоды, я уже стар. Прошу извинить хозяина за неучтивость, но я пойду соснуть часок.
Все шумно встали, разбирая сабли и шашки, составленные в углу. Солдаты быстро унесли посуду.
- Прошу утречком к завтраку ко мне, - пригласил офицеров Ермолов. - Позвать дежурного по отряду полковника Мищенко! - И, делая всем рукой приветственный жест, генерал ушел в свою спальню.
Офицеры разошлись. Грибоедов, Сергей Ермолов - племянник генерала, Жихарев и Шимановский пошли в свой "офицерский" флигель тут же во дворе, где находилось их общежитие.
Южный вечер быстро спускался на землю. Приближалась мочь, и черные тени от близлежащего леса и дальних чеченских гор стали длиннее.
Червонная рябинушка,
Расти, не качайся!
Живи, моя сударушка,
Живи, не печалься! -
тихо, еле слышно доносилась со двора через полуоткрытую форточку станичная терская песня, которую где-то во дворе пели казаки.
Вечер был морозный. В комнате офицерского флигеля, где расположились на ночлег Жихарев, Сергей Ермолов, Грибоедов и Шимановский, было жарко натоплено. Лампа и две свечи ярко освещали комнату. Денщики раскладывали прямо на полу постели, подкладывая под изголовья хуржины и чемоданы своих господ.
Жихарев, позевывая, снял сюртук и с улыбкой смотрел на оживленно споривших между собой Ермолова и Грибоедова.
- Москва - это мать российских городов, первопрестольная. Ее древние святыни нужно чтить, и народ московский не чета твоим петербургским фертам и рябчикам! - сидя на полу, горячился Ермолов.
- Ну, пошел хвалить свою кислокапустную, застывшую в прошлом столетье Москву! И что в ней хорошего? Рутина, грязь, косность! Огромная деревня, затхлые мозги, крепостное счастье! А к тому же мать российских городов не Москва, а старый престольный Киев!
- А что твой Петербург? Коллежские регистраторы, гвардейские фазаны и немецкий дух!
- Не сдавайся, Слепец, стой грудью за Питербурх! - смеясь, вмешался в спор Шимановский и, прислушиваясь к песне, добавил: - Хорошо поют казачишки!
Живи, моя сударушка,
Живи, не печалься!
Придет тоска-кручинушка,
Поди разгуля-айся!
Поди, поди разгуляйся,
С милым повидайся!
- И слова хорошие, добрые и умные! - согласился Грибоедов. - Именно когда на сердце "тоска-кручинушка", нужно разгуляться!
- Готово, вашсокбродь, - поднимаясь с пола, сказал денщик Ермолова, стлавший барину на полу постель.
За дверью послышались шаги, звякнула сабля, и в распахнувшуюся дверь вошли дежурный по отряду полковник Мищенко, фельдъегерь Уклонский, адъютант Талызин, поручик Сальников, за которым виднелись казаки. Шимановский, только что сбросивший с себя сюртук, поднялся с пола. Грибоедов протер очки, спокойно глядя на вошедших.
Мищенко, одетый в сюртук, при шарфе и сабле, шагнул к Грибоедову и несколько взволнованно сказал:
- Александр Сергеевич, воля государя, чтобы вас арестовать! Я обязан выполнить монаршую волю. Где ваши вещи?
- Воля моего государя священна! Вещи мои здесь, других не имею. Алексаша, - обратился он к своему камердинеру, молча стоявшему у стены, - открой и покажи мои чемоданы господам офицерам!
Камердинер вытащил из-под изголовья чемодан и переметные сумы своего барина, а также и большой английский саквояж.
- Все, ваше высокоблагородие, - раскрывая чемодан и хурджины, доложил он.
Уклонский нагнулся над вещами, один из казаков стал вынимать из чемодана белье, книги, какие-то карты и, наконец, с самого дна достал толстую клеенчатую тетрадь с рукописным текстом.
- Что это? - беря тетрадь в руки, спросил Уклонский.
- "Горе от ума", - просто и спокойно ответил Грибоедов.
- Есть у вас еще вещи? - спросил фельдъегерь.
- Здесь нет. Это все, что я имею с собой. Во Владикавказе на квартире майора Огарева имеются еще два чемодана, - ответил Грибоедов.
Обыск продолжался недолго. Завязав отобранное в особый пакет, Уклонский своей печатью запечатал вещи Грибоедова.
- Теперь, Александр Сергеевич, благоволите идти за нами, - сказал Мищенко. - Вам, как арестованному, отведено другое помещение. А ты, - обращаясь к камердинеру арестованного, добавил он, - приготовься сопровождать своего барина до Петербурга. Заутра отъезд.
Камердинер молча поклонился. Все, и Жихарев, и Сергей Ермолов, и Шимановский, встревоженно, с нескрываемой симпатией и озабоченностью смотрели на Грибоедова.
- Не волнуйтесь за меня, господа! Я чист перед богом и моим государем. Все разберется, и я еще вернусь к вам! - быстро одевшись, сказал Грибоедов. - Я готов!
- Тогда пойдемте!
Казаки забрали опечатанные фельдъегерем вещи, и Грибоедов вышел из комнаты, сопровождаемый ими.
На следующий день около десяти часов Уклонский на своем возке вместе с арестованным поэтом, окруженные казаками, выехали из Грозной, держа путь к станице Екатериноградской, откуда шел прямой тракт Ставрополь - Москва - Петербург.
В тот же день генерал Ермолов, отправляя барону Дибичу и через него государю донесение об аресте Грибоедова, писал:
"Военный министр сообщил мне высочайшую государя императора волю - взять под арест служащего при мне коллежского асессора Грибоедова и под присмотром прислать в С.-Петербург, прямо к его императорскому величеству.
Исполнив сие, я имею честь препроводить Грибоедова к вашему превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же впоследствии будут отысканы оные, я все таковые доставлю.
В заключение сего имею честь сообщить вашему превосходительству, что Грибоедов во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества".
Глава 5
По случаю готовившейся коронации императора Николая I Павловича по войскам российской армии был отдан приказ ознаменовать это событие молебном, торжественным парадом и празднествами.
Получив этот приказ, генерал Ермолов отдал распоряжение по частям Отдельного Кавказского корпуса в одно из ближайших воскресений во всех гарнизонах городов и крепостей вверенного ему края отметить празднествами и парадом это торжественное событие.
По распоряжению Ермолова в крепости Внезапной стали усиленно готовиться к торжествам, приурочив к ним совещание представителей горских общин и владетельных лиц.
В крепостце Внезапной, где был расположен штаб и главная квартира Аваро-кумыкского отряда русских войск, происходил парад по случаю приезда в крепость начальника левого фланга генерала фон Краббе, присланного Ермоловым для проведения торжества и для переговоров с представителями Даргинского, Акушинского и Мехтулинского обществ и самим шамхалом таркинским.
Крепостца была расположена на огромной равнине, на стыке военных дорог, которые шли из Кизляра, Грозной и крепостей Дербента, Бурной и Низовой, и представляла собой важный стратегический пункт.
Укрепление было возведено на возвышенности, господствовавшей над плато, и имело вид неправильного четырехугольника, окопанного со всех сторон канавой глубиной до пяти аршин с высоким бруствером. На углах укрепления высились двойные боевые башенки с выдвинутыми вперед барбетами и аппарелями. Башни были построены с таким расчетом, чтобы вся лежавшая впереди равнина, дорога и слобода были под обстрелом грозно глядевших из угловых гнезд орудий. Самая слободка, где расположились семейные солдаты, переселенцы, торговцы и казаки, была также окопана неглубоким рвом и окружена широким боевым валом.
Единственная, прямая и широкая, Спасская улица перерезала небольшую площадь поселения, и ряд маленьких одноэтажных домиков и хатенок густо расходился от нее по сторонам. Высокая деревянная церковь, белые мазаные стены и черепично-саманные крыши хат придавали слободе вид украинского местечка, а зеленые аллеи недавно посаженного казенного сада делали его еще более схожим с каким-нибудь Гадячем, Пирятином или Черкассами. Здесь была расположена так называемая "женатая" рота, солдаты которой составляли одновременно и постоянный гарнизон и население, оставляемое здесь для обрусения края.
Во всех вновь построенных крепостях или занятых и отвоеванных городах помимо обычных войск были расквартированы подобного рода "женатые", то есть семейные роты.
Над крепостью поднималось широкое двухэтажное казарменное здание с рядом пристроек и служб, возле которого у серых полосатых будок стояли парные часовые, сновали конные казаки, и на гладкоубитой и утрамбованной площадке блестели шесть орудий с кожаными надульниками на концах. Здесь же стояли зарядные ящики, знамя Кабардинского полка и отрядная казна.
За площадкой были разбросаны коновязи линейных казаков и строгие, разбитые по плану, белые квадраты палаток. Тут находился резерв отряда, состоявший из батальона навагинцев, четырех сотен моздокских и донских казаков, трех рот егерей и батальона Куринского полка. В стороне от штаба стоял обоз, музыкантская команда и маркитанты, шумно и безалаберно разбросавшиеся на зеленом берегу бежавшей возле слободки речушки.
Богослужение и благодарственный молебен по поводу благополучного восшествия па престол нового царя и воинский парад только что закончились, и усталые солдаты, в поту и пыли, держа ружья "вольно", шли смятыми, нестройными колоннами назад. Хотя генерал фон Краббе уже отбыл в крепость и находился сейчас в офицерском собрании, предусмотрительное начальство, желая подчеркнуть неутомимый и великолепный дух кавказского солдата, распорядилось батальонам пройти через крепость и слободу с песнями, свистом и припляской.
Впереди шли егеря. Их желтые погоны, короткие штуцера и длинные тяжелые штыки были покрыты слоем насевшей белой пыли. Усталые от маршировки и шагистики тела ныли и казались налитыми свинцом. По шеям и щекам солдат катился пот. Молебствие, а затем парад, как и полагалось, начались в десять часов, но полковое начальство, верное старой традиции не считаться с людьми, вывело батальон в семь. Поднявшиеся до зари, сонные, полуголодные люди больше трех часов простояли до начала парада. И теперь, когда солнце почти в зените стояло над Внезапной, утомленные бесцельной маршировкой, обремененные ружьями, зарядами и ранцами, они шли обратно, еле волоча ноги.
Проходя мимо открытых окон офицерского собрания, по знаку фельдфебелей несколько человек выскочили из рядов и под звон бубнов и хриплое пение плясовой, под озорные, бесстыжие слова "Машеньки" стали выделывать фортели, припрыгивая впереди вяло идущий рот.
Лица и движения пляшущих были мертвы и безжизненны. Казалось, это на ходу подпрыгивают и приседают большие заводные куклы, лишь тяжелые хрипы и вздохи да грязные струйки пота на лицах говорили о том, что это люди, выполняющие тяжелый и мучительный труд.
Но звон оркестровых тарелок, лихой свист, грохот бубнов и озорные, вливавшиеся в окна слова:
налажу…
ночевать к себе
распомажу…
…а я Машу…
казались такими веселыми, радостными и буйными, что генерал фон Краббе, разрезавший в эту минуту крылышко отлично зажаренного гуся, расчувствовался… В его растроганном русско-немецком сердце заговорила пылкая любовь к "русскому воину", и он, отставив нож, взял в руки бокал с цинандальским вином и, поднимая его над головой, сказал внушительно, прочувствованно и задушевно (во всяком случае, ему так казалось):
- За него… за серую солдатскую скотинку… - И, поправляя мешавшую ему пить бакенбарду, закончил: - За кавказского воина!
День уже клонился к вечеру. Багровые облака, пронизанные лучами уходящего солнца, беспорядочно ползли над кумыкским хребтом. Ровные, колеблющиеся тени мягко сходили с гор, заполняя долину прохладой и мглой.
По Спасской в облаках пыли, мычании и гомоне, позванивая бубенцами, прошло стадо.
С высоких минаретов расположенного невдалеке от крепости кумыкского аула поплыл над крепостью и домами обычный вечерний азан к молитве. На желтых крышах саклей замелькали черные фигуры творящих намаз мусульман.
Со стороны крепости набегали звуки духового оркестра, высыпавшие на улицу солдатки слушали их, судача и пересмеиваясь.
Из переулка вышли два офицера и, подойдя к низенькому деревянному домику, крикнули в раскрытое окно:
- Родзевич!
Бабы оглянулись. Одна из них, не переставая лущить подсолнухи, равнодушно кинула заглядывавшим в окно офицерам:
- Они, ваши благородья, в караул ушедши.
- Как в караул? - удивился первый офицер. - Ведь очередь не его. А? - вопросительно взглянул он на второго.
- Не могу знать. Нет и нету! - решительно сказала баба и вдруг закричала на всю улицу: - Титаренко! Э-эй, Титарее-е-нко!
- Чого? - спокойно и совсем близко раздался сонный голос, и из калитки высунулось конопатое лицо полуодетого солдата. При виде офицеров он вытянулся "во фрунт".
- Где поручик твой? - спросил первый офицер.
- Не в очередь в заставу пошли. Слышно, татарва зашалила, ну и караулы удвоили, - выпячивай грудь, гаркнул солдат.
- Та-а-к! Жаль! Скажешь барину, что мы заходили, - поворачиваясь на носках и уже уходя, закончил офицер.
- Слушаюсь! - снова деревянным голосом прокричал Титаренко под веселый смех бездельничавших баб.
"Сево, 2-го мая 1826 года, в укреплении Внезапной по случаю восшествия на престол Его Императорского Величества императора Николая I Павловича
опосля семя часов
крепостными людьми гвардии полковника князя Голицына, совместно с солдатами-ахтерами 2-го батальона, приготовленными к оному маёром Козицыным и при участьи духовного хора военной церкви на тиатре
ПРЕДСТАВЛЕНО БУДЕТ:
"РАЗБОЙНИКИ СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ,
или
БЛАГОДЕТЕЛЬНОЙ АЛЖИРЕЦ"
большой, пантомимный балет в 3-х действиях, соч. Глушковского, с сражениями, маршами и великолепным спектаклем.
Сия пиэса имеет роли, наполненные отменной приятностью и полным удовольствием, почему санкт-петербургской и московской публикой завсегда благосклонно принимаема была. Особливо хороши декорации и музыка г. Шольца (капельмейстера Кабардинского полка), в коей крепосной человек князя Голицына играть будет на скрипке соло, а танцевать и вершить прышки, именуемые антраша, будут рядовые 3 роты Антонов Васька, Хрюмин Захарка да маркитантова дочь Зюрина Донька pas de trois). Опосля сиих танцев случится с ими же да крепостной девкой князя Нюшенькой pas de quatre сиречь вчетвером и снова Хрюмин Захарка с Донькой вдвоем (pas de deux).
За сим дано будет:
"ЯРМАНКА В БЕРДИЧЕВЕ,
или