* * *
Судьба подарила новую встречу только через неделю. День едва-едва затеплился вдали рассветом. Буренки сонно разгоняли полумрак своим мычанием.
- А ну, пошла, пошла, - плелась Груша за белой тёлочкой с рыжими пятнами, вяло подгоняла её хворостиной. Хоть спать на рассвете особенно сладко, да надо успеть отвести корову в табун до того, как Егорыч выгонит стадо на пастбище.
Но над мычащим стадом возвышался с плетью… Гриша.
- Григорий, - пробормотали ставшие вдруг непослушными губы девушки любимое имя.
- Здравствуй, красавица, - улыбнулся Григорий чуть смущенно, и эта неожиданная застенчивость удивительно шла ему.
"Все, что говорят, - неправда!" - раз и навсегда решила Груша ни о чем не расспрашивать Григория.
"Красавица" вонзилось в память и сладко саднило. Льстец! Искуситель сероглазый! Сероглазый…
- А где же Петр Егорыч? - только и нашла, что спросить Аграфена.
- Спит на печи, наверное, - рассмеялся Гриша. - Я теперь вместо него. Знаешь, как говорят теперь, молодым везде у нас дорога.
Григорий воровато огляделся, не видит ли кто их с Грушей.
- В Барском саду, как загонишь корову, - прошептал он быстро.
- Нет… Как же… - испугалась Груша.
Григорий нагнулся, сорвал травинку, задумчиво поднес её к губам.
- Или веришь слухам обо мне? - глаза Григория стали вдруг нехорошими, злыми.
- Нет! - испугалась Груша еще больше не то взгляда Григория, не то обидеть его своим недоверием.
Искорки снова блеснули в глазах пастуха, веселые и ласковые, как искры от огня в печи.
- Тогда приходи, - мягко приказал Григорий, и сорванная травинка щекотно скользнула по щеке и шее девушки.
Груша снова ринулась домой в смятении, и на этот раз её никто не догонял.
А вечером снова, как тучи, затмили рассудок сомнения. Идти- не идти? Что тут думать! Сказала же мать… Что сказала? Что и все говорят. Ну и пусть говорят! Язык без костей! Пусть мелют себя языками, раз им хочется, а она ни единому слову не верит, потому как…
"Или веришь слухам обо мне?" - снова отозвалось в сердце болью и жалостью.
- Не верю, милый! Ни одному слову! - наполнила решимость сердце девушки. - Тебе, одному тебе верю!
Груша накинула на плечи платок и выбежала за дверь, за ворота, по тропинке поспешила к саду.
Яблоки, как солнца без лучей, качались в ароматной высоте. Груши пахли ранней осенью и счастьем.
- Грушенька!
Как яблоко с ветки, ухнуло сердце, будто упало в траву. Не найдешь…
"Не найдешь, не найдешь…", - шепчут, шепчут деревья.
"Я твоя", - шелестит заходящему солнцу трава.
Алой истомой закат распластался на небе.
- Гриша!..
Груша слышала свой голос как будто со стороны, и удивлялась, что это её собственный голос - таким отчаянным, безрассудным счастьем он разливался по саду.
Словно брызги счастья - звёзды в небе. Ярче, ближе, чем вчера, чем раньше… Близко-близко… Тоже повторяют "Гриша, Гриша…"
- Груша…
Он все ещё близко, но голос уже далеко. И звезды опять далеко. Высоко. Одинокие звёзды.
- Груша…
Нерешительность в голосе предвещает прощанье. И, быть может, прощенье.
- Я ведь, правда, женат…
Звёзды падают, падают, падают…
- Почему же…
- Не спрашивай, Груша, не спрашивай, милая. Сам знаю… Подлец. Ударь меня, ударь…
- Не ударю. Не проси.
- Мне теперь назад, в Стародуб, надо.
Снова холодной мрачной стеной СТАРОДУБ.
- Простишь ли, Грушенька?
Звёзды падают, падают, падают… Миллиарды, мириады звёзд…
И снова понесло по свету Гришку-перекати-поле. Докатились слухи до Козари, что жена его скончалась в родах. А через пару лет опять вернулся на Смоленщину, помрачневший, как-то резко постаревший. В копне волос - седина дождинками, в глазах - усталость и холод. Ни слова Груше не сказал. На сына Ваню даже не взглянул. Обзавелся другими детьми, Грушин дом хоть не обходит стороной, да внутрь не заходит. Как будто и не было ничего между ними. Как будто не падали яблоки в шуршащую тишину. Как будто в звёздном свете не сходила на землю новая душа, а листья не нашептывали: "Ванечка".
Всю нерастраченную нежность перенесла Груша на сыночка. Был у Ванечки поясочек синенький, из ниток сплетенный, с кисточками на концах. Теперь уж таких не носили, а еще каких-нибудь лет пятнадцать назад вся деревня подпоясывалась. Всю боль обманутой женской надежды утопила в своей материнской любви. Синенький поясочек Ванюше под глазки ясные васильковые мать сплела. Даже злые языки и те примолкали перед этой любовью. Не серые, бесстыжие, как у отца. Как небо - ясные-преясные.
- Опять Груша своему Ванечке что-то несет в узелке, - издали завидев худенькую прихрамывающую фигурку, кивали головами бабы.
Никому никогда не рассказывала Груша о коротком, горьком своем счастье. Будто украла его у кого-то, а хозяин нашелся. "Отдай моё счастье!". Забрал, ничего не оставил - только горечь на дне надтреснутой души.
А теперь вдруг слова сами лились ручейком, светло и свободно, а девочка с грустными глазами слушала и вздрагивала длинными ресницами…
* * *
… Нина часто и сама не замечала, как оказывалась на окраине деревни у маленького, покосившегося от времени домика, где жила дальняя родственница Степана и его многочисленных сестер и братьев Груша.
Даже если бы Нина не знала, что тётя Груша её родня, что-то неуловимое во взгляде и голосе женщины подсказало бы: "Смотри. Всмотрись в те сонмы за спиной. Тебе ведь знакомы их лица"…
Убранство избы Аграфены спорило с неприглядной наружностью жилища. На столе всегда нарядно белела вышитая скатерка, а в комнате нигде даже самый острый глаз не заприметит ни соринки, ни пылинки.
- Так-то, Ниночка, - качала время от времени головой Груша, и за этим "так-то" слышалась и жалость, и надежда.
Нина любила сидеть с Аграфеной на лавочке. От женщины веяло тем спокойным достоинством, той смиренной обреченностью, какая есть в облетевших деревьях. Просто осень… И грусти- не грусти об июле, декабрь наступит всё равно. Но растает и снег на опушках, а под ним уж подснежники к солнышку тянутся.
- Болит у меня сердце за моего Ванечку, - говорила Груша Нине. - Не было у меня в жизни счастья и не надо. Только бы у Ванечки жизнь счастливой да светлой была.
Все и разговоры у Груши были, что о Ванюше. Едва завидев сыночка, Аграфена немедленно бросала все дела и спешила навстречу. Ванюша улыбался материнскому порыву ласково, почти по-детски.
"Никого у мамы нет ближе меня. А у меня - ближе её", - говорила эта улыбка.
Груша целовала сына в обе щечки.
- Иди, скорей, сынок, на печку. Набегался, небось, - спешила накрыть на стол.
Жалела Груша и частую свою гостью. Всегда у Аграфены находилось для Нины то спелое яблочко, то соленый огурчик, и, конечно, доброе слово.
- Плохо, Ниночка, без мамы-то? - сочувствовала Груша.
Права была Груша, тысячу раз права. Не хочется в дом идти, коли в доме не мать, а мачеха строгая, неприветливая.
Глава 15
Городские ботинки
К осени Толик совсем обвыкся на новом месте и почти не грустил о Казани. Напрасно опасалась Катерина: "Городской мальчонка как-никак. Как бы не зачах в деревне". В седле Толик держался, как будто с детства скакал на коне, по деревьям лазал не хуже двоюродных братьев. И все-таки что-то неуловимое- нездешнее по-прежнему выдавало городского мальчика. Может быть, задумчивость, за которой угадывались и кротость, и начитанность… или порой излишняя вежливость, та, что сродни философской отстраненности от будничной суеты.
Даже внешне всегда тщательно причесанный, подтянутый, без намека на расхлябанность он отличался от казарской ребятни.
Особым же предметом восхищения, а порой и (что скрывать?) зависти были ботинки. Настоящие кожаные ботинки. Лапти-валенки таким в подметки не годились.
- Франт! Фу- ты, ну- ты, - шипели за спиной мальчишки из соседних деревень, за что не раз бывали биты и самим обладателем ботинок и его двоюродными братьями.
Из всей многочисленной козарской родни больше всего Толик сблизился с озорными загорелыми мальчуганами Сережкой и Колькой, сыновьями дяди Никиты, и вихрастыми сыновьями младшей сестры Степана - Анны, красивой еще бабы с проседью в смоляных волосах и с выражением усталости, застывшим на лице. Теперь ее называли в округе не иначе как Сидориха - по мужу. Высокие и сильные, как молодые жеребцы, с яркими, как огонь, волосами, все сыновья в него уродились. Семеро огоньков в доме - все рыжие, проворные, как один. Целый день шум и гам от них в округе.
- Хорошо тебе, Степан, у тебя вон дочь есть, - пожаловалась однажды у колодца Анна старшему брату. - А у меня одни мужики в доме. Мне бы девочку хоть одну, помощницу.
Скучать сыновья не давали. От одного только младшенького Павлика стонала вся деревня. Долго любительницы посудачить качали головами после его проказ:
- Слыхала, Тимофеевна, Сидорихин младший-то моему козлу рога красной краской разрисовал, что еле отмыли.
- Разбойник. Нет на него хворостины, - вынесла Тимофеевна вердикт.
Средний Гриша и старший Митя были немного поспокойнее, но тоже мастера набедокурить.
Гриша давно положил глаз на обувь Толика. То-то позавидуют соседи, увидев и его не в привычных лаптях, а в франтовских штиблетах!
- Дай хоть пройтись по деревне в ботинках, - попросил он как-то.
- Бери, не жалко, - скинул Толик городскую обувь и остался босиком на усыпанной листьями траве.
Старший сын Сидора живо размотал тесемки лаптей.
- На, одень пока, - протянул их Толику. - Холодно, небось.
Толик презрительно отпрянул от лаптей и тут же застыдился своего порыва.
- Не надо, я и так подожду. Не холодно совсем, - залепетал он.
Вода уже совсем остыла в реках, так что и купаться в ней отваживались разве что самые отчаянные смельчаки…. Холодной была и земля. Толик лгал, но как сказать двоюродному брату, что стыдится привычных для них лаптей?
Гришка влез в ботинки и расплылся в довольной щербатой улыбке.
- Чуть-чуть маловаты, - пошевелил он пальцами и принялся зашнуровывать их.
Митя и Павлик с завистью смотрели на брата.
Тот залихватски тряхнул головой, заставив танцевать на солнце рыжие кудряшки.
"Ну как я вам?" - спрашивал его взгляд. Гришка приосанился и молча направился к дому Тихона. Митя и Павлик проводили его взглядом и с надеждой уставились на босого Толика.
- А нам померить дашь? - стали жалобными глаза у обоих.
Толик погрустнел, но обещал, что даст. Что станет с его и без того изношенной обувью после всех этих примерок? А новую взять негде.
Гришка же два раза обошел деревню вдоль и поперек, чтобы как можно больше родни и знакомых его увидели в ботинках.
- Пусть думаю, что мои! - морщась, стянул он ботинки и влез в лапти.
Дима топтался от нетерпения на месте.
- Теперь моя очередь.
- Они и мне-то малы. Куда тебе их? На нос разве что! - фыркнул Гриша.
Расстроил и младшего брата. - А ты в них утонешь.
- А ты не бойся за нас, - не остался в долгу Павлик. - Мы и сами с усами.
А в беспокойном взгляде светлых прищуренных глаз таилось: "Ишь хитрый какой! Сам форсит, а другим не даёт".
Как не пытался Дима влезть в ботинок, он явно был ему не по размеру.
- Снимай уже. Порвёшь ещё, чего доброго, - поторопил брата Павлик.
Дима нехотя оставил ботинок в покое.
- Не очень-то хотелось, - расстроился он.
Павлику повезло больше.
Ботинки, хоть и были ему велики, но держались на ногах. А пройтись по деревне в городской обуви во что бы то ни стало хотелось и ему.
Да ни как-нибудь, а чтобы все видели.
- Ать-два, ать-два, - высоко поднял Павлик подбородок и замаршировал на месте. - Левой, левой!
Из соседних дворов тут же высыпала ватага ребятишек, привлеченная выкриками Павлика.
- Играть в войну? - обрадовались они. Кто-то поднял с земли большую палку и с криком "та-та-та!" принялся палить по врагам.
Враги в испуге взгромоздились на деревья, но тоже в долгу не остались и закидали оттуда обладателя грозной палки желудями, так что ему пришлось бросить оружие и спасаться от обстрела.
Павлик был однако раздосадован. Мальцы настолько увлеклись игрой, что никто не заметил, во что он обут.
- Расшумелись тут! Мелюзга! - стал вдруг ворчливым и грозным обычно звонкий голос Павлика.
Он задрал подбородок еще выше и неожиданно споткнулся о брошенную палку, только что служившую ружьем, и глухо ударился о землю.
На глаза мальчишки навернулись слёзы. Ему было не столько больно, сколько обидно за своё досадное падение. Хуже всего было то, что дети, игравшие в войну, дружно смеялись над ним.
- Каши поешь! - выкрикнул самый бойкий.
- Я вам сейчас покажу! - погрозил им Павлик кулаком, но уже через мгновение забыл об обидчиках. Взгляд его упал на ботинки и стал виноватым и испуганным.
Теперь у башмака появилось некое подобие раскрытого рта там, где подошва сходилась с носом обуви.
Бережливый Толик погрустнел.
- Ничего, - успокоил он Павлика. - Они уже совсем старые. Все равно к зиме развалятся.
Толик оказался прав.
Осенней слякоти ботинки не вынесли. Расклеилась обувь и у Нины.
Впрочем, Степан пообещал к зиме обновки, и дети с нетерпением ждали первого снега. И в начале декабря Степан принес домой в холщовой сумке вместе с сахаром и подарки.
- Померяй-ка, Ниночка.
Личико дочери так и засияло при виде новеньких ботиночек.
Девочка принялась зашнуровывать обувь. Она оказалась чуть велика. С печки завистливо смотрели на обновку дети Ефросиньи. Женщина метнула в Нину отравленный взгляд и заискивающе посмотрела на Степана.
- В деревне по нашим сугробам-то лучше валенки…
- Будут и валенки, - ответил Степан и снова полез в мешок. Толик затаил дыхание. Там осталось что-то для него. Не иначе, новые ботинки!
- Лучший мастер в Радождево, Петр Тимофеевич, - отец достал из сумки новые красные лапти, - золотые руки, сплёл.
Толик едва сдерживал слёзы. Какой мастер плел старомодную обувь, его нисколько не интересовало.
- Не одену я эти лапти! - заплакал Толик.
Напрасно Степан уговаривал сына. Зря убеждал, зря ругался…
- Как же и я, и отец твой, и Федя с Маней, и вся деревня ходят в лаптях? - встала на сторону Степана и Фрося.
Но никто и ничто не могло убедить мальчика сменить городскую обувь на старомодную деревенскую.
Обычно покладистый Толик не на шутку заупрямился и упорно продолжал ходить в изношенных ботинках.
Но стукнули морозы. Подошвы у городских ботинок отклеились вконец. И, обиженно посапывая, Толик укутал ноги теплыми обмотками и принялся подвязывать тесемками лапти.
Они были не так удобны, как прежняя обувь. Толик сделал несколько шагов по сухому искристому снегу и едва не потерял равновесие. Лапти оказались еще и скользкими. Это и примирило Толика с ними.
Скатываться под скользкую горку - лучше обуви не придумаешь.
Однако лапти не так долговечны, как дело рук городских сапожников. Довольно скоро красная обновка развалилась, и Степану пришлось снова наведаться в Радождево к Петру Тимофеевичу.
Толик больше не упрямился. Нашел применение и старым лаптям.
Обливал их на ночь, по совету двоюродных братьев, водой и выставлял на мороз. А утром скользить на обледеневшем лапте под гору - красотища!
Так что вскоре Толик и думать забыл о разбитых башмаках.
Младшей дочери Степан принес и валенки, чем окончательно расстроил Ефросинью.
Сам он носил теперь исключительно лапти, красные, добротные, как у братьев, да в сильный мороз надевал на работу валенки. В деревне снег - не то, что на городских тротуарах, где дворники орудуют лопатами. Без теплой обуви здесь пропадешь. Не дураки же были прапрадеды, придумавшие катать валенки и плести лапти.
Это франты городские пусть себе форсят в штиблетах лаковых. Что на них крестьянину равняться?
Глава 16
Снег и пепел
С первым снегом в Козарь пришли повестки. Голосили бабы, голосили дети.
Пришла повестка и в семью Аксеновых.
Долго стояла Акулина Матвеевна у плетня, смотрела сыну вслед и смахивала непривычно обжигающие лицо слезы дрожащей старческой рукой. Оглянувшись еще раз на мать, Игнат пошел попрощаться с братьями и сестрами.
Когда доведется снова увидеться - один Бог только знает.
… Ефросинья вынимала хлеб из печи, когда распахнулась дверь, и ветер ворвался в избу, прихватив с собой с улицы пригоршни снега. Дети, все четверо, жадно втягивали ноздрями аромат сдобы. Как всегда в воскресенье, в доме пахло белым хлебом.
- Всё тепло в хате выстудил, - поморщилась Ефросинья, и тут же приветливо улыбнулась возникшему на пороге Игнату.
- Вот. Попрощаться пришел, - виновато улыбнулся Игнат. - Вот уж не думал, что придется под старость лет ружье в руки взять.
- Ох, уж тоже мне старик нашелся, - кокетливо подбоченилась Ефросинья.
Игнат только усмехнулся. А ведь и правда, совсем недавно, как пришла повестка, ощутил вдруг тяжесть лет за плечами, будто ношу какую неподъемную. Давно за сорок ведь уже перевалило, а тут на войну идти.
- А где же Степан? - оглянулся Игнат, как будто мог сразу его не заметить.
Нина соскочила с печки навстречу дядьке.
- Он во дворе со скотиной управляется. Сейчас пойду позову.
Девочка накинула на плечи шерстяной платок и выбежала во двор. Отец выходил из сарая с ведром.
- Ты чего это раздетая? - нахмурился он.
- Там дядя Игнат, - торопливо начала Нина, но отец всё понял без слов.
- Иди скорее домой!
Степан повесил ведро на кол и еще раз впустил в избу холодный ветер.
- Ухожу, брат, на войну. Ждите меня с орденами, - пытался балагурить Игнат.
- C орденами или без, а поскорей возвращайся, - покачал головой Степан и заключил брата в крепкие объятья.
На столе дымились жидкие, но ароматные щи.
- Садись отобедать с нами, Ингат, - пригласила Ефросинья.
- Спасибо, Ефросинья, - отказался Игнат. - Только дома ждет меня моя Марфуша с детишками. Да и к Никите надо еще зайти попрощаться. Так что не обессудь.
Сразу две повестки свалились на дом Тихона, сразу двух сыночков позвал заснеженный Карельский перешеек - Мишу и Андрюшеньку.