* * *
По утрам в два больших окна врывались потоки света. Их не могли сдержать даже длинные, до пола, кремового цвета шторы.
Нина любила смотреть, как мать отдергивала их по утрам легким жестом, впуская день во всем его сиянии.
Свет проникал сквозь всегда чистые стекла двух больших окон с видом на главную улицу, беззастенчиво обличал нищету обстановки комнаты на втором этаже.
Единственным ее украшением были четыре великолепных венских стула, нелепых в своем изяществе и как будто попавших откуда-то из прошлой жизни в почти по- казарменному строгую от безысходности обстановку. Собственно говоря, больше в комнате ничего и не было из мебели, кроме простеньких кроватей и стола.
Но сегодня в доме пахло праздником. Нина открыла глаза. Розовым облаком счастья вздымалось на стуле платье Розы.
Девочка усадила куклу, и голубоглазое чудо доверчиво распахнуло ресницы.
Нина вдохнула аромат, наполнявший комнату - ни с чем не сравнимый запах сдобного теста и мяса. Мамины пирожки возвышались на столе в большом праздничном блюде.
Толик вожделенно смотрел из своего угла на ароматную горку и послушно ждал прихода отца.
Сережа, как всегда, успел уже куда-то убежать с утра пораньше.
Серебряные стрелы зимнего солнца разбивались об озёрную гладь маленького круглого зеркала на стене. Важно выпускал пар к потолку большой белый чайник.
- Доброе утро, дочурка, - голос Натальи прозвенел над ухом музыкой. Ласковой, домашней, как мирное потрескиванье огня. Мягко отпечатался на заспанном личике мамин поцелуй.
В длинном светло-кремовом платье Наталья показалась Нине похожей на добрую фею.
- Ой, мамочка, какая ты красивая! - восхитилась девочка и звонко чмокнула Наталью в щеку.
Нина любила, когда мама надевала это платье. В нем ее глаза еще ярче сияли голубыми звездами, а волосы казались золотыми-золотыми.
Дверь тихо скрипнула.
Степан вошел неслышно, как он всегда возвращался утром с работы, и его обветренное смуглое лицо с точеными высокими скулами осветила улыбка.
Нина торопливо натянула на Розу платье, чтобы она предстала глазам отца во всем своем великолепии.
- Папа, смотри, какую дочку мне подарила тетя Полина!
- Очень красивая, - погрустнел на миг Степан и тут же снова улыбнулся.
Нина тоже на секунду опечалилась, почувствовав, что чем-то расстроила отца. Но ведь не может же быть этому виной красавица Роза в воздушном розовом платье! И все-таки, что-то подсказывало девочке: именно Роза и все, что с ней связано, - высокие нарядные елки и дома, где пахнет кофе и апельсинами.
Девочка знала, что Полина Сергеевна работает кассиром в том же магазине, где и мама. У нее тоже есть дочка с белокурыми локонами и голубыми глазами. Красивая капризная Ляля. У Ляли нет папы, нет братьев и сестер, она уже взрослая девочка, но в доме ее полно игрушек.
Мама Ляли всегда на праздники дарила Нине пакетики с конфетами и пряниками, красиво перевязанные голубыми ленточками. А в этот Новый год торжественно преподнесла дочери своей коллеги и давней подруги Розу. Нарядная, белокурая, кукла напоминала красивую, избалованную Лялю.
Но Нина чувствовала, папа не любит, когда они с мамой бывают в гостях у тети Полины.
И в этот раз, пока мама разливала по фарфоровым чашкам, расписанным бутонами, чай, Нина слышала, как отец тихо-тихо и как будто с укором, спросил жену:
- Ты хотела бы вернуться в то время?
- Нет, - просто ответила Наталья. - Там не было тебя и наших детей.
Пользуясь моментом, пока отец не лег после работы спать, Нина забралась к нему на колени и прижалась к груди.
Кожа и одежда отца привычно источала ресторанные запахи дорогих сигарет, хотя сам Степан никогда не курил.
Случайно детская ручонка нащупала сквозь одежду и кожу маленький твердый шарик. Нина провела ладонью по груди отца, и шарик заскользил под ее рукой. Девочка весело засмеялась.
- Что это?
- Это пуля, - не сразу ответил Степан.
Девочка задумалась. Ни у кого там, где сердце, ни у нее, ни у мамы, ни у Розы не было такого шарика.
- Она там всегда была? - продолжала допытываться девочка.
- Всегда, - солгал Степан, и Нине показалось, что и отец, и мать вдруг как-то сразу погрустнели, но взгляд ее снова упал на забытую на стуле у кровати Розу, и она соскользнула на пол и поспешила к кукле.
Глава 2
Часы с оловянной кукушкой
Раннее утро казалось Нине скользким, как сага - вязкая, с синим отливом. Есть ее невозможно. Но мама упрямо твердит: "Съешь еще ложечку" и улыбается грустно и ласково. И приходится есть, и морщиться от отвращения. И мечтать о белом хлебе. И пирожках. Но это по праздникам.
Утро будней совсем не то, что утро выходного дня. Будничное утро всегда слишком раннее, неприветливое и холодное, особенно осенью и зимой. И хотелось забраться обратно в постель, и пусть бы сон, как одеяло, обволакивал теплом. Нина не любила раннее утро за этот назойливый холод. Слишком назойливый, как бы быстро не старалась мама обмотать шею дочки колючим шарфом и натянуть на ее ручки варежки. Белые, из овечьей шерсти. Папин брат, дядя Никита, прислал из деревни с каким-то странным названием, похожим на "Казань". Нине хотелось побольше узнать об этом местечке, немного сказочном, немного странном. Но все, что рассказывал папа, так это то, что зимой там так много снега, что в нем можно утонуть, как в реке. А осенью - яблоки в этой деревни такие большие и сладкие, что их и есть- то жалко.
Зато там нет больших домов, таких, как Александровский Пассаж. И нет трамваев, ярких, как будто игрушечных, всегда дребезжащих, как будто чем-то недовольны, особенно утром…
Но сладкие яблоки - совсем не то, что сага по утрам. Может быть, она и казалась бы просто безвкусной, если бы склизкая каша не была такой отвратительной на вид - бесцветной слизью в большой деревянной миске.
Тем не менее, Наталья как-то ухитрялась есть ее не спеша, как будто перед ней стояло красиво сервированное блюдо, приготовленное искусным поваром.
Степан поглощал варево быстро, без какого бы то ни было выражения на сонном еще лице, и только бросал на детей строгие взгляды, если кто-то начинал морщиться.
Больше всего доставалось, конечно, старшему, Сереже. Разве мог он упустить возможность состроить за столом смешную рожицу? Нет. Сидеть с постной миной, как на поминках? Еще раз "нет".
Казалось, все озорство, отпущенное обоим братьям, досталось одному Сереже. Темноволосый, в отца, с черными глазищами, он не мог сидеть спокойно ни минуты. Мать с опаской вглядывалась в эти глаза-угольки, как будто пытаясь угадать, какую новую проказу он задумал.
Совсем другое дело средний сын. Толик не доставлял родителям неприятностей, учился на "четыре" и "пять". Ни в школе, ни дома на него никогда не сердились. Да и может ли вызвать недовольство светловолосый, голубоглазый мальчишка с покладистым и кротким характером?
Нина старалась быть послушной. Глотала ужасную кашу, так и норовившую сорваться с ложки обратно в миску. Но больше на столе не было ничего.
И так до самой Пасхи… А тогда… Тогда бабушка - она обещала! - подарит настоящее чудо - красное яичко или даже много красных яичек. А мама напечет целую гору пирожков, и комнату наполнит сладковатый аромат теста вперемешку с аппетитным запахом мяса, а может быть, с грибами.
Но Пасха наступит весной, когда Казанка освободится ото льда и зажурчит в унисон с птичьими трелями. А пока на столе часто не доставало даже хлеба.
И все-таки Нина любила будни. За звенящий трамвай. Покачиваясь, он разгонял остатки сна, и новый день начинал искриться солнцем. Мамина рука сжимала ладошку крепко и ласково, а трамвай вез к бабушке.
Домик бабушки возвышался на холме над Казанкой. Маленький, деревянный, внутри он казался большим и просторным. Наверное, потому что внутри были большие зеркала. Большие зеркала в резных позолоченных рамах.
Отражения смотрели испуганно из этих огромных зеркал, как будто каждый раз начинали жить своей отдельной жизнью.
Зеркала о чем-то отчаянно спорили с комнатами, как будто видели что-то, что неведомо стенам с едва уловимым запахом плесени.
Стены были стары, но зеркала гораздо старше, может быть, старше самой бабушки. Громкое механическое "ку-ку", слишком громкое для тихой маленькой всегда полутемной комнаты, служившей одновременно гостиной и спальной, ежечасно взрывало ее печальную умиротворенность. Оловянная кукушка жила в больших настенных часах, старых, как все в домике над Казанкой.
Наталья оставляла на круглом столике с резными ножками остывшую уже миску саги и возвращалась за Ниной только вечером. А бабушка ложилась на кровать, сажала Нину рядом и рассказывала, рассказывала сказки.
Лицо бабушки было как будто из воска, так четко на нем обозначило время морщины. Волосы - тронуты инеем, и выцветшие краски жизни делали ее и саму похожей на жительницу того таинственного мира, где были красивые замки, в которых жили принцессы, и не было голода.
Нине казалось, бабушка жила всегда и будет жить вечно.
А сказки, которые она рассказывала, были как будто бы и не сказками. Как будто бабушка видела сама (Конечно, видела!) колдовские лесные озера, не столько зловещие, сколько таинственные, воздушные замки и бескрайние-бескрайние просторы, по которым простирается дорога неведомо куда.
То была настоящая реальность, куда более реальная, чем вечно промозглые и почему-то всегда в какой-то туманной дымке будни. Но оловянная кукушка с механическим упорством и упрямой пунктуальностью возвращала в старый дом над Казанкой.
Механическое "Ку-ку" было всегда некстати, хотя если бы не были так реальны бабушкины сказки, кукушка, наверное, казалась бы даже забавной.
Часто Нина засыпала под бабушкины сказки, и воображение уже во сне дорисовывало волшебные картины.
"Бабушка, расскажи еще сказку", - снова и снова просила девочка.
Умудренная годами женщина улыбалась мягко и грустно. Выполнять настойчивую просьбу внучки было одновременно приятно и утомительно.
И вот тиканье часов незаметно сливалось с потрескиванием дров в буржуйке и становилось звуками и красками другой реальности - то солнечной поляной, то мрачными ущельями.
С каждым днем оживающие эти картины становились все реальнее. Все призрачнее, все прозрачнее - грань между былью и небылью.
- А что было дальше? - нетерпеливо спрашивала Нина.
- Дальше? - бабушка закрывала глаза, и голос ее звучал как будто издалека.
Эту сказку, о маленькой принцессе в незнакомой стране, бабушка начала рассказывать, как только казанскую грязь стыдливо прикрыл первый снег. И растаял. Но потом выпал новый - искристый и пушистый, как огромное облако.
- А потом маленькая принцесса постучалась в двери черного замка, - вкрадчиво продолжала бабушка.
В комнате гуляли сквозняки, как будто они жили здесь всегда. Непостижимым образом стужа проникала сквозь заклеенные белой бумагой окна.
- Дверь открыл великан, - продолжала бабушка и помолодевшим голосом тихо задавала вопрос. - "Скажите, добрый великан, как мне найти дорогу домой?"
Нина слушала с замиранием сердца, и ресницы ее удивленных и сосредоточенных глаз почти закрывали взметнувшиеся, как крылья ласточки, брови.
- Иди, девочка, через лес, - отвечала бабушка сама себе голосом великана. - А когда деревья станут реже, ты увидишь широкую реку. Она темна и глубока. Но на другом берегу… Там всегда светит солнце, там много цветов и птиц… Там живут добрые люди. Они и покажут тебе дорогу до…
Бабушка всегда засыпала на полуслове с улыбкой на бледных губах. А Нина сворачивалась калачиком у нее под боком и тоже улыбалась и ждала, когда бабушка проснется и продолжит сказку…
Голос бабушки с каждым днем звучал все слабее, как будто по капле его покидали силы.
В начале зимы голос бабушки заглушало даже тиканье настенных часов. И теперь еще более странной обитательницей комнаты казалась оловянная кукушка. Более странной, чем если бы это была обычная живая птица.
Нина знала: бабушка слабеет от голода.
"Съешь еще хоть ложечку", - уговаривала девочка.
- Я не голодна, - отодвигала бабушка внучке загустевшую сагу. - Кушай сама.
Нина знала, что бабушка лжет, хотя ее ослабевший голос и звучал убедительно. Даже, пожалуй, слишком убедительно. Но не от голода ли у седовласой исхудавшей женщины тряслись руки?
Еще Нина знала, что бабушка не ест сагу, чтобы оставить ей, и тоже отодвигала сагу, как будто кому-то третьему.
Вечером придет мама. Всплеснет руками. "Опять не притронулись!" Заставит-таки съесть сагу на двоих и сама, глядишь, проглотит пару ложечек. Мама тоже вон какая худая. Почти как бабушка, но молодая. Особенно в кремовом платье.
Это голод во всем виноват. Голод. Назойливый, холодный, как оловянная кукушка из часов, но гораздо хуже. Он рыщет по Казани день и ночь, как будто серый волк из сказки ищет новую жертву. И хочется уснуть под белым-белым одеялом - пушистым, как снег, и теплым, как белый пушистый котенок. И хочется завыть - по-волчьи громко-громко. Пусть кто-нибудь услышит и покормит белым-белым хлебом.
* * *
…Бабушка ушла из жизни незаметно. Тихо-тихо, как будто уснула. А может быть, она и перешла в мир иной во сне.
Нина спала рядом с ней. Проснулась, и не смогла разбудить бабушку. Это была ее первая встреча со смертью. За окном тихо падал снег. Той зимой Нине было только три года.
Четыре исполнится в марте. А потом станет четче грань между бытием и небытием. И появится страх того, что было до жизни. А пока прошлое не становится еще воспоминаниями, а разноцветно роится Настоящим, как будто бабочка быстро-быстро хлопает крыльями…
Чувства потери не было, как будто бабушка продолжала стоять за плечом в новом облике юной принцессы и рассказывала продолжение странной сказки, где были черный замок и солнце по ту сторону реки. Но плакала мама и братья напрасно пытались сдерживать слезы. Им было больно. И страшно.
Привычно роились снежинки, складывались в танцующие узоры, успокаивали холодными прикосновениями.
Белым саваном покрывали город сугробы. Город, в котором больше не было бабушки. В опустевший домик над рекой въехали другие люди, а часы с надоевшей кукушкой Наталья обменяла на муку.
Снова привычной поземкой потянулись зимние будни с противной сагой по утрам. Но не было звенящего трамвая.
Теперь часами Нина находилась в светлой комнате одна.
Вернее, она была бы одна, если б не было Розы.
С широко раскрытыми глазами Роза слушала сказки. И о Красной Шапочке и Сером волке, и о маленькой принцессе, попавшей в черный замок к великану…
- И потом она попала домой, и там ее ждали мама и братья, - придумала девочка окончание сказки, которую не успела рассказать бабушка.
И казалось, где-то в складках кремовых штор, как в таинственном светлом лесу, вот-вот напомнит о себе кукушка оловянным "Ку-ку".
Но в комнате дрожала тишина.
Утром, уходя на работу, Наталья закрывала дверь. Днем мама приходила на обед, возвращался из школы Толик. Зима таяла медленно, неизбежно, и вдруг застучала капелью по карнизам, ворвалась в распахнутые окна весна…
Глава 3
Серенький козлик
Звенящие ручьи уносили вместе с прошлогодней истлевшей под снегом травой печали и горести. "Больше не будет потерь", - обещали, как всегда опрометчиво, птицы, только-только вернувшиеся из далеких бесснежных краев, простирающихся где-то там, где кончается небо, и куда, за грань, похожую на коромысло, уплывают ладьи-облака.
Вместе с запахом сирени и первыми грозами май принес Нине и Толику нечаянную радость. Все соседские ребята завидовали им.
Еще бы! Теперь Нина и Толик могли ходить в цирк так часто, как только захотят. Они и сами чувствовали себя теперь редкостными счастливчиками.
Спасибо старшему брату и его маленькой тайне.
Однообразные казанские вечера вдруг засияли огнями, загремели трубами. Не жизнь, а бесконечный праздник.
Одно удивляло Нину и Толика. Как мог Сережа так долго скрывать такое? Но Сережа скрывал. Боялся, что скажет отец. Только с конца февраля хитро улыбался и стал подозрительно важный и даже как будто степеннее. А по обрывкам фраз угадывалось, что он скрывает от родных какую-то тайну.
И в конце апреля она перестала быть тайной.
Обычный казанский день, как это часто бывает, когда природа предчувствует май, звенел и пел солнечными струнами. Слепил глаза - так много было солнца и радости. И предвкушения. Ведь скоро праздник. Первомай.
Это почти то же самое, что 7 ноября.
Де-мон-страция.
Нина с трудом выговаривала длинное слово, которое обещало красивое зрелище из окна.
Осенью (Нина запомнила этот день так же хорошо, как елку в доме Ляли) было много шаров - целая улица. Красных. Синих. Желтых. Зеленых.
И флагов тоже много. Ярко-красных. И всем было весело.
Люди несли большие портреты. Это лицо (дедушка Ленин!) знает каждый ребенок. А трубач смешно раздувал щеки и медно выплескивал веселые и торжественные марши. Задорные ритмы звали за собой, обещали какую-то новую, светлую жизнь. Но это будет нескоро. Очень-очень нескоро.
А через несколько дней улица опять будет красной и немного - сине-желто-зеленой. Нарядной. А значит, и в доме все должно быть чисто. Празднично. Поэтому мама стирала белье.
Наталья сосредоточенно терла пятно, видимо, от варенья, которое неизвестно как (в доме и варенья-то не было) умудрился посадить Сережа на рукав почти новой рубашки.
Пятно не поддавалось, и Наталья еще усерднее орудовала мылом.
Сережа вошел, как ни в чем не бывало, в дверь, как всегда, незапертую, крадущейся, пружинистой походкой, как у дикой кошки, готовой в любую минуту к прыжку. Хитро сверкнул глазами на сестренку.
Девочка в темной, какого-то неопределенного цвета, как у мамы, одежде играла с куклой в платье розовом, как леденец.
Почему-то в тот день Сережа решил подпоясаться, хотя поясов давно не носили, а на груди у него что-то копошилось под рубахой.
- Смотрите! - тоном конферансье объявил мальчик и ловко, как фокусник, одним движением развязал узел на поясе.
Что-то мокро ударилось о пол, испуганно закопошилось. Наталья вскрикнула и в секунду запрыгнула на стул. Нина с визгом вскарабкалась на кровать. На полу извивались длинные чёрные змеи.
Сережа остался доволен произведенным эффектом. Заливисто засмеялся, но тот час посерьезнел: матери и сестренке, явно, было не до смеха.
- Что вы испугались? Это же ужи, а не ядовитые змеи! - нашел он, чем успокоить и принялся собирать ужей с пола и заталкивать обратно, за пазуху. Рептилий было пять, и все они с трудом вместились за пазуху худому, но довольно крепкому мальчишке.
Но ни мать, ни сестру этот довод не утешил. Для них что ужи, что гадюки - все одно!
- Эх вы! - расстроился Сережа (не такой веселой, как он ожидал, вышла шутка) и солнечным зайчиком выскользнул за дверь.
А вечером мальчика встретили сдвинутые брови отца.
Черные, густые (такие соболиными еще называют) они напряженно вытянулись в струну. Только тронь…
И Сережа виновато молчал.