Наталья успела рассказать мужу о выходке шалуна, и теперь, жалея о безвозвратно упорхнувших словах-воробьях, переводила виноватый и жалостливый взгляд с отца на сына.
Степан внял немой просьбе, и соболиные брови поползли вверх, словно кто-то развел мосты.
Чай напрасно зазывал за стол паром. Уютно дымилась картошка, приглашая к ужину.
Наконец, глава семейства снисходительно, но достаточно строго обратился к старшему сыну:
- Где же ты ужей столько взял?
- В цирке, - весело признался Сережа. - Там их много!
- В цирке? - удивился Степан, даже забыл от удивления спросить, зачем шалуну вздумалось пугать мать и сестренку.
- Да! - на этот раз старший сын остался доволен тем эффектом, который произвели его слова на семью. - Я теперь в цирке работаю!
- Правда? - так и засияли мягкой синевой глаза Толика. - А кем?
- Дрессировщиком? - попыталась угадать Нина.
Эти сильные люди, которых слушаются даже грозные тигры, нравились ей даже больше, чем клоуны.
- Вроде того, - скромно опустил глаза Сережа.
- Молодец, сынок, - погладила Наталья по голове старшего сына.
Инцидент был исчерпан.
Теперь Нина и Толик ходили на представления каждое воскресенье. Пропуск в волшебный мир рыжеволосых весельчаков, шпагоглотателей и мускулистых силачей назывался магическим словом "контрамарка".
Сережа выносил к дверям два заветных жетончика перед началом второго отделения, и младшие брат с сестренкой спешили устроиться на ступеньках поближе к железной клетке, отгораживающей арену от зрителей.
Все самое интересное происходило после антракта. На арене слушались дрессировщика медведи, львы, тигры, обезьяны, а как-то, к радости публики, а особенно Нины и Толика, из-за кулис выехал Сережа на козле. За этот цирковой номер и прозвали его на улице Серенький Козлик. А еще во втором отделении на арену выходила девочка в белом платьице. Белоснежные голуби послушно садились к ней на ладони и на обручи, с которыми она выступала.
Толик донимал дома просьбами старшего брата: нельзя ли и ему выехать на козлике на арену. Сережа снисходительно улыбался и как взрослый ребенку неопределенно обещал: "когда повзрослеешь". А Нина мечтала стать дрессировщицей тигров. Вот вырастет - и мечта ее исполнится… И тогда каждый день с утра по поздней ночи будет сверкать разноцветными огнями, греметь фанфарами и обещать новые и новые сногсшибательные мгновения напряженной барабанной дробью.
* * *
Голод и беда шатались в обнимку по улицам Казани. Крепко матерились, гортанно распевали песни революции.
Но в дни, когда выдавали аванс и зарплату, Степан приносил домой белый хлеб и сочную сайру в масле. А Наталья шла с лукошком на рынок. Большими пятилитровыми жбанами, оплетенными лозой, покупала молоко. Нина любила ходить вместе с матерью вдоль рыночных рядов, где розовощекие торговки в разноцветных косынках наперебой предлагали молодую картошку, свежие овощи, лоснящуюся селедку. Наталья набирала всего понемногу. А на обратном пути останавливалась у столовой, чтобы купить дочери сочную ароматную котлету.
Несколько дней в семье был праздник, а потом опять оставалась одна только сага. В такие дни Наталья ходила в деревни, меняла нарядные старые платья на картошку.
"Не жалко продавать такую красоту?" - вздыхали крестьянки, пересыпая клубни из ведра в холщовую сумку светловолосой, не приспособленной к суровому быту горожанки.
Нине было жалко маминых платьев, особенно одного, кремового, которое она надевала по праздникам. Будто и праздники навсегда покидали дом вместе с этим нарядом.
Картошка заканчивалась очень быстро. И вот опять противная синеватая сага на завтрак, обед и ужин… И завтрашний день, как призрак, витал под потолком светлой комнаты.
Но неожиданно один из унылой череды полуголодных вечеров обернулся праздником…
* * *
Сумерки уже обрушились на город, и из комнаты, освещенной электрической лампочкой, казалось, что за кремовыми шторами нет ничего, кроме темноты и огней - фонарей и других таких же светящихся пролетарским уютом окон.
Мелкий сентябрьский дождь лениво кропил снаружи окно.
Остатки саги стыли на столе, а Сережи все не было.
Степан то и дело бросал беспокойный взгляд на часы и хмурился. Наталья тревожно следила за минутной стрелкой, как будто хотела остановить ее.
Но стрелка неумолимо летела к "12". Часовая подбиралась к "10".
Тиканье часов казалось теперь беспорядочным и угнетало еще больше.
- Нужно идти в милицию, - нерешительно проронила Наталья и бросила взгляд на пальто в углу, даже сделала движение к двери, но она вдруг глухо скрипнула и подалась вперед от резкого толчка.
- Явился! - разозлился и обрадовался отец и снова гневно посмотрел на часы.
Отбился от рук старший сын! Совсем отбился! Но Сергей улыбался, довольный, усталый.
Его худенькие плечи тянула вниз туго набитая холщовая сумка. А на дне глаз-угольков поблескивали торжество и радость.
- Вот! - скинул он тяжесть с плеч.
Сумка глухо ударилась о пол. Несколько грязных крупных картофелин подпрыгнули от резкого удара над горкой клубней и победно покатились по комнате.
- Картошка! - всплеснула руками Наталья. Обрадовалась и испугалась одновременно, смотрела на картошку, как на чудо и не верила своим глазам.
Толик живо подскочил к сумке, точно желал убедиться, что картошка в ней, действительно, настоящая.
- Картошечка, - мечтательно протянул светлоглазый мальчуган, рисуя в воображении пахнущую дымом и почему-то всегда лесом печеную картошку, а то и жареную, от вида и запаха которой голова всегда идет кругом, как будто только что слез с карусели.
Один Степан смотрел и хмурился. Кто и почему дал сыну столько картошки? Килограммов пять - не меньше. Кто станет просто так делиться продуктами в голодном тридцать третьем?
Сережа посмотрел в строгие серые глаза отца, и угольки-глаза его потускнели, но все еще настороженно искали хоть тень благодарности в лице Степана. Не нашли. Строг, подозрителен отец. Только удивленно вскинул брови.
- Откуда картошка?
Всего лишь два слова, а в голосе лед - не обжигающий, январский, а ранневесенний, тот, что растает в любую минуту. И все-таки лед… Сережа насупился, засопел от обиды и как будто вдруг стал меньше ростом, как всегда, растерялся под строгим серым взглядом отца, который, кажется порой, душу, как книгу, читает.
- Я в цирке аванс получил, - пробормотал Сергей, и радость вместе с торжеством окончательно померкли в его глазах.
Степан одобрительно покачал головой, потрепал старшего сына по плечу (дескать, помощник вырос), и зрачки беспокойных угольков снова заиграли, заискрились.
А наутро на столе дымилась желтая рассыпчатая картошка.
Ели молча, торжественно, каждый чувствовал, что эта картошка была особенной - не обычной вареной картошкой, а заработанной Сережей. Старший сын Аксеновых стал взрослым.
- А меня возьмут в цирк работать? - Толик снова жалостливо посмотрел на Сережу, боясь услышать жестокое "нет". Вот будет вместе со старшим братом ухаживать за цирковыми зверушками, тоже принесет домой картошки. И не сумку, а целый мешок. И прощай тогда, противная сага…
Но Сережа был неумолим.
- Это вряд ли. Разве только, когда подрастешь немного.
Толик вздохнул и принялся за картошку.
Но праздник закончился быстро. Сумки картошки едва хватило до зарплаты Степана. А потом снова вязкие, как сага, будни незаметно расклеились моросящим холодным дождем.
* * *
Октябрьский вечер тучами распластался над Казанью, тускло заглядывал в окна фонарями. Мелкий, липкий дождь прорисовывал бороздки на стеклах, за которыми в густых осенних сумерках лениво загорались огни. Загорались и сразу же жили какой-то своей, отдельной от города, жизнью.
Степан грозно расхаживал из угла в угол, поджидая старшего сына. На столе исходил паром чайник. Семь часов вечера. Обычно в это время семья собиралась на ужин, а старшего сына все не было. В последнее время он часто приходил домой поздно. Это тревожило Наталью. Она не раз пыталась поговорить с сыном, но он только отшучивался.
"С ребятами заигрался". Вот и весь ответ. Но чувствовало материнское сердце, что-то здесь не ладно. Вот и сегодня…
Наталья с тревогой вглядывалась в нависшие черными тучами брови мужа. Ох, будет гроза!
Гроза в семье всегда начиналась внезапно… Ведь так уже было однажды зимним вечером. А ведь и повод-то был ничтожный. Да, любила она когда-то того повесу, молодого офицера. Даже сбежать с ним хотела из дома. Но ведь и лет-то тогда ей было шестнадцать! Шестнадцать!
Но сейчас-то она, мать троих детей, любит только одного Степана. И как он мог… Ведь просто случайно столкнулись в Пассаже. Кого здесь только не встретишь - и старых, и новых знакомых.
А ведь вот как бывает… Проживешь с человеком пятнадцать лет бок о бок, да так и не узнаешь его до конца. Кто бы мог подумать, что спокойный, рассудительный Степан додумается до такой глупости - пустить себе пулю в грудь из-за ничтожного пустяка.
Вот и теперь…
Наталья попыталась осторожно выведать у мужа, в чем провинился их старший сын, но Степан только еще сильнее хмурился, и грозно смотрел на дверь.
Сережа переступил порог взъерошенный, слегка промокший и тут же испуганно замер, встретившись с глазами отца.
Не зря боялась Наталья новой грозы.
Никогда еще дети не видели Степана в таком гневе.
- Папа, папа, - повторяли, как заклинание, Толик и Нина.
Но отец видел перед собой только глухую, слегка дождливую ночь и огромное, огромное поле.
- Я тебя научу жить честным трудом! - кричал Степан, ломая на спине старшего сына изящные венские стулья.
Сережа плакал, вырывался, но тяжелая рука отца снова и снова настигала его.
- Она же ничья, колхозная! - голосил он.
- Колхозная, говоришь? Я тебе покажу, негодник, колхозная!
Наталья в ужасе закрывала лицо руками, не зная, чью сторону, отца или сына, ей принять.
И, наконец, после отчаянного крика сына, не выдержала, подбежала.
- Степан, ты же его убьешь!
- За такие дела и убить мало! - презрительно отбросил Степан искалеченный венский стул и резко отвернулся к окну, чтобы никто не заметил навернувшиеся на глаза слезы.
Мог ли он подумать, что ждет его такое? Мало того, что старший сын связался с уличной шпаной, так еще и врет прямо в глаза, не краснея.
Аванс в цирке дали! Где там, аванс! Он и в цирке-то уже не работает. Легкого хлеба ищет. И знакомые прямо в глаза ему, который ни в жизнь ни копейки чужой не взял, говорят, что его старший связался с уличной шпаной, совсем забросил школу и вот теперь еще и картошку украл с колхозного поля! "Ничья"! "Колхозная"! А ведь понятия не имеет, сколько крестьянского пота и слез пролито на эту картошку!
Степан, родившийся еще в прошлом веке с его строгими нравами, видел только одно средство сделать из старшего сына человека - кулак. Наталья, ровесница века, жалела сына, но, когда муж горячился, возражать ему было бесполезно.
Не дожидаясь, пока отец снова возьмется за стулья, Сережа змейкой выскользнул за дверь.
Наталья не скрывала слез. Плакала и Нина, как будто чувствовала, что брат ушел из дома навсегда.
Глава 4
Невидимые кошки
Новая зима не обернулась для Нины сверкающим чудом. Липкие руки нищеты добрались и до тети Полины с Лялей.
Главная ночь в году уже не пахла кофе и апельсинами, но это не мешало снежинкам искриться и падать в свете окон, издалека так похожих на огни новогодней гирлянды.
1934 год наступил незаметно, и теперь бродил по улицам обиженный, суровый. Зябко прыгал по низким ветвям снегирями, просил хлеба, хлеба…
Завывал по-волчьи ветром и снова искрился в фонарном тусклом свете снежинками-звездочками…
Еще одну холодную голодную зиму равнодушно встречали своим каменным взглядом кариатиды на Александровском пассаже. Еще одна казанская зима отделяла Степана от васильковых смоленских полей, но тем реже и ярче они снились урожденному крестьянину. Тем размытей и тусклей становилась реальность…
Самым радостным событием за зиму было письмо от любимого брата Никиты. Он звал семью из города поближе к лесам и огромному саду. Сообщал, что мать жива- здорова и уже не так сердита на Степана. Что из-за снега сам Никита не скоро сможет выбраться в город, чтобы отправить письмо, которое пишет.
- Выбрался все-таки, значит, - с улыбкой бережно складывал Степан письмо и брался за чернила сам.
Сосредоточенно склонившись над листом, он выводил "здравствуй, дорогой брат", и точка под остановившимся пером наливалась темно-синим, принимала форму неровного круга.
О чем сообщить Никите и его семье, а что, может быть, и стоит утаить? Но как скрыть горькую истину от любимого брата, с которым всегда понимали друг друга с полувзгляда, с полунамека?
Каллиграфическим почерком, за который еще мальчишкой заслужил в деревне особое уважение, Степан выстраивал буквы в слова. Расстраивать родную и, может быть, самую близкую во всей вселенной душу, не хотелось своими невзгодами. У них ведь своих забот-хлопот полно в деревне…
"У нас все по-прежнему, - скрывали печали слова. - Боюсь только за старшего сына, как бы улица его не испортила".
О Сереже всю зиму не было слышно.
Вместе с черноглазым шалуном комнату с кремовыми шторами покинуло и то безудержное веселье, которое как фокусник в волшебном ящичке, он носил с собой повсюду.
Степан корил себя и немного Наталью. Как и когда они проглядели момент, когда старший сын их ступил на кривую дорожку?
Или… Снова всплывали, восставали айсбергами из глубин памяти страшные в своей холодности слова. Ты. Мне. Больше. Не сын.
Не сын. И вон теперь он сам, не произнося этих слов, отрекся от сына.
Простить?
Но обидой и стыдом звенели в ушах другие слова.
"Видели люди, как Сережка твой и еще двое - шпана казанская с колхозного поля с мешками бежали. Никак, картошку украли?"
Стыд ладно, хоть жжет огнем изнутри, а пережить можно. И кто сказал, к тому же? Известный сплетник сторож Федька. У самого-то два сына - сорви голова, а туда же - дай языком, как помелом, о чужих детях потрепать.
Как другое пережить? Все семейные устои, как пьяный шулер карточный домик, без сожаления, без зазрения совести разрушил старший сын.
И осталась тоска. Беспокойство. И чувство вины.
Те же чувства терзали Наталью. За каких-нибудь несколько месяцев она утратила и блеск в глазах, и легкость походки.
"Из-за сына изводится, бедная", - жалостливо шептались вслед соседки. Наталья только ниже наклоняла голову и спешила поскорее уйти из-под любопытных взглядов.
Но еще больше болело под сердцем: что с сыном? Как будто ветром лист от дерева, кровинку оторвало.
Ходила Наталья и в цирк, но ничего нового не узнала. Кто-то вроде бы видел Сергея в трамвае с каким-то сомнительным типом, оказалось, щипачем, а потом их вдвоем в отделе милиции. Но лучше не знать об этом Степану.
Но новость дошла и до ушей мужа.
- Пусть на глаза мне больше не показывается! - метал он невидимые молнии.
Наталья плакала и тихо причитала:
- Ведь сын твой, Степан, сын родной.
Рука главы семьи поднималась и бессильно опускалась.
Не понять, нет, не понять супруге, как грустно, как больно, если сын ни в грош не ставит родного отца, ни кулака, ни слова не боится. Ну да что толку винить ее, кроткую белую голубку, в том, что сын слишком рано покинул родное гнездо?