* * *
Зима тянулась целую вечность, завывала, заметала следы. Но пришел конец и ей.
Едва растаял снег, Нина снова пошла на кладбище, но сколько не бродила среди могил, так и не нашла знакомый крестик под плакучей ивой.
За зиму кладбище разрослось еще больше. В этом огромном городе мертвых так легко потеряться маленькой девочке.
Расстроенная, Нина вернулась домой. Ни отцу, ни брату ничего не сказала о своей беде. Говорил ведь отец: не ходи одна на кладбище.
Но когда весна вступила в свои права, а свежая зелень листьев ослепляла яркостью, Степан сам взял дочь за руку и повел какой-то другой, незнакомой дорожкой к знакомой плакучей иве.
Обновленная, вся в белых пушистых комочках, она размеренно покачивалась на ветру и как будто ждала их прихода.
- Вот мы и пришли, - вздохнул Степан, задумчиво провел шершавой ладонью по свисающей ветви.
С того дня отец и дочь ходили на кладбище почти каждое утро.
Осенью Степана уволили из ресторана за пьянство, и теперь он работал то сторожем, то дворником.
Но к бутылке больше не притрагивался. Да и пить-то было не на что. В доме не осталось даже подушек. Все, что можно было продать, было продано. Денег не хватало не то что на водку - чаю и то в доме не было. Только хлеб не досыта, да иногда немного сахара. Вот и вся еда.
А на Первое мая Степан принес мягкого белого хлеба и связку шаров для детей, которую кто-то подарил ему на улице.
Утром мимо дома длинным строем прошли демонстранты. Но теперь из окна не видно было ни шаров, ни флагов - только глухо доносились медные звуки маршей. Да Нине и не было больше никакого дела до яркого шествия. Она уже стала слишком взрослой, чтобы приходить в восторг от барабанной дроби и пестроты стягов. В марте ей исполнилось шесть лет.
В выходные дни с отцом и сестрой на кладбище ходил и Толик. Сережа еще в марте уехал в Ленинград искать работу и учиться. Несколько раз в месяц старший брат присылал домой письма. Неровно оборванная бумага в клеточку приносила хорошие вести. Сережа работал токарем и учился в каком-то ФЗУ.
Каждый раз Толик торжественно, медленно, чтобы продлить радость момента, разворачивал сложенное вчетверо письмецо и громко, с выражением читал. Все письма были одинаково короткими, и ни в одном из них не было плохих известий. Сережа не любил писать длинных писем.
Степан слушал внимательно и то светлел лицом, то хмурился. Потом сам перечитывал письма, как будто хотел увидеть то, что скрыто между строк.
Мало ли что может вытворить старший сын вдали от дома?
Да и младшие дети тоже теперь целыми днями пропадали не известно где… Толик с утра до вечера носился по чопорным казанским улицам с дворовой детворой. Нина каждый день бегала с подружкой Галочкой на Казанку и возвращалась домой только под вечер. Чистая широкая река хрустально сверкала на солнце, и этот мокрый прозрачный хрусталь в жаркий день притягивал детвору со всех казанских улиц. Но сверстники Нины плескались с родителями…
Время оседало пылинками на зеркале.
Осенью Галочка пошла в первый класс, и остывающие казанские будни казались Нине длинными-предлинными.
Часами она бродила одна на Черном озере, ожидая, когда подруга сделает уроки и выйдет погулять.
- Ты одна, ты одна, ты одна…
Странный невидимка снова бродил за Ниной повсюду, и она научилась его не бояться. Он оказался не злым, а, скорее, печальным.
Нина больше не спорила с ним, и только иногда напоминала:
- Ведь ты же со мной. А скоро и Галочка вернется из школы…
Но вскоре у Галочки появились новые школьные подруги и друзья, и она все чаще забывала о Нине.
Зато оказалось, кто-то невидимый совсем не прочь поиграть. Он больше не дразнил: "Ты одна, ты одна…", а только утешал: "Нам весело и вдвоем", а как-то придумал покататься на веревочных качелях. Они свисали откуда-то сверху и почти касалась земли.
Нина потянула качели к себе, и вдруг сквозь ладони в нее электрическим разрядом вошла пронзительная боль. Веревка оказалась оголенным проводом.
Девочка закричала так, что на мгновение замерло веселье на Черном озере, будто остановилась карусель от нажатия кнопки.
Какие-то незнакомые люди направлялись к девочке, но никто не решался прийти на помощь повисшей на смертоносных качелях.
Спасение снова пришло в статном образе милиционера.
- Разойдитесь, граждане, - быстро протискивался сквозь толпу молодой стройный мужчина в форме.
Отдыхающие послушно расступались.
- Прижми ладони к земле! - кричал милиционер на ходу.
Нина судорожно припала к земле. Страж правопорядка рывком оторвал девочку от провода.
- Чья это девочка? - обратился он к собравшимся.
Никто не ответил.
- С кем ты пришла? - обратился он к Нине.
Девочка растерянно молчала, еще не опомнившись от потрясения.
Вместо нее ответил Толик. Он вынырнул откуда-то из толпы, и мчался со всех ног к Нине.
- Это моя сестра! Что здесь случилось? - подбежал он к перепуганной сестренке и, увидев свисающий провод, все понял сам.
Дома Степан растерянно выслушал взволнованный рассказ Толика. Нина ждала, что отец пожалеет ее, но он смотрел на нее очень строго. Так строго, что забылась боль, и расхотелось плакать.
- Больше не ходи одна на Черное озеро, - погрозил Степан пальцем. - Никогда.
Нина вздохнула и молча кивнула.
Глава 8
Антоновка
… Дядя Никита, чернобородый красавец-великан, возник на пороге накануне нового, тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
Брат Степана привез с собой запах суровой свежести из деревни с названием, похожим на "Казань" - так пахнут яблоки зимой. Положил на стол гостинцы - кусок сала и полмешка антоновки.
Дети тотчас выбрали себе по крупному яблоку с позолоченными солнцем боками.
По рассказам отца Нина и Толик знали, что где-то далеко у него есть пять братьев и восемь сестер. Дядя Никита родился двенадцатым в большом семействе.
Даже когда были ещё совсем мальчишками, Степан никогда не пренебрегал мнением старшего и любимого брата Никиты, самого рассудительного из всех четырнадцати детей Аксеновых. Вот и теперь он внимательно следил за выражением лица старшего брата.
Пристальным взглядом из-под строгих бровей дядя Никита обвел темную комнату.
Покачал головой:
- Нелегко, братец, в городе жить-то.
- Непросто, - согласился Степан.
- Даже подушек в доме не осталось, - с осуждением и жалостью в голосе заметил Никита.
Степан молча опустил голову. Шила в мешке не утаишь. Не врать же брату, будто в доме никогда подушек не было. Да и не поверит. Домовитость у них в крови, у всех братьев и сестер. А пьяниц отроду не бывало. Как же так случилось, что он, Степан, унес из дома на базар подушки?
Даже Никита смотрит с укоризной, а ведь судить не то, что родню - чужих не посмеет. Что и говорить… Пора за дело браться, жизнь налаживать. Не ради себя - так хоть ради детей.
- Как там, в Козари, у вас? - не стал оправдываться вслух Степан.
- Живем помаленьку, - пожал плечами Никита. - Год урожайный, одних яблок в саду…
- Да что яблоки, - махнул рукой Степан. - Ты о себе расскажи. О Катерине своей, о детишках. А то не виделись сто лет, а ты о яблоках.
- А ты приезжай к нам - сам все увидишь. А лучше насовсем…
Степан помолчал и вздохнул.
- Отвык я уже от деревни, Никита. К городу привыкал - еле привык. А теперь опять в деревню? Нет.
Нина с любопытством смотрела на папиного брата. Она видела дядю Никиту, высокого красавца, казавшегося ей настоящим великаном, в первый раз, но уже чувствовала, что привязывается к нему.
Никита порезал на газете большой кусок сала.
- Вот. Поросенка к Новому году зарезали.
- А у нас и хлеба-то нет! - вздохнул Степан.
- Ничего, - ободрил его Никита. - Сало свежее. Можно и без хлеба. Налетай, детвора!
Красавец-великан весело подмигнул племянникам. Нина и Толик не заставили себя упрашивать.
Сало так и таяло во рту, а на сытый желудок захотелось и спать. Известно ведь, голодный ляжешь спать - кошмары будут сниться, а после такого ужина и сны, глядишь, повеселее будут.
Толик только лег, и сразу засопел во сне тихо, ровно.
Дядя Никита старался говорить вполголоса, но густой бас заполнял собой маленькую комнату и мешал спать.
Нина куда-то брела, метель сбивала ее с ног, но она брела все равно, слышала обрывки фраз сквозь завывание ветра.
- Осел ты, брат, упрямый! - донесся бас дяди Никиты сквозь метель, и Нина проснулась.
- В деревню тебе, Степа, надо. В деревню, - басил дядя Никита и бросал на брата грустные взгляды коровьих глаз.
"Эх, непутевый!" - читалось в них. А еще "Ну ничего, брат, ничего".
"Ничего, Степ, - говорил Никита вслух. - Где наша не пропадала?" И снова бросал беспокойный взгляд на детей.
Нина торопливо закрывала глаза и еле сдерживала смех - так неловко добродушный кареглазый великан переходил на гулкий полушепот.
Только Толику хоть бы что. Знай себе посапывает, хоть целый оркестр труби.
- В деревню? - растерянным эхом повторил Степан, и в голосе его дрожала и тоска по прошлому, и зыбкая надежда на то, что впереди тоже есть еще что-то хорошее.
Никита поспешно ухватился за эту надежду и повторил еще увереннее, как будто утвердил на собрании.
- В деревню, - и точно предвидя возражения брата, поспешил ответить на его незаданные вопросы. - Оно понятно, конечно, Казань - город большой, красивый, да только много ты в нем видишь?
Степан молчал.
- Во-от, - почувствовал обреченность в молчании брата Никита. - А у нас председатель - мужик хороший. Дом тебе всем миром отстроим. Видел, как детишки твои на антоновку смотрели? Аж сердце сжалось. А у нас в Козари антоновки этой!
- Опять ты про антоновку! - сдвинул брови Степан.
- А почему бы и не про антоновку, - намеренно будил воспоминания в душе брата Никита. - Помнишь, какие яблоки в Барском Саду?
- Что ж не помнить-то, - уже более миролюбиво ответил Степан. - Что ж я беспамятный совсем?
Антоновка качается на ветках. Огромная, солнечно-желтая, вот-вот истечет кисло-сладкой прохладой.
Руки сами тянутся к яблокам.
- Как зовут тебя, девочка?
- Нина… - срывает Нина яблоко и смотрит на спросившую.
Румяная женщина стоит за спиной, улыбается.
Нина улыбается в ответ и хочет попробовать яблоко. Вот захрустит плод во рту белой мякотью.
- Отдай мое яблоко!
Улыбка женщины становится гримасой недоброй, страшной.
- Папа! Папа!
- Тч-ч-ч… Тише, тише… Ишь голосистая какая. Спи, спи… - доносится сквозь сон голос дяди Никиты, и вот он сам уже шагает по огромному саду, а вокруг качаются, манят спелостью яблоки. Съешь - меня - и меня - и меня - съешь - никто - не отнимет…
* * *
Еще одну белую страницу в истории Казани перевернула зима. К Степану как будто снова вернулась спокойная уверенность в завтрашнем дне.
Весенний круговорот, как карусели на Чёрном озере, снова увлек за собой, вывел из мрачного оцепенения. Надо было думать о будущем.
И однажды, когда уставшие за день дети вернулись, наконец, домой, Степан с нотками торжественности в голосе объявил:
- Завтра едем в деревню.
- В деревню?! - удивилась Нина. А Толик обрадовался.
Наступила пора перемен.
Наутро втроем сходили в последний раз на кладбище. А на следующий день Степан в последний раз оглянулся на дом, подаривший ему столько счастья и горя. Кариатиды бесстрастно взирали сверху вниз.
А через час уже мелькали столбы и деревья за стеклом душного общего вагона. Поезд со стуком отсчитывал километры.
Глава 9
В ворота радуги
Станция в районном городке встретила вялой размеренностью летних будней. Негромко, но оживленно о чем-то говорили две старушки. Утро для чего-то свело их на перроне. Зарождающийся июньский день наполняло ленивое цоканье копыт и гудки паровоза.
Степан проводил долгим взглядом поезд - последнее, что связывало его с Казанью, поставил на перрон тяжелый узел, вместивший в себя все пожитки, не считая разве что посуду. Два маленьких узелка с тарелками и мисками сжимал в руках Толик. Он растерянно и удивленно смотрел по сторонам, пока синий взгляд не остановился на пятнистой дворняжке. Обрадовавшись неожиданному вниманию, та завиляла хвостом, подбежала к парнишке.
- И дать-то тебе нечего, - развел он руками, стекло заворочалось "осторожно, разобьешь". - Сами, видишь, только что приехали.
Пятнашка повиляла еще немного хвостом и побежала дальше искать по перрону бродячую свою удачу по пятнистому от утренней влаги перрону.
Ночью был дождь. Капли еще повсюду дрожали в утренних лучах, но солнце уже рассыпало вокруг горячие поцелуи. Будет жара. Но если поторопиться, можно успеть в деревню до солнцепека. Хоть путь и неблизкий - километров семь - не меньше.
Как-то странно, и тревожно, и радостно было возвращаться через столько лет в родную деревню. Как будто и не было ни службы в Казанском гарнизоне, ни "Аркадии", ни Пассажа - ничего, ничего…
И снова, как огонек в печке, занялась в душе Степана надежда. Авось, да простила мать… И только смутная тревога то гнала вперед, то заставляла замедлить шаг.
Похожие друг на друга узкие улочки тихого районного городка Сухиничи остались уже позади, и перед Степаном открылись бескрайние ржаные просторы. Бесчисленными глазками-васильками поле смотрит в небо синее, бездонное. Ветер колосья волнами колышет - аж сердце замирает, а высоко над землей жаворонки заливаются, поют о счастье на своем беспечном птичьем языке.
Степан даже остановился, благоговейно замер на миг перед открывшейся ему красотой. Нина в первый раз видела ржаное поле и теперь переводила восхищенный взгляд с просторов, до самого неба наполненных тихой васильковой радостью, на светлые лица отца и брата.
Эх, жалко Сережа не видит эту красоту! В этом году его призвали в армию. Но ничего, приедет на побывку - наглядится. Ведь новая жизнь с ее росами, с шелестом ветра, приносящего, как добрые вести, запах трав и полевых цветов, только начинается.
- Эх, красотища-то какая! - мечтательно протянул Толик.
Степан вздохнул, легко, весело, как будто соглашаясь с сыном. А Нина и вовсе, как зачарованная, не могла оторвать восхищенного взгляда от васильков. Не удержалась, сорвала цветок. Пахнет летом и вблизи синий-синий, даже зажмуриться хочется.
Нина закрыла на секунду глаза от подступившего к горлу василькового счастья, а когда открыла, увидела новое чудо.
В воздухе акварелями заиграли прозрачные краски. И светлое, только что промытое дождем, небо, словно для того, чтобы окончательно поразить Степана и его детей величественной и простой красотой, раскинуло перед ними ворота радуги.
"Радуга! Смотрите! Радуга!" - обрадовался Толик. Слова восторга, как птицы, невзначай слетевшие с цветущей ветки, затрепетали в воздухе.
- Давай пробежим под радугой! - весело предложил мальчик.
- Давай! - весело согласилась девочка.
Радуга была совсем близко. Ближе, чем соломенные крыши вдали.
Нина испытывающее посмотрела на отца. Разрешит ли порезвиться среди синих бесчисленных звездочек?
Степан разрешил молча. Улыбкой. Улыбка отца была, как радуга после долгой-долгой совсем беспросветной грозы.
- Давай! Догоняй! - обернулся на сестричку Толик и резво ринулся туда, где наливалось красками семицветное коромысло.
Отец беспечно улыбался. Ему хотелось побежать за детьми, но что-то грузное ворочалось в душе "эх, года, года…". Вот, кажется, все то же вокруг, как и много лет назад, и совсем, совсем другое.
И вот колосистое море уже позади, а впереди, как из глыб памяти, восстала избами деревня.
* * *
Едва показались вдали соломенные крыши, как почувствовал Степан, сердце забилось в груди, словно птица, тревожно и радостно. Вот-вот вырвется.
Как встретит его родная деревня?
Мало изменилась Козарь за все эти годы. По-прежнему только один дом, в самом ее центре, венчала железная крыша. Под ней жил Тихон с семьей. Кулак, как теперь говорят. За это, за смекалистость мужицкую и домовитость, и отмотал срок, а теперь вот, брат Никита в свой последний приезд рассказывал, Тихон снова вернулся под крышу некогда зажиточного дома.
Зеленели, наливались соком плоды в Барском саду. Теперь он, как и все вокруг, колхозный, но так и осталось за ним называние Барский сад.
Эх, сколько яблок в том саду!..
Долгоспелая антоновка - зимой огромная, желтая, как маленькие тыквы. Штрифель медовый - для пчел приманка. Белый налив - наливные яблочки из сказки. К ним бы блюдечки золотые. "Китайка" - райские яблочки.
Яблоньки сами руки-ветви протягивают. Плоды свои сочные в корзинки, лукошки роняют. А груши, бергамоты душистые так и дурманят своим ароматом. Надкусишь - сок медовый капает.
Где еще такие плоды по осени спеют? Разве что в раю.
Недалеко от сада - конюшни. Дни напролет пропадали здесь когда-то Степан и Никита, ветрами наперегонки носились по лугам верхом на лошадках, резвых и смелых - под стать седокам.
Эх, время-времечко…
Со стороны конюшен показалась повозка. Что-то взметнулось в сердце Степана. Какой она будет, первая встреча - с прошлым, с настоящим?
Конь не торопился. Видно, старый. Да и седок совсем не молод - не торопит.
- Тпр-ру…. - натянулись поводья. Конь фыркнул и встал, равнодушно глядя на пришедших.
Во взгляде селянина зажглось любопытство.
- Это чьи такие шалопаи? - не то одобрительно, не то недовольно вскинул он густые и светлые, как у филина, брови.
Нечасто в Козарь приходят со стороны василькового поля незнакомцы с узелками и детьми. Сразу, видно, навсегда. И чему удивляться? Кого не прельщает яблоневый край? Разве тех, кто не слышал о нем никогда…
Селянин, не дождавшись ответа, хотел было ехать дальше, но смуглый незнакомец остановился. Глаза его так и сияли от счастья.
- Семён! - засмеялся он от переполнявшего его светлого чувства.
- Степка? - не поверил белобровый. - Неужели вернулся?
- Вернулся, Семён, - весело подтвердил Степан, а Нина и Толик только рты раскрыли от удивления. Белобровый незнакомец и их отец вдруг заключили друг друга в объятья, словно родные братья после долгой разлуки.
- Это дядька ваш родной! Семён! - не заметил изумления детей Степан. Нина и Толик переглянулись с тем же недоумением.
Сколько еще родни у отца в незнакомой деревне?
И почему он никогда о ней не рассказывал, словно и не было на земле цветущего этого уголка?
- А племяннички-то… Помощники выросли! С такими на земле не пропадешь, - подмигнул родне Семён.
Степан усмехнулся не то соглашаясь, не то сомневаясь. Дети-то в городе выросли. Известное дело, какие городские в поле работники.
- Где жить-то будешь? - перешел на серьезный тон Семён. Радость встречи сменилась каждодневными заботами. - Может, к нам в дом?
- У тебя ж там внучат уже, наверное, как галчат! - весело улыбнулся Степан.