* * *
Прошло так много дней, что на катке растаял лед. Казанская весна, играючи, тронула зеленью деревья. Природа вышла на новый виток от цветения к увяданию. И снова по-детски искренне верила, что пробивающиеся листочки не станут ворохом истлевающих листьев…
Нина больше не ходила с мамой на базар и давно не была на Черном озере.
С конца зимы Сережа не появлялся на этом, пожалуй, самом веселом месте во всей Казани, не считая разве что цирка.
Но теперь Нине не хотелось даже в цирк. Странно слышать чей-то радостный смех, когда на сердце тревога и грусть.
А в угловой комнатушке Пассажа было не по-весеннему холодно и совсем не стало еды. Но еще больше, чем голод, терзало предчувствие неизбежного.
Неотвратимость заглядывала в окна, разбрасывала по комнате тени.
Наталья теперь почти не вставала с постели. Нина часами сидела возле матери, и уже не могла уверить себя, что все пройдет. Кашель становился все сильнее. Наталья подносила ко рту полотенце, и на нем оставались пятнышки крови.
Но накануне Пасхи больная встала с постели рано утром.
- Тебе лучше, родная? - обрадовался Степан.
- Лучше, - слабо улыбнулась Наталья и взялась за тряпку.
Степан окинул взглядом комнату, и брови его удивленно поползли вверх.
Углы успели затянуться паутиной.
- Я сам все сделаю, - поспешил он на помощь Наталье. Но она решительно помотала головой.
- Лучше возьми венский стул и сходи в деревню за луком и яйцами. Пасха весь скоро.
Степан тряхнул головой, как будто его разбудили после долгого и тяжелого сна.
- А ведь, правда, сегодня чистый четверг, - вышел он из задумчивости.
Наталья провела влажной тряпкой по зеркалу на стене.
На пыльной его поверхности обозначилась неровная полоска сверкающей глади. Женщина осторожно заглянула в ее глубину. Рука остановилась.
Женщина покачала головой. Что сделала с ней болезнь…
И румянец щек, и синеву глаз - все краски жизни, как клещ, в себя вобрала.
Наталья вздохнула и принялась быстрее орудовать тряпкой. Так много нужно сделать за день, а силы тают, как последние островки снега в апреле.
Степан остановился посередине комнаты, раздумывая, к какому из четырех венских стульев приблизиться. Сдвинув брови, шагнул наугад. Что такое стул? Пусть даже венский. Просто мебель! Только кажется, что все четыре стула вдруг приросли к полу резными ножками. Только кажется…
Но вместе с венским стулом из комнаты улетучилось еще немного прежней, уютной жизни.
И все-таки день был особенным, и не только потому, что солнечный свет обещал неизбежное лето. В это утро хотелось смеяться. Просто так. Без причины. И дети смеялись. Ветер доносил их беззаботность с Черного озера.
И хотелось хохотать вместе с ними. А ведь, кажется, целую вечность во всей Казани было так же мрачно, как в этом уходящем под землю уголке Пассажа.
Нина весело вздохнула и подбежала к матери.
- Давай я тоже что-нибудь сделаю, мамочка.
Наталья устало улыбнулась. Дочь некстати путалась под ногами.
- Спасибо, Ниночка! Мне не тяжело. Лучше иди погуляй.
Нина немного расстроилась, ведь, в том, что скоро пол и зеркало, и окна по-праздничному заблестят, не будет ее заслуги.
Зато можно радоваться вместе с другими детьми весеннему солнцу на Черном озере. И встретить там Галочку и, может быть, даже Сережу. И рассказать ему, что маме стало лучше.
Пусть сверкают надеждой глаза-угольки!
Но на Черном озере не было ни брата, ни Галочки. И звук раскачивающихся качелей отозвался в душе скрипучим счастье и снова стал обычным скрипом. И уже не хотелось смеяться с другими детьми. Пусть себе смеются, если весело.
Нина опустила голову и побрела назад, к дому.
Радость обманчива, как весеннее солнце.
- Ты что здесь делаешь одна?
Нина вздрогнула от голоса Толика.
- Я Сережу искала.
Толик растеряно вздохнул.
- Пойдем домой.
Наталья почти закончила уборку, и сильно задохнулась. На окнах красовалась уже другая "Правда", тоже с прорезями.
- Ложись мама, я сам все доделаю, - неожиданно строго приказал средний сын.
Женщина удивленно посмотрела на сына и улыбнулась покорно и чуть насмешливо.
Толик деловито забрал у матери веник, старательно вымел мусор за порог и прошелся сверху мокрой тряпкой. В комнате запахло чистотой и еще больше - сыростью. И все-таки стало заметно уютнее.
Но Наталья снова зашлась кашлем, и что-то холодное, сумрачное незримо вернулось в комнату.
Глава 6
Пирожки с мясом
Неотвратимость. От ее цепких когтей нельзя было спрятаться даже на Черном озере. Она была во всем - в ажурных тенях на полу, в капельках крови на полотенце, в свете тусклой электрической лампы.
Но в воскресенье она ушла из дома. Горкой на столе алели яички. Улыбка Натальи не была грустной. Взгляд Степана не был рассеянным. Нина и Толик шутили, дразнили друг друга, и хотелось, чтобы так было всегда, но наступил понедельник.
* * *
Степан ушел из дома еще на рассвете, и в комнате стало меньше еще одним венским стулом. Наталья медленно, устало убрала со стола тарелки с прилипшей сагой по краям и бессильно опустилась на кровать. Толик рано вернулся из школы и теперь грустно смотрел в окно сквозь прорези в "Правде", неподвижно застыв в одной позе.
И только Нина знала: во всем виноваты невидимые кошки, что скребут на душе у отца.
Девочка опустилась на стул возле матери.
- Пошла бы ты, Ниночка, погуляла. А я посплю, мне и легче станет, - уговаривала Наталья, и что-то было в ее голосе такое, от чего к глазам девочки подступили слезы. Но их не должна увидеть мама.
Нина выбежала за дверь. Быстро спустилась по ступенькам на улицу.
Здесь было ветрено и неуместно солнечно.
Нина шла наугад, как, наверное, Галочка, когда ей хочется побродить по незнакомым улицам. Ведь Галочке никто не запрещает.
Но что такое запреты, если мама болеет? Мама болеет. Будто огромная черная птица гнала куда-то по казанским переулкам. "Мама больна". Черная птица настигала снова и снова.
- Нина!
Родной, пронзительный голос остановил Нину возле рынка. Серёжа вынырнул неожиданно из пёстрой толпы старушек и возвращавшихся с уроков школьников. Брат улыбался, как всегда открыто, поблескивая глазами-угольками. Штаны его мешковатых брюк подметали тротуар. Что-то неуловимо изменилось в Сереже. Может быть, походка. Новая небрежная, подпрыгивающая походка уличного мальчишки.
Нина слабо ответила на улыбку брата.
Его глаза-угольки потускнели.
- Ты почему такая грустная? Дома что-то случилось? - забеспокоился Сережа.
- Мама болеет.
Произнести эти два слова оказалось трудно, очень трудно. Как будто, пока они не были сказаны, все могло еще измениться.
Сережа понял больше, чем выражали два коротких слова.
- Отец дома?
- Нет, - покачала головой Нина.
Старший брат снова затерялся в рыночной толпе, а Нина пошла домой.
Каким-то образом старший брат опередил ее и вот стоял уже, смущенный, расстроенный посредине комнаты.
На столе возвышалась горка красных новеньких "тридцаток". Наталья плакала.
- Нет, сынок, я не возьму…
Но Сережа, не дослушав, выбежал за дверь.
Мать растерянно смотрела вслед, перевела взгляд на купюры и, накинув на плечи старый пуховый платок, одним движением сгребла их со стола и вышла на улицу. Вернулась Наталья с мукой и мясом. Но спускаться второй раз в пекарню уже не стала - испекла пирожки на примусе в общей кухне.
Вечером в доме снова пахло пирогами. Их было много, как никогда - целая гора пирожков аппетитно дымилась на столе. Но теперь к сладковатому аромату выпечки и праздника примешивался горький запах беды.
Пирожки ели молча, как будто кто-то невидимый, мрачный сидел с семьей за столом.
- Помиришь с Сережей, Степа, - тихим умиротворением прозвенел в пахнущей горячим тестом тишине голос Натальи. - Обещай, что помиришься…
Глава 7
Плакучая ива
Наталья умерла в мае тридцать пятого. Отвернулась к стене и как будто уснула. Нина уже знала: так тихо иногда подкрадывается смерть.
А потом, грохоча, подъехал грузовик. В кузов подняли деревянный гроб.
Вдовец и дети окружили его. Ехать было недолго - несколько минут. И эти несколько минут Степан сидел плечом к плечу с Сережей. Общее горе сблизило, и все, даже беспутная бродяжья жизнь старшего сына, стало вдруг поправимым.
Похоронили Наталью под плакучей ивой. Вкопали в землю скромный деревянный крестик. Ни фотографии, ни пышных эпитафий.
Только четыре белых пиона на свежей могильной земле.
- Вот и все, - разогнулся над могилой Степан.
Он как-то сразу лет на десять постарел, ссутулился, точно непомерный груз придавил его к земле. Сережа обнял отца, и тот покорно принял сыновьи объятья. Растаяла ледяная стена, вставшая между двумя близкими людьми, но слишком горьким оказалось примирение.
Возвращаться домой в комнату, ставшую вдруг совершенно пустой, было еще тяжелее.
Вечером Степан напился. Напился в первый раз в жизни. Но, вопреки ожиданиям, хмель ударил в голову, но не принес облегчения. Только еще труднее оказалось поверить, что она больше никогда не войдет в эту комнату. Таким возможным и невозможным казалось, что вот сейчас откроется дверь и появится она… совсем юная… в кремовом платье и шляпке, украшенной виноградом. Смутное воспоминание из прошлого обрело такие четкие контуры, что Степан протянул руки в пустоту и тихо позвал:
- Наталья.
Словно испугавшись произнесенного вслух имени, призрачное творение разыгравшейся пьяной фантазии растаяло, уступив место слишком суровым очертаниям реальности.
- Наталья! Наталья! - обхватил голову руками Степан и звал уже громче, как будто, услышав, она могла вернуться. И, наконец, провалился в болезненном сне.
* * *
Ночь накрыла город вороновым крылом, и только высоко-высоко звездочки загорались и снова гасли, гасли…
Желтым болезненным светом забрезжило утро.
Нина соскользнула с постели. Новый день нахлынул вчерашней пронзительной болью.
Братьев уже не было дома. Отец еще беспечно улыбался во сне. Наверное, мама жива еще в его снах. Слезы подступили к глазам, но Нина сдержала рыданья, чтобы не разбудить отца и незаметно выскользнула за дверь.
Редкие прохожие останавливали на плачущей девчушке сочувственные взгляды. Но печальная решимость в ее глазах удерживала их от того, чтобы подойти к ней, спросить, что случилось, не заблудилась ли она, и отвести за руку домой.
Девочка направлялась к воротам кладбища. Здесь она остановилась на секунду, как будто проснулась в незнакомом месте и удивилась: "Как я попала сюда?"
Решимость во взгляде сменилась растерянностью.
Кресты, памятники с фотографиями и без них обступали со всех сторон, уводили вглубь кладбища. Как найти среди них маленький крестик без фотографии?
Как все-таки плохо, когда не умеешь читать! Сережа или Толик не растерялись бы, отыскали бы надпись на крестике!
И странная обида ("Я не найду могилку!") вдруг оказалась неподъемнее горя, хлынула из глаз горячими ручьями.
- Мамочка! - всхлипнула девочка и увидела склоненную иву над свежей могилой.
Деревце качало кроной, как будто грустно улыбалось и хотело приласкать ветвями.
Деревце хотело пожалеть, а ведь вчера его как будто не было, и вдруг оно тянется листьями, по- майски прозрачными, к щекам, чтобы вытереть слезы.
Нина вздохнула, присела под иву. Грустное дерево, вечно печальное, как будто хотело разделить горе с девочкой, вздыхало, покачиваясь на ветру. И как будто тоже плакало…
Возвращаясь, Нина постаралась получше запомнить дорогу домой.
Остаток весны и целое лето девочка каждый день бегала на кладбище. Подолгу сидела под плакучей ивой и плакала, плакала…
Но дома было еще тягостнее, чем на кладбище. Лето жарко и назойливо заглядывало в окна.
Теперь Степан чуть ли не каждый день прикладывался к бутылке. Денег на водку не было, и он отнес на базар оставшихся два венских стула. Но только ни время, ни водка не заглушали эту боль.
Сережа теперь часто приходил домой, но редко оставался ночевать в тесной духоте комнаты.
- Вот уеду в Ленинград учиться, - делился он мечтами с братом и сестрой. - Мне в цирке клоуны рассказывали, что этот город на воде построил царь. Там сыро и мосты, и корабли…
И Нина и Толик тоже мечтали о далеком том городе, похожем, наверное, на сказочный остров.
- А цирк там есть? - спрашивал Толик.
- Еще бы! - фыркал старший брат. - Но в цирке я работать больше не хочу. Уж лучше на завод. Надежнее. И уважения больше.
Но Нина так не считала.
- А я буду в цирке работать! Дрессировщицей тигров!
Огоньки, барабанная дробь выплывают из памяти… Але-е-гоп! Полосатой опасностью за кольцом приземляется тигр… И еще… Рукоплещут, смеются… Сколько тигров! Огонь и фонфары. Тигр летит над ареной. Полосатая птица. Стая птиц. Белых-белых. И одна опускается на плакучую иву.
- Ты пришлешь нам письмо? - девочка заглядывала в глаза брата. Бессмысленно уговаривать его остаться в Казани. Пусть едет туда, где мосты, раз ему так хочется этого. Только пусть не забывает брата и сестру и пишет папе письма.
- Конечно, я буду вам писать, - обещал Сергей.
Ему не терпелось скорее ворваться на поезде в новую, взрослую жизнь.
* * *
…Чем больше выцветали краски лета, чем чаще шли дожди. В непогоду Толик не пускал сестренку на кладбище. И тогда приходилось бесконечно долго ждать в мрачной комнате, когда лучи солнца проникнут в пожелтевшую, обвисшую клоками, прорезанную узорами газету.
Некогда прекрасная, а теперь совершенно забытая Роза скучала в углу и как будто как-то сразу постарела. Не только людей старит горе.
- Поиграй со мной, - молча просила она. Нина играть не хотела.
Серые глаза с длинными пушистыми ресницами стали теперь не по-детски серьезными, хотя в них, на самом дне зрачков, и поблескивали те же озорные искорки, что и во взгляде старшего брата.
Розе было грустно в мрачной комнате, и Нина подарила куклу Галочке. Правда, теперь белокурые волосы Розы стали седыми от пыли, а платье изрядно истрепалось. Но Галочка все равно была рада подарку.
Черноглазая девочка еще не разучилась радоваться куклам с голубыми, как небо, глазами…
Дожди теперь шли все чаще, становились все холоднее. На кладбище дорожки размякли от непогоды. Нина и не заметила, как плакучая ива осыпалась на могилку золотыми слезинками.
- Иди домой, - шептала ива знакомым нежным голосом. Голосом мамы.
Промозглый ветер не давал надолго задержаться у могилы.
- Иди домой, - пугал он, скрипя и шелестя; плевался листьями вслед.
А как-то в конце октября холодный дождь со снегом начался внезапно, застал Нину у облетевшей плакучей ивы. Не разбирая дороги, девочка бежала под холодными потоками воды, пока не кончились кресты и каменные плиты.
Нина осмотрелась и не узнала улицу. Дождь все сильнее барабанил по крышам незнакомых домов. Незнакомые люди спешили укрыться от дождя.
Девочка сделала несколько шагов, не зная, куда идти, и в растерянности остановилась.
Горячие слезы смешивались с ледяными струями дождя. Нина размазывала слезы и снег по лицу.
- Ты заблудилась? - услышала она грубоватый голос.
Рядом стоял высокий плотный милиционер, настоящий гигант. Девочка посмотрела на него снизу вверх. Взгляд гиганта, строгий и добрый, внушал доверие.
- Да, - ответила Нина, все еще всхлипывая.
- Где ты живешь?
Голос милиционера был спокойным и уверенным, и это окончательно успокоило девочку.
- В Пассаже. Возле кремля.
Милиционер взял девочку за руку, повел по незнакомой улице.
- Родители есть-то у тебя? - продолжал расспрашивать по дороге.
За несколько минут девочка успела рассказать милиционеру всю свою недолгую тяжелую жизнь. Он сочувственно кивал головой.
Совсем скоро показались знакомые очертания кремля и Пассажа.
Просто коварный дождь запутал все дороги.
Увидев издалека каменных женщин над входом, Нина обрадовалась.
- Дальше я сама найду дорогу!
Девочка хотела уже поблагодарить милиционера, но он не отпустил ее руку.
- Нет уж, лучше я доведу тебя до самой двери. А-то ты опять потеряешься.
Нина вздохнула, но возражать не стала.
Степан открыл дверь и несколько секунд удивленно и с тревогой смотрел на милиционера.
Появление на пороге стража правопорядка обычно не предвещает радостных вестей.
Толик подбежал к дверям:
- А мы уже беспокоились. Где ты была? - спросил он с укором и с радостью в голосе.
Нина опустила глаза. Говорил же брат: не ходи в дождь на кладбище. И вот что получилось…
- Вы что это, товарищ, ребенка одного на кладбище отпускаете? Следить надо за детьми, - строго начал милиционер выговаривать Степану, но перевел взгляд с потерянного лица отца на печальное личико дочери, покачал головой и добавил уже мягче. - Кладбище-то большое. Заблудиться дважды два, а скоро зима… Можно и замерзнуть на улице…
Степан молча соглашался, растерянно кивая головой.
Нина все еще не могла унять дрожь. В волосах таяли снежинки и стекали со спутанных ветром длинных темных прядей.
Когда страж правопорядка ушел, Толя принес сухое платье и кусок черного хлеба, посыпанного сахарным песком.
- Больше без спроса из дома ни ногой, иначе… - начал было строгим голосом отец. Нина испуганно захлопала длинными ресницами, и Степан смолк на полуслове.
Молча вышел из комнаты, принес с общей кухни таз теплой воды и стал мыть ноги дочери. Нина плакала. Впереди ведь так много дождей и метелей. Значит, теперь не скоро можно будет пойти на могилку под плакучей ивой.
Степан и сам чуть не плакал. Посадил Нину на колени, гладил ее длинные густые волосы, цветом точь-в-точь, как у него.
- Вот наступит весна. Будем вместе ходить к маме, - уговаривал он дочь, перед тем как уложить ее спать.