Многие слова Пушкина были непонятны этим женщинам, которые никогда не бывали в Петрограде и даже не слыхали о великом поэте, но выразительность классических строк и взволнованного чтения были столь впечатляющи, что они сидели и лежали затаив дыхание, широко раскрыв затуманившиеся глаза, испытывая чувства, давно забытые или незнаемые ими…
- Петроград я знаю, там революцию произвели, - задумчиво сказала Зинка. - Там Ленин был.
- Про Ленина я тоже слыхала, - торопливо вставила Марфутка, - говорили, что он шпион немецкий и подкуплен, чтобы Россию немецкому царю продать.
- А у нас балакали, що цей Ленин простой и добрый-добрый, - робко вступила Оксана-спекулянтка, смуглая молодка, снятая с поезда заградотрядом с двумя мешками муки. - Казалы, що вин ходакив в кабинэти своим примае и всэ, всэ им дае. Кому землю, кому лошадь, кому корову. Правда це чи ни?
Наташа знала о Ленине по газетам, читала его выступления, много узнала о нем от Гриши. Даже от Безбородько и Авилова она слышала, что Ленин хорошо разбирается в военных вопросах и умеет совершенно сверхъестественно провидеть события.
- Да, я тоже читала, что Ленин крестьян принимает, - ответила Наташа. - Он хочет, чтобы всем хорошо жилось, чтоб не было бедных, чтобы все были равны между собой, чтобы все были образованные… - Наташа говорила вдумчиво, подбирая точные фразы, потому что чувствовала, как верят каждому ее слову новые подруги.
- Наташ, а Наташ, а все же ты нам по правде скажи, вот все по совести, как сама думаешь: кто победит, чей верх будет - красных или белых? - Все в камере замолчали, жадно глядя на девушку.
- Конечно, красные! - удивилась Наташа, но тут же поняла, что сейчас одних только чувств - мало, что все с нетерпением, как при решении судьбы, ждут неопровержимых доказательств. Она замолчала, задумалась. Рассказывать об основах теории, которую она с таким интересом узнала в кружке Федора Ивановича Фролова? Нет, это ничего не даст, здесь мыслят грубей и конкретней. - А очень просто, что красные, - повторила она. - Вот тебе, Марфа, нравится в этой камере?
- Да что ты, окстись, милая! В такой-то вонище да грязище?
- Значит, на воле лучше?
- А то!..
- Ну, а если большевики весь народ, все миллионы людей из этой вонищи да грязищи выпустили, неужели люди назад захотят: уйти от света, воздуха, свободы, чтобы снова на буржуев горб гнуть? Да разве их теперь назад загонишь? Они теперь любого с пути сметут, кто старые порядки завести надумает. Поняла?
- Поняла! - выдохнула Зинка, подымая голову с ее колен, и убежденно сказала:
- Ты, Наташка, само собой, коммунистка или большевичка, но за нас не беспокойся: у нас тут ни одной шкуры нет, чтоб тебя выдала!
- Да нет, Зина, я беспартийная, - смущенно произнесла Наташа.
- Ну, это, конечно, твое дело, открываться нам или нет, однако и мы, хоть дуры темные да необразованные, а все же не лыком шиты. Но только ты и думать не моги: за нами - как за каменной стеной! А вот растолкуй нам лучше такое дело…
И потянулся день за днем - в маленькой, зловонной и душной клетке, где было заперто десять женщин; ни свежего воздуха, ни человеческой постели, ни чистого белья; с отправлением естественных надобностей всех на виду у всех, с прогорклой пищей. И каждый день, в любой час, собирались вокруг Наташи заключенные женщины - она пересказывала им повести и романы, читанные ею, иногда представляя содержание в лицах. А бывало, часами то одна, то другая женщина рассказывала о своей горькой судьбе, ненаписанной книге, рассказывала, адресуясь ко всем, и особенно к этой молоденькой справедливой арестантке, даже в ее молчании чувствуя напряженное, искреннее внимание.
На одиннадцатый день, во внеурочное время, загремел ключ в дверях и надзиратель выкрикнул:
- Турчина Наталья! Собирайся с вещами.
- Куда? - Сердце у Наташи забилось часто-часто.
- Самый главный с контрразведки приехал: ты, оказывается, птичка важная, политическая. Сейчас на допрос, а там, видно, в одиночку. Ну, ты… пошевеливайся!
В камере поднялся гвалт. Все вскочили, окружили ее, начали прощаться. Целовали кто в щеку, кто в руку.
Наташа перецеловала всех. С Нюшей, тетей Дусей и Зинкой Наташа расцеловалась трижды, по-русски.
- Ты не беспокойся, - шепнула Зинка, - что ты нам здесь говорила, никто не выдаст, я накрепко предупрежу. А на допросе крепись, нет у тебя вины ни перед богом, ни перед людьми.
- Ну вот, нашла подружек - ворье да потаскух! Давай на выход! - грубо прикрикнул надзиратель.
Долго шли коридорами. Наташа отвыкла от движения и ослабела на голодном пайке. Грязное платье висело на ней мешком. Голова кружилась, ноги переступали вяло, неуверенно.
- Ты чего плетешься, как старуха! Плетей захотела? Сейчас тебе пропишут леворюцию-лезорюцию по заднему месту! - Надзиратель толкнул ее в плечо. Этот удар как бы пробудил ее, сорвал какую-то пелену с сознания. Она, как на пружине, обернулась к надзирателю и бросила недобрым голосом:
- А ну поосторожней!.. Руки прочь!
Этого окрика старый служака не ожидал. "Кто ее знает, что за птичка, хотя и девчонка, а всякое в жизни бывает…" - И он пробормотал извинительно:
- Простите, сударыня, это мы по привычке, все больше с ворами да убийцами приходится. Проходите сюда, пожалуйста. Ну, вот и пришли! - И он открыл перед нею дверь в кабинет начальника тюрьмы.
В большой комнате за столом сидел низенький тучный военный, с помятым, невыспавшимся лицом, на котором явственно обозначались все мучения после вчерашней выпивки.
- Ваше скородие, арестованную Турчину доставил.
Не отвечая, начальник тюрьмы тяжело двинулся к Наташе.
"Ну, сейчас даст он ей жизни!" - восхитился надзиратель, зная, каков бывает его начальник перед опохмелкой. Но что это?! Начальник, с трудом склонив жирную шею и показав Наташе рыженькую проплешину (это означало поклон), прохрипел по возможности любезным голосом:
- Мадмуазель Турчина! Должен принести вам свои извинения за содержание без вины в тюрьме, да еще с уголовницами. При изгнании большевиков из города кое-где погорячились, но сейчас демократия вступает в свои права. Вы свободны. - Он с явным трудом произнес эти противоестественные для него слова и направился к столу. - Ерофеев, проводи!
Надзиратель не сразу закрыл рот, но, уразумев, что от него требуется, услужливо открыл дверь. Наташа и не глянула на него. "Свобода!.. Свобода?.. Почему? Неужели они смогли разобраться? Значит, есть справедливость? - вихрем понеслось в голове. - Но ведь нас сюда привели втроем. Уйти одной?.. Нет!"
- Сударь! - ломким от волнения голосом произнесла она. - Я была арестована, стараясь защитить беспомощных раненых от зверств и расстрела. Вы освобождаете меня. Но вместе со мной были брошены в тюрьму по той же причине прачка Евдокия Самохина и санитарка Анна Мухина. Без них я из тюрьмы не выйду и прошу вас, господин начальник тюрьмы, освободить также и их! - Она помолчала и твердо добавила: - Кроме того, я прошу привлечь к суду лиц, повинных в ужасном злодеянии в госпитале!
У Ерофеева снова отвалилась челюсть. Начальник тюрьмы внимательно и брезгливо глянул на Наташу, произнес что-то нечленораздельное, вроде "счастлив твой бог!", и вышел в неприкрытую боковую дверцу. Послышался негромкий разговор. Он снова появился в кабинете:
- Хорошо, мадмуазель. Ради торжества… этой… демократии мы освободим и их. А насчет суда, гхм, извините, не по адресу. Выйдите на волю и… это… судитесь.
- Поверю вам лишь тогда, когда увижу их выходящими из ворот тюрьмы! - дерзко произнесла Наташа.
Начальник глотнул слюну и свирепо глянул на девушку:
- Ерофеев! Веди на выход Самохину и Мухину!
- Слушаюсь, ваше скородь! - Ничего не понимающий надзиратель исчез.
- Благодарю вас. Я выйду вместе с ними, как вошла.
- А уж этого, мадмуазель-барышня, не будет! Прошу вас сюда. - Не скрывая злобы, он взял ее за локоть сильными короткими пальцами и провел к боковой дверце. - Покорнейше желаю пребывать во здравии. - И он, втолкнув ее туда, закрыл за нею дверь на ключ.
На табуретке в маленькой комнате сидел, опустив голову, какой-то блестящий офицер - в высокой папахе, в серо-голубой шинели, в золотых погонах. Увидав Наташу, он встал и снял папаху. Перед ней стоял Безбородько! От неожиданности и испуга Наташа подняла руки и сделала шаг назад, но наткнулась на запертую дверь. Волнение, смятение, целый рой мыслей и воспоминаний нахлынули на нее.
- Наталья Николаевна, - тихо промолвил Безбородько. - Я бесконечно восхищаюсь вами как человеком и женщиной. Чтобы сразу закончить неприятную часть беседы, скажу вам, что тот офицер, который устроил бесчинство в госпитале, мной арестован, отдан в военно-полевой суд и без всякого сомнения будет расстрелян. Я ненавижу изуверов так же, как вы…
И потому что многое уже познала, потому что глубоко заглянула в жизнь, она сразу и решительно не поверила Безбородько. Не отдельным его фразам, нет: она не сомневалась ни в том, что не дрогнув он расстреляет совершенно безразличного ему офицера, ни в том, что он желает по каким-то своим причинам сблизиться с ней.
Она не поверила в истинность его уважительного тона, не поверила даже не потому, что он совсем недавно так жестоко надругался над ее достоинством (в камере она убедилась, что люди, совершившие мерзкие поступки, тем не менее могут быть сердечными и радушными), а потому, что десятикратно обостренная интуиция позволила ей увидеть его лицо таким, каким оно было не сейчас, а в привычной для Безбородько обстановке, когда он не должен был притворяться. Может быть, ее взгляд остановился на едва заметной сеточке морщин и складок, которые были разглажены сейчас миной вежливости и почтительности, может быть, она уловила мгновенно мелькнувший и тут же пропавший жадный огонек в его глазах, однако его благопристойная маска вдруг как бы растворилась, расплылась, и вместо нее резко, грубо, контрастно проступило искаженное безнаказанной жестокостью лицо убийцы. В главных, определяющих своих чертах оно совпадало, неразличимо сливалось с ужасным, незабываемым лицом офицера в госпитале, когда он начал сечь ее нагайкой.
Конечно, Наташа не знала и предположить не могла, что Безбородько заблаговременно, еще в феврале, заслал в Уфу некую незаметную фигуру по прозвищу Сучок, что этот Сучок, униженно и гадко улыбаясь, недавно вручил своему хозяину адресный список более чем на две тысячи политически активных рабочих и скрывшихся раненых. Конечно, Наташа не знала, что окраины и предместья Уфы стонут сейчас от чудовищного, зверского террора, и не знала, что Безбородько по суткам подчас не выходит из комнаты для допросов, которую вернее было бы назвать пыточной камерой. Ничего этого она не знала, тем не менее в каком-то озарении она четко увидала перед собой на миг вместо его кроткого, усталого лица - страшную морду закоренелого мучителя и убийцы.
- Посмотрите, - тихо сказал Безбородько, показывая на тюремный двор. Наташа повернула голову. Внизу торопливо шагали к воротам Нюша и тетя Дуся. - Сейчас мы с вами поедем на мою квартиру, где вы отдохнете от всех этих ужасов.
- С вами я никуда не поеду!
Безбородько в задумчивости прошелся по комнате, поглаживая темные блестящие волосы. "О, кретин! И надо же было тогда в купе торопиться… Господи боже мой, сколько из-за этого лишней мороки!".
- Наташа, я гарантирую вам спокойный отдых в течение нескольких дней. Не бойтесь, в Англию я вас отправлять не буду. Вы получите все документы и полную свободу. Если захотите, устроитесь на службу. Но сначала вам надо отдохнуть, одеться, вымыться, наконец… Ничего иного вам я сейчас предложить не могу и не смею.
Наташа налила себе воды, молча выпила. Безбородько будто поплыл перед ее глазами, раздвоился, и вот снова перед ней госпитальная палата, убийца-офицер уставился на нее, взметнулась рука с нагайкой. Она качнулась, как от удара, и слегка застонала.
Безбородько подскочил, подхватил ее под локти:
- Вы столько пережили, я знаю…
"Что ты знаешь!" - В ушах ее стояли ужасные крики выбрасываемых, перемежаемые глухими ударами прикладов: "Хек! Хек!" - так мясники рубят мясо. Она стояла закрыв глаза.
- Наталья Николаевна, я жду!
"Зверье, какое зверье! Как я вас ненавижу! Я ничего не забуду, ничего не прощу! Я пойду до конца в своей ненависти".
- Наталья Николаевна!..
- Поехали.
Он радостно хлопнул в ладоши и бросился открывать перед нею дверь. Во дворе стояла крытая коляска: дороги уже раскисли, на санях ездить стало трудно. У Наташи закружилась голова от свежего воздуха и солнца, она пошатнулась, ухватилась за рукав Безбородько. "Будешь моя - отыграемся!" - самоуверенно подумал он, заботливо поддержав ее.
- Домой!
Солдат на козлах натянул вожжи, закричал, застоявшийся конь с места взял крупной рысью так, что охрана у ворот едва успела раскрыть их, а уж возок господина начальника контрразведки здесь знали хорошо!
Скоро они подъехали к знакомому уже Наташе домику рядом с церковью.
- Наташенька, золотце, здравствуй! - помогла ей слезть Мария Ивановна. - Да как же ты похудела да по-оборвалась, сердечная ты моя, одни глазки твои голубые, ненаглядные лишь и остались! Ты уж не обессудь, а мы прямо в баньку, а то небось и зверюшек в тюрьме-то набралась…
В маленьком темном предбаннике с широкой скамейкой Наташа брезгливо сбросила на пол засалившийся ватник, грязное платье, изветшавшее белье.
- Ох, до чего ж ты исхудала, моя девонька, - запричитала Мария Ивановна, засовывая ее вещи в мешок, - а все же порода видна, что шейка, что грудочки… Ничего, подкормим, поправим тебя, а там детишек начнешь приносить, и вовсе как яблочко нальешься…
Не слушая ее, Наташа рванула забухшую дверь и вошла в знойный жар русской бани. Появилась и пышнотелая, дебелая Мария Ивановна. Уж она не пожалела на девушку ни квасного пару, ни березового веника, ни душистого мыла, ни воды - горячей и холодной.
- Мария Ивановна, а что же я одену? - вдруг пришло ей в голову, когда могутные руки вдовой попадьи докрасна натирали ее спину.
- Уф, жарища!.. А уж о том твоей заботы нет, девонька, не бойся, голую не оставим…
Обновленная, свежая и легкая, испытывая давно забытое наслаждение, Наташа вытерлась в предбаннике махровым полотенцем и стала одеваться: и белье, и новое платье тонкой шерсти, и новенькие туфли - все было как по ней сшито.
- По тебе, красавица, и сшито, - усмехнулась Мария Ивановна. - Василий Петрович, наш полковник, дай бог ему долгую жизнь, все о тебе хлопотал. А уж как он тебя искал, как убивался…
Увидав Наташу, входящую после бани в дом, Безбородько на секунду обомлел: яркий румянец, огромные голубые глаза, уверенная поступь… "Ого! Да тут нужно постараться не только ради папашиного домика, но и ради самой дочки. Ну и женщина!"
Он галантно помог ей снять шубку и провел к столу. Обед был необычайно вкусным - или это Наташе лишь казалось после мерзкой баланды? Нет, действительно, Мария Ивановна из кожи лезла, чтобы угодить своему благодетелю и его своенравной пассии. Сам Безбородько был в высшей степени сдержан и предупредителен: "Только бы не спугнуть второй раз! Ух, хороша! Ну красавица!" Он благодушно и мило шутил, ничего не навязывая Наташе, ничего не предлагая ей.
- Ну, а теперь Наташенька пойдет баиньки! - провозгласила хозяйка. - Спаленка у тебя своя, постель пуховая, простынки белоснежные, одеяльце шелковое.
Девушка села на кровать и тут почувствовала, что силы оставляют ее. Едва-едва раздевшись, она накрылась невесомым, скользящим одеялом, голова закружилась-закружилась, и она забылась раньше, наверно, чем поудобней примостилась на подушке.
Двадцать часов, не просыпаясь, без сновидений спала Наташа. Обеспокоенный Безбородько не раз заглядывал в дверную щель, Мария Ивановна подходила к Наташе, прислушивалась к дыханию и отходила на цыпочках.
Прошел день, прошла ночь, отгорело новое утро и начал набирать силы новый день, а она все спала. Безбородько давно уехал на службу в своей коляске, а она все спала. Наконец солнечный свет начал ее тревожить, и ей стало сниться, что она ярким днем бежит по высокой траве, Гриша догоняет ее, они оба смеются, вот она устала, оборачивается и попадает в его объятия. Как сладко ей! Она замирает у него на груди, потом поднимает голову, чтобы встретить его губы - и вскрикивает: на нее пристально и хищно глядят темные неподвижные глаза Безбородько! Она застонала и тихонько и горестно заплакала.
- Что? Что, моя касаточка? Что с тобой, милая? Тюрьма привиделась? Проснись, деточка! - Мария Ивановна трясла ее за плечо. Наташа открыла глаза, ничего не понимая, поглядела вокруг…
После завтрака она накинула на плечи шубейку и вышла в маленький двор на яркое весеннее солнышко. За калиткой она сразу увидала часового. "Неужели меня караулит? Нет, вряд ли… Постой, постой, как говорил этот надзиратель: "Самый главный с контрразведки приехал…" О ком это он? О Безбородько? Бог ты мой! Так вот, значит, в какое "гнездышко" я попала. Бежать! При первой возможности бежать!" Она села на завалинку, подставила откинутое лицо солнцу, закрыла глаза, и сразу перед ней поплыла ослепительно белая стена госпиталя, забрызганная кровью. "Надо установить связь с ревкомовцами. Да, но как вырваться из-под надзора? Как обмануть часового, попадью, Безбородько? К дедушке Василию на кладбище? Не выйдет… Тося говорила о провизоре! "Пирамидон помогает? Нет, у меня рецепт"… Это уже ниточка! Да, но чтобы по ней не привести Безбородько… Обдумать, обдумать, обдумать!"
Вечером, с приездом Безбородько, они втроем сели ужинать. Он по-прежнему был сдержан и любезен, но Наташа сквозь ресницы заметила брошенный им на нее какой-то удивленный взгляд, который тотчас сменился веселой улыбкой, когда она подняла глаза. Она попросила разрешения сходить назавтра с Марией Ивановной в аптеку, он любезно согласился ("Конечно, конечно! Тюрьма даром не проходит") и тут же передал хозяйке две красненьких ассигнации - сумму крупную. - "Ну, и сладенького чего-нибудь купите, Мария Ивановна, в кондитерской".
Наташа встала, попрощалась и, сказав, что хочет отдохнуть, отправилась к себе. Вспомнив Безбородько, она тщательно заперла дверь, поворочалась-поворочалась и заснула. Неизвестно, сколько прошло времени, но, видимо, не очень много, как что-то непонятное начало ее беспокоить. Она открыла глаза. На столе неярко горела лампа. Напротив кровати в глубоком будуарном кресле сидел Безбородько в шелковом ночном халате и, откинув голову на заплетенные сзади руки, смотрел на нее. Наташа сжалась и напряглась, готовая дать любой отпор, готовая на смертельную схватку, но он продолжал сидеть неподвижно.
- Что вам здесь надо? - хрипло спросила она.
Он пододвинул кресло вплотную к кровати и продолжал молчать.
- Как вы посмели войти сюда? Немедленно оставьте комнату!