"А ПОМНИШЬ, ЛИДА…"
- Как думаешь, Лида, какой момент в моей жизни был самым страшным?
- Что ты, Миша! Уж сколько в твоей жизни ужасного было! Разве угадаешь?
- А все же?
- Я-то думаю, страшнее всего было сидеть в смертной камере, каждую ночь ждать казни.
- Да, тяжело было. Но я себя к виселице подготовил, встретил бы смерть без страха. Ужасно было только одно: глядеть в глаза людей, которых уводили. Это не забудется. А вот однажды ночью пришли и за мной. Вызывают мрачным таким, замогильным голосом: "Фрунзе!" Поднимаюсь… А сообщают, что смертная казнь заменена высылкой. Ну, значит, повоюем!
- А может, тогда было самое страшное, когда в девятьсот пятом году осенью казаки тебя в изгородь ногами сунули и лошадьми тянуть стали, разорвать хотели?
- Нет, сестренка моя дорогая, тогда во мне только ярость поднялась беспощадная. Уж и колени в суставе разошлись, уж и решетка стала ломаться, а я казаков все неслыханно бранил, пока память не потерял. Нет, не тогда было самое страшное.
- Когда же, Миша? Выходит, и я не знаю…
- А помнишь, Лида, за что в двадцать первом году меня к Ленину срочно вызывали?
- Ну как же! Дал тебе хорошенький нагоняй Владимир Ильич, чтобы впредь так не рисковал: подумать только, чуть было к махновцам в собственные руки не попал!
(А знаете, что смеху-то было, когда Миша вечером в Москву прибыл! Остановился он у Воронского - это был такой литературный критик, они с Мишей еще до революции были знакомы, вместе подпольной работой занимались. Стал Миша ложиться, а у него галифе-то в руках и распались: их пулей прожгло, когда махновцы в него стреляли. Хорошо, что мать у Воронского раньше модисткой была, аккуратно все заметала, а то конфуз получился бы!)
- Помнишь, значит… Да, выскочили мы, несколько человек, прямо на эскадрон махновцев, открыли они пальбу, я крикнул своим: "Назад!" Все развернулись и поскакали. А когда конь встал на дыбы, маузер мой и выпал наземь! Вот тут-то, Лида, и было самое страшное. Подумал я: спрыгну за ним, а вытянутые суставы и заскочат, заклинят, как не раз бывало! И возьмут меня махновцы голыми руками - вот уже они, полсотни сажен осталось…
- Господи! Действительно… Так скакал бы без маузера!
- Тоже нельзя: именной был маузер. А главное, если не отстреливаться, они тогда прицельный огонь открыли бы. Тогда я тихонько-тихонько, на животе, сполз с коня, чтобы ноги никак не нагружать, поднял оружие, а уж тогда взвился в седло, как кошка, и начал палить чуть что не в упор. Одного сразу свалил, другие рассыпались, я, и погнал коня вовсю! Уж как они стреляли: штаны прострелили, на шерсти коня несколько паленых полос оставили. Один, особо упорный, долго за мной гнался, все мы с ним перестреливались, он из винтовки, я из маузера. Все-таки я его свалил. Видишь, сидим, вспоминаем, и уже двадцать пятый год на дворе.
- Да, братец, не зря тебе Ленин разгон тогда устроил!
- А я разве говорю, что зря? (А сам смеется. Хорошо он так, очень весело смеялся, заразительно, и я с ним тоже засмеялась. А ведь какой момент вспоминали!)
10-11 июня 1919 года
Уфа
С утра бурлит Уфа, из домов на улицы выплеснулся народ: от мала до велика все ждут торжественного вступления красных войск. Никто его не объявлял, не назначал, но радостная, оживленная толпа густеет, становится все многолюднее, все плотнее.
Кутяков-то мечтал о торжественном вступлении всей дивизии в Уфу. Но разве могли с ходу остановиться полки, которые на одном дыхании гнали панически бегущего врага? И потому в городе расположилась на отдых лишь 75-я бригада и утром туда вошла еще часть дивизионной конницы.
Эскадрон Говорова с трудом пробирался через запруженную людьми улицу. Гриша Далматов ехал впереди своего взвода, радостно и тревожно оглядываясь в лица, отвечая на крики и рукопожатия.
И вдруг:
- Гришенька! Гриша!..
…И время остановилось.
Он увидал голубые, заплаканные и смеющиеся глаза под низко опущенным темным платком.
…И наступила абсолютная, нерушимая тишина.
И бесконечно долго, побледнев и сжав челюсти, смотрел он в них.
…И все вокруг исчезло. Не было никого.
Осталась лишь она. И ее взгляд, который тянулся навстречу ему, как руки.
И за эту неимоверно длинную, как целая жизнь, секунду он понял до самого конца, что Наташа - это не просто его судьба, а это то, без чего сам он не больше, чем половинка человека, не больше, чем растрескавшаяся земля без дождя.
- Наташа… - беззвучно, как во сне, прошептал он. И бешено крикнув: - Федя, прими взвод! Володька, за мной! - круто повернул Ратмира, разрезая толпу.
Фролов, недоумевая, повернул за ним. На панели Григорий соскочил, не глядя сунул повод Владимиру в руку.
Рядом с Наташей стояла какая-то девушка, но он ее не замечал, он ничего не слыхал: ни криков толпы, ни вопросов недоумевающего Володи. В полной тишине неуверенно, недоверчиво шагнул он к ней, плачущей и смеющейся, протянувшей к нему руки, и обнял ее. И время остановилось снова: у него на груди плакала Наташа.
Он бережно взял ее голову в ладони и посмотрел в лицо, залитое слезами. Как похудела, как повзрослела она! Какая красивая…
- Нашелся, нашелся! - смеялась она. - Гришенька, ты навсегда нашелся, навсегда, мой любимый! - И она целовала, целовала его в щеки, в губы, в нос.
Раздалось сердитое ржание: Ратмир взревновал хозяина и головой слегка толкнул незнакомую девушку.
- Дурак, - ликуя, поверив наконец, сказал Григорий, ухватив его за гриву, - это же Наташа. Понял? Наташа!
Ратмир снова обиженно заржал.
- Ратмир, а это Володя. Понял? Володя, - подражая интонациям друга, произнес Фролов. - Здравствуй, Наташа. Давно мы с тобой не видались, - сказал он и спрыгнул на землю.
- Здравствуй, Володечка, здравствуй. - Наташа обняла его и поцеловала.
- Ох, подружка, никак я тебя в росте не догоню, - с комическим сожалением произнес он. - Одно утешение, что женишок твой - с коломенскую версту, а тебе только на такую жердь и вешаться…
- Да, дорогие мои, знакомьтесь, - спохватилась Наташа, - а это Тося, моя самая лучшая подруга.
Невысокая кареглазая девушка с милым смущением наблюдала встречу Наташи с Григорием и Володей. Она покраснела и протянула руку:
- Очень приятно. Тося. А мне Наташа все про вас рассказывала.
- Про обоих? - живо спросил Фролов, пожимая ее твердую ладошку.
Все рассмеялись, и Ратмир снова недовольно заржал, обиженный невниманием.
- Ты получил мое письмо? - тихо спросила Наташа, прижимаясь к плечу Григория.
- Уже на фронте. Ты так изменилась. Совсем взрослая стала. А какая красивая…
- А Наташа ведь у нас герой, - сказала Тося. - Она ведь у Ханжина в штабе работала, подпоручиком была. Это мой папка ей поручил.
- У Ханжина? - изумился Григорий.
- Да. Ревком поручил, - смело подняла ресницы Наташа.
- С Колькой-Колосником? - быстро спросил Григорий.
- Можно сказать, что с ним, - сдержанно улыбнулась девушка.
Григорий крепко поцеловал ее. У нее снова показались на глазах слезы.
- Везет же долговязым, - завистливо вздохнул Володька и вдруг без всякого перехода спросил: - Тосечка, а у вас строгий папа?
- А вам зачем? - лукаво спросила девушка.
- Да так, к слову пришлось… Ну что, товарищ командир, какое решение принимаем?
- Какое решение? Сейчас догоним эскадрон, разместим взвод, обеспечим бойцов и лошадей, а тогда отпросимся у Говорова и Гулина. Где мы найдем вас?
- Опять расставаться? - померкла Наташа. И тихо сказала в самое ухо: - Приходи быстрее. Есть срочное дело. Секретное.
Он внимательно посмотрел на нее:
- Пиши адрес.
Спрятав бумажку во внутренний карман, он взлетел в седло. Ратмир заиграл под ним. Наташа, подняв руки к подбородку, смотрела на него - сильного, черного от солнца, похудевшего в боях. Толкнув коня, он помчался вперед. Фролов за ним, оглядываясь и посылая назад воздушные поцелуи…
В домике у тети Дуси кипела подготовка: на плите шкворчало и шипело, из кухоньки в комнату и обратно беспрерывно сновали то девушки, то сама тетя Дуся. Чисто вымытый стол уставили мисками с квашеной капустой, отварной картошкой, селедкой, воблой, ломтиками сала. В центре горделиво возвышалась бутыль с мутной жидкостью.
Мужчина, он что? - поучала хлопотливая, принарядившаяся в яркое шелковое платье тетя Дуся. - Он всегда есть хочет. А если он молодой да еще солдат к тому же, тут ему только подавай, все умнет!
То одна, то другая подбегали к окошку, вглядываясь в улицу и прижимая ладошки к раскаленным щекам.
- А ну вас! - притворно сердилась тетя Дуся. - Совсем обеспамятели! Кыш от плиты, идите переодевайтесь, а то кавалеры вас, замарашек, бросят и найдут которые собой почище!
- Наташа! Идут! - вдруг взвизгнула Тося.
- Где? - Наташа и тетя Дуся кинулись к окошку: и впрямь в дворик входили начищенные, наутюженные, в блестящих сапогах, сверкая пуговицами и пряжками, два молодых бойца, суровые и торжественные.
- Ой!.. - Наташа медленно осела на лавку.
- Тетя Дуся, задержи их, - толкнула Тося хозяйку к выходу. Она живо распахнула Наташе ворот, побежала к ведру, набрала полон рот воды и брызнула на подругу.
- Ах ты моя милая, да как же ты любишь его, да как же ты натерпелась, - целовала она ее и голубила. - Ну что, отошла? Тогда давай быстрее переодеваться, чтобы все увидали, какая у нас красавица живет, какая королева живет…
Григорий и Володя встали, когда на крылечке показались нарядные девушки: оживленная и одновременно застенчивая Тося и Наташа, высокая, поначалу сдержанная. Однако сразу же завязался разговор, быстрый и бестолковый, но в нем ли суть? Едва Григорий взял Наташу за руку, едва глянул в ее глаза - что в мире родней их? - он уже ничего толком не замечал: где они сидели, что пили, как превзошел себя, блистая остроумием, Володька, на которого Тося бросала нескрываемо-восхищенные взгляды… Главное, он видел Наташу, слушал ее голос.
Пришел Александр Иванович, за ним появилась разряженная, надушенная санитарка Аня, пришли еще какие-то мужчины и женщины, было шумно и весело, но все это как-то незаметно промелькнуло, хотя он всем отвечал, даже поднимал тосты, даже пел со всеми, и вот наступило долгожданное: вечер, и они с Наташей вдвоем во дворике на лавочке. Правда, рядом шепчутся и хихикают Володя с Тосей, но Григорий с Наташей вдвоем. Ее голова у него на плече, ее волосы рядом, ее губы рядом, вся она рядом. От счастья ему стало казаться, что все это выдумано, потому что в жизни так хорошо не может быть, жизнь - это бои, рубка, перекошенные в предсмертной злобе лица врагов, ночевки на мерзлой земле. Это вечная бессонница и всегдашняя необходимость вскочить на коня и мчаться куда-то…
- Ты помнил обо мне? - шепотом спросила Наташа.
- Ты всегда, везде, всюду была со мной.
- Но так лучше? - Она лукаво прижалась к нему и вдруг с легким стоном оторвалась от него:
- Погоди! А то я все забуду, что должна сказать. Я от счастья теряю разум.
- Потом, потом будешь говорить…
- Потом может быть поздно!..
И она рассказала, что в городе остался чрезвычайно опасный белогвардеец. Цель его - несомненно какая-то крупная диверсия. Надо незамедлительно принять меры.
- Откуда ты об этом знаешь? И вообще, как ты жила все это бесконечное время?
- Милый, я все тебе расскажу. Но сейчас надо действовать. Ты сможешь кого-нибудь привести из начальства?.. Мне часто разгуливать по городу не следует, Безбородько или его люди могут увидеть меня…
Так впервые услыхал Гриша эту фамилию.
- Безбородько?
- Да, начальник контрразведки. Ведь я жила у него в доме.
- У него в доме?!
- Да, под видом племянницы. Но все это после, милый мой, после… Кому я должна все рассказать?
Гриша задумался:
- Знаешь, начальник особого отдела Южной группы армий Валентинов, по-моему, очень толковый чекист. Он уже в Уфе, я видел. Мы придем с ним к тебе завтра. Хорошо?
- С утра?
- Я постараюсь.
- И мы опять встретимся?
- Обязательно.
- И никогда не расстанемся?
- Нам обещали отдых недели на две или на три.
- Нет, мы вообще не расстанемся. Знаешь, что я решила? Я поступлю к вам медсестрой.
- К нам?!
- Да. Я буду совсем рядом с тобой, и мы сможем видеться. А если тебя в бою ранят, я буду ухаживать за тобой и спасу тебя.
- Родная моя! Лучше уж не надо, - шутливо возразил он. - Ни раны, ни, стало быть, спасения!
- Гриша, а может, ты просто не хочешь, чтобы я была в вашей дивизии? - странным ровным голосом спросила она.
- Не хочу? - недоуменно повторил он. - Не понимаю. Одного я хочу: чтоб ты осталась жива.
- Родной ты мой, прости, - шепнула она. - Я ведь… Я подумала, а вдруг ты кого-нибудь без меня… Там… Ну, не буду об этом. Я ведь изменилась, Гриша. Я уже не робкая девочка. Если я что-нибудь решила, я добиваюсь своего. И теперь я обязательно буду, буду у вас в дивизии, все равно кем: санитаркой, артисткой, библиотекарем, переводчицей, пулеметчицей. И запомни: я не могу больше без тебя…
И часы полетели один за другим: медленно, как бы перед собой, разворачивала она панораму своей жизни, начиная с отъезда из Петрограда и до самого бегства под прикрытием Игоря из штабного поезда. Она не решилась лишь на одно: не могла она рассказать в эти чистые, счастливые часы о вынужденной своей близости с Безбородько. (Всю целиком историю ее трудной и героической жизни Гриша узнал лишь четверть века спустя, когда его, раненого офицера, случайно встретила в оренбургском госпитале Тося и передала ему Наташины стенографические записи. Торопливой скорописью, сидя весь день девятого июня взаперти у тети Дуси, Наташа заносила в тетрадку под близкий грохот орудий бесстрашно и правдиво, как на последней исповеди, все события, последовавшие после ее отъезда из Петрограда. "А может быть я встречу Гришу?" - на этом вопросе обрывался ее дневник…)
Наташа говорила тихо, не раз слезы сдавливали ей горло, Гриша целовал ее глаза, щеки, она немного успокаивалась и, горячо ответив ему, продолжала говорить:
- Меня ведь тут знали. Правда, в форме, в кителе, коса короной, но все равно надо бы мне дома сидеть, - вдруг увидят, узнают! Но не могла, не могла я остаться: а если я встречу моего милого, ненаглядного, любимого?
И я надела что поплоше, повязалась платочком пониже, до бровей, и пошли мы с Тосей сторонкой, Гришенька, и вдруг ты едешь! Я гляжу и думаю: с ума я сошла, снится мне все это. Господи, неужели не приснилось?! И ты хочешь, чтоб мы теперь расстались? Да никогда, и не говори ничего такого!
- Товарищ командир, - услыхал Григорий подчеркнуто вежливый голос Володи, - что передать Ратмиру? Дело, простите, к полуночи…
- Скоро пойдем, успеем. - Наташа припала к его плечу. Он повернулся к ней: - До завтра, свет мой ненаглядный. Утром я буду у тебя. А потом мы поженимся. А потом никогда не расстанемся. Спи спокойно. Оружие у тебя есть?
- Есть. Браунинг.
- До завтра!..
Утром Григорий привел с собой в домик тети Дуси Валентинова. Рослый блондин в темной кожаной куртке, начальник особого отдела, прежде чем войти, спокойно осмотрел, стоя на ступеньках, окрестности, вход, окна, оглядел чердачное окно и только затем толкнул дверь.
Наташа встала ему на встречу.
- Ну, здравствуй! - Он улыбнулся. - Вот ты какая! Я-то думаю, почему Далматов так горячится. Понятно. Григорий, ты посиди там на лавочке под окном, чтоб лишний кто сюда не пришел, а мы с Натальей Николаевной потолкуем часок-другой.
"Толковали" они действительно больше двух часов. За это время во дворе появился Володя, а потом - по счастливой случайности - и Тося.
- Далматов, Фролов! Зайдите-ка, - позвал из окна Валентинов.
- Я скоро, - мигнул Володя Тосе.
Наташа стояла у стены, Валентинов разгуливал по комнате.
- Значит, так, дорогие товарищи: выходить Наташе дальше двора нельзя. Видеть ее никто из посторонних не должен. Охрану ее поручаю вам - будете дежурить попеременно в передней комнате. Возможно, мы перевезем ее в другое место, но пока пусть будет тут. Еще раз повторяю: видеть Наталью Николаевну должно как можно меньше народу. Я очень озабочен тем, Наташа, что ты вчера долго была на улице и что ваша встреча с Григорием, по твоим же словам, привлекла много зевак. Прямо скажу тебе, по-товарищески: это была глупая, недопустимая небрежность, за которую тебя надо бы крепко, самым суровым образом наказать.
- Товарищ Валентинов… - взволнованно начала Наташа.
- Ты думаешь, я не понимаю, как трудно тебе было сидеть взаперти, когда входили наши войска? Все понимаю! Но ты-то сама пойми: если Безбородько донесут, что видели тебя да еще в обнимку с красным бойцом, он вмиг изменит явку, а тогда… А тогда, представляешь, что может быть?
- Представляю, - тихо ответила Наташа. - Но мы бы не встретились с Гришей… - растерянно добавила она.
- А Гришу ты нашла бы позже, мы б тебе помогли: все бы списки подняли, в Москву бы написали. Эх, Наташа, в нашей с тобой работе сердце должно быть горячим, но голова - холодной… Ну, не расстраивайся: и на старуху бывает проруха, а ты пока не так уж стара, - он улыбнулся. - Главное, дело ты сделала громадное. Но теперь нам придется, видимо, поторопиться с операцией. А вам, товарищи бойцы, задача ясна?
- Так точно! - быстро ответил Володя. - Другим глазеть на нее не давать, самим - сколько хочешь!
- Вот именно, - рассмеялся Валентинов. - Только гляделки не проглядите. Насчет Говорова не беспокойтесь, я ему все скажу. Ну, до скорой встречи! - Качнув в дверях громадными плечами, он быстро ушел: предстояло наладить усиленную охрану штаба и подготовить операцию против Безбородько и его группы. Времени оставалось мало: 25-я дивизия ждала приезда Фрунзе, а Валентинов прекрасно понимал, против кого, в первую очередь, будет направлен удар.
- Товарищ командир, разрешите мне скромненько занять вторую очередь по охране товарища Турчиной-Далматовой? - подмигнул Фролов, становясь навытяжку.
- Володька! - укоризненно крикнула Наташа.
- Виноват: товарища Далматовой-Турчиной, - поправился Фролов, исчезая.
- Привет товарищу Фроловой, - кинула вдогонку Наташа.
- Так точно! - донеслось из сеней.
- Товарищ Далматова… - задумчиво прошептала Наташа. - Гришенька, а что мы будем делать после воины?
- Мы? Любить друг друга.
- Не шути этим. Сглазишь.
- Суеверная ты моя…
- Я больше не вынесу разлуки.
- После войны, - задумался он. - Ты знаешь, мне сам Фрунзе предложил идти в военную академию. Наверно, пойду.
- Сам Фрунзе? Расскажешь? А Технологический?
- Для того и в военную, чтобы другие могли учиться в Технологическом.
- И я должна буду всю жизнь ездить за своим командиром?!
- Попробуй только не поехать!..