- Вот как? - Она едва заметно погладила его по плечу ("Оглаживает как жеребца", - подумал Безбородько) и вдруг мгновенно остановила его ("Ого!").
- А знаете ли вы, опасный человек, - прошептала она, - что я-то знаю о вас больше, чем вы обо мне, хотя никогда раньше не видала вас, с отчетами филеров о ваших увлечениях не знакомилась и даже не знаю, как вас звать?
- Охотно верю, - согласился Безбородько. - У вас необыкновенные глаза. Они читают прошлое и будущее. Вы расскажете мне все, что знаете?
- Да, конечно, в соответствующей обстановке, не так ли? - Нелидова выскользнула из его рук и закричала:
- Господа, а не проверить ли нам, что в столовой делается?
Все потянулись за нею. В большой комнате стоял уже накрытый огромный стол на резных ногах. Белоснежная льняная скатерть с фамильными вензелями и гербом была уставлена, как в доброе довоенное время, тончайшего фарфора тарелочками. Вилки, ножи и ложки лежали на серебряных подставках. Играли многоцветными огнями хрустальные бокалы и рюмки. Бутылки из подвалов Бордо и Ливадии гордо темнели на ослепительных салфетках. Сверкали графины с водкой. Блюда с изысканными закусками теснились вокруг них. ("Умеет хозяин показать силу!")
- Прошу садиться, господа! - провозгласил появившийся с другой стороны Семенов. - Галина Ивановна, ваше место!
- Пойдемте-ка! - Нелидова подхватила Безбородько под руку и подвела к Семенову:
- Сашенька, познакомься: я встретила своего старинного друга еще по Самаре.
- Очень рад, милая, - кисло, с явным неудовольствием произнес Семенов, - представь же нас.
Безбородько, не торопясь назвать себя, скрывая усмешку, ждал, как Нелидова выйдет из сложной ситуации.
Не теряя спокойствия, кротко взглянув на него - ни искры растерянности или злости не промелькнуло в ее взгляде, - Нелидова ответила:
Ты знаешь, в детстве мы дразнили его Жабой - у него все руки были усыпаны бородавками… (Безбородько от неожиданности кашлянул.) Но сейчас он уже выздоровел, ты не бойся… О, "товарищ" Гембицкий, как же мы не станцевали с вами этот замечательный вальс? Садитесь, господа, садитесь!
Началась трапеза. Вскоре подошли Уильямс, Авилов, барон Штейнингер, Сукин и другие, зазвенел хрусталь, послышались тосты.
- Ну как понравилась вам ваша кличка? - с ленивой иронией повернулась Нелидова к Безбородько. - Со мной ведь шутки плохи! Налейте, пожалуйста, мне вон из той бутылки. Мерси… Ах, до чего же благородна эта жидкость! Какой букет!..
- Да, о такой женщине, как вы, я давно мечтаю, - прямо посмотрел он на нее.
- Ах, месье, не лукавьте. Уберите этот красивый флер и недосказанность. "Мечтаю", - передразнила она. - Ведь я действительно читаю в вашей душе, как в открытой книге. Уж будьте откровенны до конца!
- То есть?
- Уж коли вы всё обо мне знаете, то вам известно то, что верные мужички в исправности содержат мое самарское имение и что домик мой в Самаре полон продовольствием. Стало быть, интерес ваш ко мне вполне объяснимый и сугубо материальный. И еще я видела, как вы смотрели мне на грудь. А хороша она у меня, сознайтесь?
- Сколько я могу судить, да. В общем-то, мадам, вы говорили почти правильно. - Он пристально глянул ей в глаза. - Не хотите ли отведать из той заманчивой древней бутылки?
- Почти? Что же неправильно? - Она приподняла брови.
- Есть еще такое старомодное слово "душа": куда же его? - Он налил ей тяжелой темно-вишневой жидкости.
- Ах, вот как! Значит, вы через декольте душу мою старались разглядеть… Ах, незнакомец, до чего мне надоели все эти притворства, эти условности. Однова живем! Захотела - и беру мужчину, и не нужны мне никакие слюнявые слова "и буду век ему верна", а захотела - пью вино! - Она лихо опрокинула в рот столетней выдержки вино. - А не так давно, почесь намедни, - медленно выговорила она, - мы с дружками вол-ис-пол-ком жгли. Активисты там были, там и остались. Ничего - спала потом спокойно. Так как же насчет души-то?
- Спокойно? - Безбородько налил ей снова.
- Господа! - часто застучал ножом по столу Семенов. - Я предлагаю тост за наши святые идеалы, за нашу святую многострадальную Русь, за успех нашего правого дела!
С недоброй косой улыбкой Нелидова чокнулась с Семеновым, многозначительно посмотрела на Гембицкого, подняв в его сторону рюмку, и, не глядя на Безбородько, опять выпила залпом:
- И когда только кончится эта болтовня! Уж лучше пить. А я вижу, я все вижу, незнакомец! Споить меня хотите? Пожалуйста!
- Да, насчет души - без нее много проще, - промолвил Безбородько, глядя в ее захмелевшие глаза. - Легче и ясней.
- Обожаю прямоту в мужчине!
- Но только прямоту? - язвительно спросил он.
- Разумеется. - Она пренебрежительно пожала плечами. - Но это хорошо, это очень хорошо, что вы девственницу из себя не корчите, не то что эти словоохоты. Вам что, идеалы нужны или мое тело? Любовь к отечеству или мое имение? Вот то-то и оно!
- Когда мы встретимся?
- Мужчина торопится? Мужчине некогда? Все правильно! Слушайте: завтра я занята. Послезавтра приходите в "Европейскую", номер двести двадцать шесть. Ровно в два часа дверь будет отперта. Не стучите. Ах, незнакомец, - продолжала она, - вы только посмотрите, как они все жрут. И это главное. Хоть тут они откровенны. Я рада, что вы были со мной откровенны, у нас с вами дела пойдут. Кстати, как зовут вас, незнакомец?
- Василий.
- Василий… Василий… Для толпы подходит, легко затеряться. И бабам нравится. Это настоящее?
- Пожалуй, да.
- "Святая многострадальная Русь", - злобно передразнила она. - Мое имение - вот моя Русь! По какому праву я должна нищей оставаться, а?!
- Тише, родная, тише, - обернулся к ней Семенов. - Уж ты-то нищей не останешься. Нельзя тебе столько пить, скоро домой поедем, бабаиньки будем… Ну, не нервничай, деточка, не нервничай. - Он с укоризной посмотрел на Безбородько.
Её остановившийся было взгляд вновь женственно заискрился, залукавился. Она повернулась к Семенову, погладила его по мягкой спине и запустила тонкую руку в его пышную шевелюру.
Безбородько по-хозяйски оглядел ее прекрасные плечи, стройную шею и, не торопясь, допил старое темно-красное вино.
10 января 1919 года
Петроград
По заснеженным, заледеневшим, давно не убиравшимся улицам спешат Григорий и Владимир. Ладно сидят на них шинели, огнем горят надраенные пуговицы. Парни в приподнятом настроении - впервые близкие увидят их в форме. Воскресенье. Первая - и последняя - за две недели увольнительная: для прощания с родственниками, скоро - на фронт!
- Значит, так, - оживленно командует Григорий. - Ты первым делом заходишь на разведку к дворничихе, которой я из казармы отправил для Наташи письмо, а я жду в подъезде. Дальше ты докладываешь обстановку, и мы действуем, как учил Еремеич на тактике, по ситуации: атакой во фронт или глубоким обходным маневром. Ну, давай! - Он увесисто хлопнул друга по плечу.
- Будет исполнено, ваше высокоученое благородие! - Володька лихо козырнул и двинулся в подвал.
Гриша занял наблюдательный пост у подъезда. Притопывая каблуками, не в силах унять крупную нервную дрожь, он взглядывал то вверх, то на дворницкую. Господи, всего каких-то десять метров, если считать по прямой, отделяют его от Наташи. Любым путем он добьется, чтобы она вышла, а уж там… Он явственно до неправдоподобия услыхал ее голос: "Гришуня, Гришенька…", представил, как она в одном платьице рванулась из двери по лестнице к нему вниз и попала прямо ему в объятия. Он даже соединил руки, прижимая ее, нежную, гибкую, к грубой, колючей шинели…
- Гришка! Давай сюда! Беда! - вдруг услыхал он Володю. Тот, высунувшись по пояс из дверей, махал ему рукой. Бывают мгновенья: человек уже понял - случилось что-то страшное, но знает это еще только разумом, чувства еще молчат, они еще живут в старом времени…
Григорий опрометью метнулся к Володе, перелетел в три шага через двор и бросился по ступенькам вниз: "Ну?"
- Беда! Ее мать увезла!
("Увезла… Значит, жива! Догнать!..")
- Ты что? Не может быть!
- Заходи. Тебе от Наташи письмо.
Дворничиха - плотная женщина лет сорока - стояла посредине чисто вымытой комнаты в платке и валенках, в руках держала овчинную шубу: видимо, Володя застал ее перед уходом.
- Уж тебя-то, голубок, я знаю, частенько видывала у ворот с турчинской барышней, и письмишко твое в срок передала, - вздохнула она. - Да вот упустили ее мы с тобой, теперь не воротишь.
- Да как же все вышло? И где письмо?
- Заходите, присаживайтесь, солдатики. Сейчас найду.
Ребята сели. Дворничиха покопалась в ящике комода, вынула записку. Гриша мгновенно вырвал ее у нее из рук и развернул бумагу: "Мой родной и единственный. Все погибло. Я как арестованная. От меня спрятали пальто. Не знаю даже, как передать эту записку Анастасии Петровне. Одна надежда - сбежать по дороге или в самой Уфе. Целую тебя крепко, крепко, крепко. Я вернусь к тебе. Твоя навсегда Наташа.
Р. S. Гришенька, если ты уедешь, пиши на адрес Анастасии Петровны. Я тоже буду писать ей. Мы найдем друг друга!"
Григорий медленно протянул записку Володе. Тот пробежал ее глазами:
- М-да, так, значит… Вот буржуи проклятые! Всюду норовят нам нагадить! Ну ничего… - Он досадливо крякнул.
- Раздевайтесь-ка, ребятки, угощу я вас и все про Наташеньку расскажу. - Дворничиха сбросила платок, разгладила чистое, моложавое лицо ладонями.
- Да уж какое там угощение, рассказывайте быстрее, - попросил Григорий. (""Я вернусь к тебе"… Она уже где-то далеко! А говорят, сердце сердцу весть подает… Ее увозили, а я… Как же теперь?..")
- Ну, снимайте шинели. Я-то знаю: солдат, он всегда поесть готов. - Голубая ситцевая кофточка и просторная черная юбка Анастасии Петровны замелькали между плитой и столом.
Друзья машинально принялись обдирать горячую кожуру с картошки, хозяйка присела напротив и, тоже макая картошку то в соль, то в блюдце с подсолнечным маслом, начала рассказывать:
- Позавчера утром позвали меня в пятую квартиру. Барыня Надежда Александровна мне и говорят: мы, Настя, временно уезжаем к сродственникам на Волгу, а ты уж присмотри за квартирой. Я вернусь, хорошо тебе заплачу. Наташа, кричат, принеси-ка Настасье мой подарок! Входят Наташенька, вся заплаканная, нос распухши, на меня не глядят, протягивают мне старое барынино пальтецо. Поблагодарила я, конечно, и пошла домой. Мне не подойдет, думаю, так в деревню своим отправлю. Конечно, сразу начала примерять, то да се. Сунула руку в карман - глядь, записка, мне адресованная. Разворачиваю - в ней другая: "Передать Григорию Далматову".
- А где ваша записочка, Анастасия Петровна? - спросил Володя.
- Да вот она, читайте, ребятки.
Григорий схватил записку. Наташиной рукой, таким родным почерком было написано: "Анастасия Петровна, умоляю вас, если мой знакомый студент Далматов (высокий такой, красивый)…"
- Вишь ты, красивый, любит она тебя! - заметила дворничиха.
"…если он долго не придет, - торопливо читал вслух Григории, - потому что в красноармейцы взят, то вы его разыщите на Литейном проспекте, в бывшем Арсенале, в казарме, где добровольцы, и мою записку отдайте. Я вам буду письма писать, а вы мне ответ присылайте. Анастасия Петровна, если вы согласны, то приходите к нам снова, вроде помощь предложить, чемоданы снести, а я пойму. Наташа Турчина".
- Сходила? - вскинулся Володя.
- А как же. Зашла я, мать сама открывает, я громко спрашиваю: "Вам помочь чего, Надежда Александровна?" - а тут и Наташенька выходят. Ну, я ей шепнуть сумела: дескать, все сделаю, не беспокойся. А уж как уезжали они, я и не видела. Да не волнуйся, соколик, будет она мне писать, ты мне свой адресок дашь, вот и найдете друг дружку. - Морщинки на её лице сочувственно сошлись.
- Ну, душевное спасибо за угощение и за ласку, Анастасия Петровна, а нам пора. - Григорий встал, надел фуражку. - Я вам обязательно напишу, а вы мне все сообщите.
- Все опишу, солдатик, не беспокойся. Ведь очень я Наташеньку люблю - всегда она такая душевная была и простая, без спеси барской: не в матушку пошла. Счастливого вам пути, сыночки! - Простоволосая, в одной легкой кофточке на сильных круглых плечах, вышла она на мороз вслед за ними.
Так же стремительно, но молча и совсем в другом настроении, чем какой-нибудь час назад, шагали друзья к Старо-Невскому, на конечную остановку паровичка-кукушки. Невыносимо долго, как им казалось, ехали они к старому Обуховскому заводу, к Фролову. Мороз всерьез принялся за их уши, за ноги, заставил притопывать, дуть в ладошки, тереть нос, щеки. Было не до разговоров. Они обменивались лишь отрывистыми репликами:
- Федор Иванович… Интересно, что он скажет…
- Скажет! Батя знаешь какой?
- Поможет?..
- Не бойсь! Вернем…
Вагон паровичка полз едва-едва, вровень с санным обозом, который двигался по белоснежной Неве. Неподвижно лежали на мешках возчики в громадных тулупах, густой пар поднимался над терпеливо вышагивающими лошаденками.
- Да, ситуация!..
- Ничего, распутаем!
Паровичок сипло просвистел и остановился на кольце, будто истратил последние силы. Друзья соскочили на скрипучий утоптанный снег. Стужа заставила их припустить бегом. За калиткой в сугробах глубокая траншея. Бухнула дверь, и они наконец-то очутились в тепле.
- Кого бог даст? - Из комнаты высунулась лохматая русоволосая голова в очках из тонкой железной оправы. - Ого! Мать! Соколы наши явились, беги встречай! - Федор Иванович вышел в сени. - А ну, как вы в шинелях-то выглядите? Ничего, ничего, жидковаты пока, конечно. Каши солдатской надо есть побольше, тогда взматереете. Ну, заходите!
Они прошли в рабочую комнату Фролова-старшего. На верстаке, в ворохе пахучих стружек, лежала оконная рама, у стены стояла другая, уже готовая. Старый токарь Фролов был на все руки мастер, сейчас он оторвался от столярной работы. Ребята привычно уселись на табуретки у стены: они часто бывали здесь среди товарищей Володькиного отца и вместе с ними читали марксистскую литературу.
- Ну, так как идет служба? Как там мой закадычный дружок Иван Еремеич - хорошо ли дубит вашу шкуру? Не дает ли поблажки?
- Батя, Наташку к белым увезли! - бухнул Владимир.
- Кто увез? Куда? Когда? Ну-ка, ты, Григорий!
Федор Иванович тепло и уважительно относился к стройной и румяной молоденькой медсестре, которую не однажды привозили сюда на занятия после ее дежурств в госпитале Володька и Гриша. Сидя между дружками, она жадно слушала все выступления и споры о накоплении капитала и функциях денег, о роли государства и вторичности сознания. "Пускай интеллигентская дочь ума-понятия набирается, - думал Федор Иванович. - Нашему делу это на пользу. Вон Гришку за два года уже и не узнать. Правда, и Володька от студента кой-чему учится, со временем батьку перегонит, - токарь, а вишь, по вечерам стал учебники разбирать: геометрию, физику для гимназии". И Наташа им всем на удовольствие однажды решилась - провела беседу о русской литературе.
И вот - к белым увезли! И не только того жаль, что у Гришки невесту увезли, - нашу девку белые среди дня забрали, вот в чем беда!
- Ну-ка, рассказывайте, рассказывайте, олухи цари небесного!..
- Да, Гриша, вырос ты ученый, реальное кончил, в институт даже поступил, нам, старикам, лекции, понимаешь ли, читаешь, а умишко-то у тебя еще неразвитой, - заключил он, выслушав Григория, - да и ты остолоп хороший, - сурово сказал он сыну. - Ведь знали вы, что к ним разный подозрительный элемент зачастил, ведь прямо говорила она, что мать хочет ее увезти к белым, а что сделали? Да ничего! Пальцем не шевельнули, ротозеи ученые!
Он задумался, вынул кисет, свернул козью ножку.
- Дай-ка закурить, батя, - смело попросил Володька.
- Ишь ты! - удивился отец. - И меня не боишься? Ну, шут с тобой, кури, уже своя голова на плечах.
Фролов-младший, старательно свернув козью ножку, тоже задымил, морща конопатый нос.
- Ну ладно! Не горюй, Гриша. Постараемся твоей беде помочь. На то и чека в море, чтобы белый карась не дремал, как говорится. А впредь будет наука: классовая борьба - она, брат, не только в общественном порядке ведется, как вы нас, неучей, всё научали; она, видишь, и каждого по-личному задевает: вот тебя, к примеру, невеста и проводить не придет на вокзал. Что же, на фронте злее будешь. Так и учат вас, желторотых!
- Опять про политику завел, старый хрен? - вошла-вкатилась в комнату невысокая кругленькая Пелагея Никитична. - Володька, да ты никак куришь? - ужаснулась она. - А ты, слепая кочерыжка, за умными-то разговорами такого безобразия не видишь? А Еремеич куда в казарме глядит? А может, этот вояка вас и приучил баловать, а?!
- Эх, мать, недаром сказано: учи дите, пока оно поперек лавки ложится, а как вдоль вытянется, - поздно будет!
- Ну, спелись уже! Здравствуйте, мои золотые! - Она поцеловала Гришу, потом Володю. - Фу, все равно, что козла! Прошу вас к столу, господа умные да благородные.
Обед был сытным и обильным, - голод еще не пришел в эту семью: старики держали поросят, имели огород.
- Кушайте, сынки, кушайте: когда-то еще домашнего придется отведать, - подкладывала им в тарелки снова и снова Пелагея Никитична. - А я вам на дорогу и сала дам, и сухарей соберу.
- Да, ребятки, потрудиться вам придется, - задумчиво потягивал цигарку Федор Иванович. - Военная служба - дело серьезное, а уж если добровольцами пошли, спрос, с вас будет двойной, а уж когда узнают, что вы из красного Питера, - то и тройной спрос будет! Ну да ничего: Еремеич все войны прошел, мозги вам направит. А самое главное - это вы должны знать, что если белые вас одолеют, то висеть нам с матерью на той осине, что напротив, и крови тогда прольется рабочей - видимо-невидимо!
- Что за человек! Прямо замучил всех своей агитацией, - вмешалась Пелагея Никитична. - Разве они сами не понимают? Так нет: твердит, и твердит, и твердит, привык агитировать, и дома спасу нет. Ты, Гришенька, лучше меня послушай, как мы с моим старым решили: троих-то старших сынков мы на германской войне потеряли. А и ты отца-мать схоронил, с одной сестрою остался да и то замужней. Так вот прими нас за родителей, а Володьку считай своим братом. Прости, если что не так сказала!
Григорий вскочил, с грохотом опрокинув стул, обнял и поцеловал Пелагею Никитичну, затем Федора Ивановича. Володя тоже встал, подошел к матери, поклонился ей, поцеловал в щеку, потом трижды поцеловал отца, который задумчиво дымил, будто не обращая на них внимания, да вдруг начал вытирать под очками глаза.
- Вот и два сыночка у нас, - сдерживая слезы, проговорила Пелагея Никитична. - И за Володьку нашего я теперь поспокойнее буду. Ты, Гриша-то, поумней, а как выскочишь в командиры, Володьку не забывай.
- Ну, мать, доставай свою заветную наливочку, которую прячешь ты от меня в кухне под ящиком, разопьем мы ее сейчас по такому случаю!
- Вот сатана, все пронюхает! - проворчала она.
Долго, допоздна сидели они вчетвером, обсуждая все важное, сидели одной семьей. В первый и последний раз…