…Тихий стук в дверь заставил Машу встрепенуться. Она сидела за столом, глубоко погрузившись в свои думы - воспоминания, одно за другим, наплывали на нее в этой комнате. Просторная, светлая горница, где размещал Любимов гостей - именно сюда прибежала однажды Маша к Петру Григорьевичу, ища заступничества. Когда это было? Ведь не так уж давно, а кажется - жизнь прошла. И все теперь по-другому. Свободная она, и Петруша - жених ее. Жених… как странно. А она… нет, она не может сбросить с себя тягостей прежних лет. Любимова простила искренне, но здесь, в этом доме, горечь прошлого вновь назойливо липла к душе, как обильная паутина…
Стук повторился - еще тише. Маша, не двигаясь с места, пригласила незваного гостя войти, мимолетно подумав о том, как легко привыкла она вести себя по-барски - не так давно сама бы дверь открывать кинулась.
Вошел Митя, немного смущенный, как всегда при ней и бывало. Все тот же старый подрясник был на нем, только тщательно выстиранный, длинные волосы аккуратно зачесаны назад. Странным показался вид его Маше без свободно падающих на высокий лоб черных прядей. Меньше стал он на монашка похож.
- Счастлив вас видеть снова, Марья Ивановна… - заговорил юноша, сбиваясь, улыбаясь и краснея, - простите, Мария Павловна. Вот не утерпел… слава Богу, что вы со Степан Степанычем…
- Мария Павловна?! Что ты хочешь сказать этим, Митя?
- А-а… разве не так вас нынче величают? Что же - по старому, по привычному, Марья Ивановна? Ох, простите!
- Митя, вообще ничего не понимаю.
- Как же… Вы не знаете? - он почти перепугался. Что же делать-то? Неужто самому теперь все ей рассказывать? О таком деле-то? Ох! И кто его за язык тянул?
- Да о чем не знаю, Митенька? - Маша начинала волноваться.
- Отец ваш… - пролепетал юноша.
- Отец! - Девушка привстала. - О чем ты?
- Князь Мстиславский… Тот, с которым Наталья Алексеевна уехала… она замуж за него собирается… Эх, не то все говорю.
- Так я слышу уж, что не то. Ах, Митя, не томи! Нечто об отце моем известно стало? Князь Мстиславский знал его?
- Он и есть отец ваш, Марья Павловна, - прошептал Митя и опустил глаза.
Маша прижала стиснутые руки к груди.
- Князь? Отец мой? Боже милосердный! Нет…
Некоторое время стояла так молча, потом вновь упала на стул и неожиданно прегорько расплакалась.
- Что же вы, Машенька… это ж счастье - отца обрести! - бормотал бедный Митя, не замечая, что называет "Марию Павловну" Машенькой. - Он уж был тут, это он вам вольную вытребовал, он княжной вас сделать хочет!
- Нет-нет, - рыдала девушка. - Не хочу ничего, не надо… Ой! Совсем я безумная. Чего хочу, сама не знаю. Радоваться надо - вольная я теперь, да еще и дочь княжеская, и, видать, уж скоро и свадьба моя…
- Конечно же, радоваться, и Бога благодарить, - утешал ее Митя. - Все ж вон как славно сошлось…
Девушка решительно вытерла слезы.
- Прости, Митя! Спаси Бог за добрую весть. Вернется из столицы князь… отец мой… рада буду ему. А все ж таки… странная судьба… после всего, что пережито, княжеской дочерью нежданно сделаться.
"Что я теряю?" - подумал вдруг Митя совсем не по-монашески и, соскользнув вниз, очутившись перед Машей на коленях. Странно - не удивилась она совсем, будто ожидала, и даже в лице не изменилась. Задумчивей только еще сделалась.
- Что-то тяжело на сердце… вот как… - тихо было сказано, так что юноша едва слова разобрал. - Может, наваждение какое.
- Верно оттого все, что слишком много приключилось разного, устали вы, Марья Павловна. Ну да ничего, скоро вздохнете спокойно, все устроится. Не грустите, Машенька.
- Ты в сад любимовский гулять ходил? - неожиданный вопрос застал Митю врасплох, он даже не сразу понял, о чем это она.
- Ах, в сад, - вновь покраснел, чувствуя себя дурачком - как есть. - Не…нечасто. Все больше дома, со Степаном Степановичем…
- Малинник там хороший. Густой, мы с барышней Катериной Степановной в детстве прятаться любили. Сейчас не тот он, осень, а все ж… Помню, малину там собирала… Петр Григорьевич подошел тогда, спас меня от… Тогда уже я поняла, что сердце его ко мне потянулось. И ясно мне все было. Тяжко, не пересказать, но - ясно.
- А что ж теперь? - осмелился на вопрос Митя. Он все еще стоял на коленях, и Маша положила ему на голову ладонь. В ней боролись какие-то странные чувства. Девушка пыталась зацепиться за что-то, за какую-то неосознанную мысль, смутное ощущение, нечто понять… Митя не мог этого знать, но неким чутьем воспринимал происходящее в ней боренье.
- Мне все кажется, что не то я делаю, Митенька, - ответила она на вопрос, на сей раз невысказанный, но почувствованный. - Не так… И не будет Петруша счастлив со мной.
- Петр Григорьевич души в вас не чает!
- Знаю. Потому и мучаюсь. Любит он меня, а ведь я ему не пара. Нет, гостей принять барыней сумею, и на Марию Павловну скоро откликаться стану, Да только… все-таки Лукерьиной дочкой была я и останусь, хоть и князь мой отец, и мать - сего имения госпожа. Нет… опять не то говорю… не умею рассказать, Митя…
Ее рука скользнула с его волос, погладив их, и повисла безвольно. "А ведь и впрямь мучается, Господи, помилуй! Что же с тобой, Машенька, радость моя невозможная?"
Хоть разок припасть к бледной нежной руке, а потом - прочь от мира, в монастырь, в келью, на веки вечные. "Да какой из меня теперь монах?" - отдалось горечью. Взял в свою ладонь Машину руку, а губами коснуться не решился. Но безжизненная кисть ее вдруг стала сильной, девушка сама сжала Митины пальцы, потянула вверх.
- Не мужицкая у тебя рука, - сказала. - Пальцы тонкие, белые как у девицы. Кисти да уголек держать - в самый раз. Не смеялись над тобой деревенские?
- Да как же нет, - Митя смотрел на Машу как завороженный. - И дядька колотил не раз на дню. Понятно, не работник, не иное что, хлеб даром ел. Пустое все, Господь пусть будет со всеми. Дядька-то о сыне мечтал сильном и спором, да жена бездетной рано умерла. Ну теперь-то может быть…
- Добр ты, послушник Божий, зла не таишь. Спаси тебя Бог, Митя, за все. На свадьбе моей гостем будь непременно. В Любимовке пока остаешься?
- Остаюсь, Марья Павловна. Письмо вот пришло нежданно-негаданно. Приезжает княгиня Катерина Степановна, слава Богу! Заждался ее Степан Степанович.
- Хорошо, - сказала Маша. - Жаль мне его… Знаешь… а ведь и я ничуть на него нынче не в обиде…
После Машиного отъезда затосковал Митя не на шутку. Пришел к отцу Сергию, кинулся ему в ноги.
- Что с тобой?! - перепугался батюшка, глядя в заплаканное юное лицо.
- Батюшка, благословите! Сил моих нет… о монастыре мечтал, а теперь мне монастырь и на ум нейдет. Люблю я… Машеньку люблю.
Поднял его отец Сергий, усадил с собой, принялся утешать.
- Что же делать-то, Митенька? Лютая напасть - такая хвороба сердечная!
- Ох! Лютее нет! Кабы в Господа не верил… руки б на себя наложил…
Отец Сергий аж рот ему ладонью прикрыл, перекрестил юношу.
- Что ты! Что ты! Молчи. В мыслях сего и в шутку держать не смей, не то, что на язык пускать!
- Да я-то что… конечно…
- Смирись, милый. Все перемелется. А что делать тебе? Мне сын, когда вот приезжал, жаловался… Он тоже священник, в Новгороде. Помощник ему нужен, тяжело одному. Вот я и думаю, кто лучше тебя на сие дело подойдет.
- Батюшка! Вы меня благословляете?
- Благословляю, чадо. И на то благословляю, чтоб к храму попривыкнув, и к жизни сына моего приглядевшись, и сам ты в пастыри готовился.
- Батюшка!
Отец Сергий вновь перекрестил Митеньку.
- Поезжай в Новгород. А там как Господь изволит…
Едва Павел Дмитриевич увидел Машу, сразу понял: она знает все. Молча смотрел на нее, она - на него. Под пристальным, глубоким взглядом темно-карих глаз столь на них похожие девичьи очи стали медленно наполняться слезами. Но сдержалась княжна Мстиславская, не заплакала. Павел взял тоненькую руку, нежно и трепетно поднес к губам - странное чувство, очень странное - женскую руку без страсти целовать, с иной любовью. Никогда, ни к кому не испытывал Павел Дмитриевич отцовской любви, да и нынче не мог бы сказать, что полностью открыл в себе эту любовь. Просто не чужой была ему стоящая перед ним девушка - это познавал он не умом, но душой, и с каждой минутой все больше нежности и сострадания рождалось к дочери в его сердце. Маша все поняла. Сиротская жажда родителей сотворяет душу чувствительной ко всему, что покажется ей схожем с отеческой любовью, и все это она готова принять без рассуждений. Девушка осторожно коснулась мягких волос отца, тихо погладила его по щеке…
Тем временем Наталья Вельяминова и Петр Белозеров сидели в соседней комнате на широком кривоногом диванчике, изредка обмениваясь быстрыми взглядами. Наталья, напряженная, тщетно придавала лицу непроницаемо-равнодушное выражение. Петруша по-доброму усмехнулся:
- Уж не ревнуешь ли отца к дочери, Натальюшка?
Девушка ответила негодующим взглядом. Под рукой ее очутился синий веер, она жадно схватила его, обмахнулась несколько раз и бросила в угол дивана.
- Ведь она, похоже, падчерица твоя будущая… - продолжал Белозеров. - Вот судьба! Так откуда ж взялся он, князь твой распрекрасный? Где ж раньше был?
- Ах, Петруша, сделай милость, помолчи, - бросила ему Наталья.
Помолчали вместе.
- Не нравится мне все это, - вздохнул Петр. Молчать ему сейчас явно не хотелось.
- Что не нравится?
- Да все, Натальюшка. Машенька сама не своя была все эти дни. Ей роль твоей сестры двоюродной уже невмоготу, а тут еще батюшка родной объявился…
- Они поладят, - но по голосу Натальи ясно было, что она в этом не вовсе уверена. Скорее напротив, и бедный веер вновь стал жертвой этой неуверенности - теперь девушка, протянув к нему руку, принялась безжалостно трепать изящную вещицу. Волновалась она не менее Петруши, не за Машу, конечно, - за возлюбленного князя своего. Но у Петра не было ее сомнений.
- Машенька поладит с кем угодно. Я о другом. Теперь он ее княжной сделать решил законной…
- Чем же плохо сие? Да и не важно, все одно она скоро Белозеровой будет…
- Не плохо… - Петруша совсем запутался в своих чувствах, и по старинке взъерошил свои длинные светлые волосы, как делал, бывало, мальчишкой, когда волновался.
- Да не отнимет он ее у тебя, - поняла его тревогу Наталья.
- Нет. Ее у меня теперь никто не отнимет. Зачем только спрашивал он меня нынче с таким подозрением о дядьке моем, Бахрушине?
- Есть у него на то причины.
- Да. Сплошь загадки… Тревожно у меня на душе что-то, Наташа. Машенька мне свою тяготу передала.
- Не тревожься. И грустить сейчас - грех, не грустить, но Бога благодарить надобно.
Вошел Мстиславский.
- Она ушла к себе, - сказал про Машу.
- Бедная моя… - одними губами вымолвил Петруша.
Павел присел между ними.
- Счастлив познакомиться с вами вновь, Петр Григорьевич, как с будущим супругом дочери моей.
Петруша хотел что-то ответить, но нахмурился и промолчал.
- Понимаю ваши чувства ко мне, - продолжал Мстиславский. - Столько лет невесть где пропадал, и вот объявился, и ныне словно власть какую-то над любезной вашему сердцу девушкой приобретаю. Что же сказать-то мне вам?
- Да нет, Павел Дмитриевич, говорить ничего не надобно… Столь замысловатый поворот фортуны, бесспорно, не может не взволновать, однако не нашею волей все свершается.
- Не стоит видеть во мне нечто, с чем необходимо примириться, как с капризом фортуны, друг мой. Несомненно, ваша свадьба - дело решенное, смешно и глупо было бы, если б я замыслил вдруг вам препятствовать. Однако же, не могу не сознаться - меня беспокоит нечто… - Павел замялся.
- Я понял, князь. Вы уже спрашивали меня о дяде моем, Артамоне Васильевиче Бахрушине. Думаю, что вправе в свою очередь полюбопытствовать: вам-то что до него за дело?
- Дело мое до него самое прямое. Видите ли, Петр Григорьевич, при Царице Екатерине ваш покорный слуга был по доносу отправлен на дыбу и в Сибирь за предерзостные слова, реченные против самой Государыни Императрицы. А донос составил никто иной, как Артамон Бахрушин, приятель мой, что в тот вечер злосчастный, когда я слова сии произнес, одним из гостей моих был.
- Вы это наверное знаете? - изумился Петруша.
- Вернее не бывает.
- Боже мой! Так он, стало быть, в делах-то сих руку набил. Вас при Екатерине на дыбу отправил, меня - при Анне.
- Неужели? - в свою очередь удивился Мстиславский.
- Да, истинно так, а то, что я племянник его… Так в этом-то все и дело, сударь. Отец мой боярином не был, дворянство ему Государь Петр Алексеевич за верную службу пожаловал. А на ассамблее однажды приглянулась батюшке моему будущему боярышня Бахрушина, Царь Петр, не долго думая, и сосватал их. Перечить самому Царю Бахрушины не могли, но ненависть затаили. Даже то, что родители мои жили душа в душу, их не смягчило, неровня де отец мой их доченьке любимой, и все тут. Когда матушка умерла в родах, меня на свет произведя, Бахрушины слух распускали, что отец мой свел супругу в могилу. Пуще всего братец ее старался, Артамон Васильевич. Ну, вскоре старики Бахрушины померли. А дядюшку моего в столицу принесла нелегкая. Ох! До сих пор не прознал, как случилось сие, - Петр вновь теребил волосы, не замечая. - Отца принесли умирающим… Мне тяжко вспоминать, простите, князь, и ты, Наталья. Никого он не обвинил, и все подумали - разбойники. Их и сейчас в Петербурге, как воронья, а уж тогда-то…
Петр остановился, перевел дух.
- В Петербурге, - продолжил он вскоре, - будучи сержантом гвардейского Преображенского полка, сблизился я с кружком Царевны Елизаветы, нынешней Императрицы царствующей. В то время она в соперничестве своем с Царицей Анной опиралась на простых людей, попасть к ней было нетрудно. Я любил дочь Петра, коему верой и правдой служил мой родитель, мне казалось, что Елизавета Петровна несправедливо обижена своей царственной родственницей. Когда Анна Иоанновна оказалась при смерти, все взволновались. Многие уже видели дщерь Петрову на российском Престоле. Меня Царевна жаловала, и я в сей смутный час предложил ей свою преданность, умолял - позвольте мне бросить клич… Силой военной возведем Вас на трон, Ваш по праву. Она боялась. В то время Бахрушин жил в столице, узнав, что я посещаю собрания в Смольном у Царевны, он перепугался из-за нашего родства, да, думаю, и рад был от ненавистного племянника отделаться, ибо с отца моего ненависть на меня перенес. Вот и прибегнул к способу, однажды, как я понял, уже успешно им испытанному. А может, князь, и не однажды…
Павел кивнул.
- А спас меня герцог.
- Бирон?
- Он самый. Поверьте, в морду дам всякому, кто при мне про регента бывшего слово дурное скажет! Когда Анна преемником своим назначила малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом при нем - Бирона, герцог, думаю, уже предполагал, чем сие может закончиться. Уж больно ненавидели его. А за что? За то, что Царица жаловала? За то, что на глазах был у всех? Верно, всем глаза намозолил, плохого однако ж не делал. Может, в казну руку и запускал, а кто сим из вышестоящих не грешит? А герцог и сам своим положением тяготился, говорят. Так вот, правителем соделавшись, он первым делом государевых преступников помиловал. И я под милость его попал. Из крепости меня выпустили, когда уж со светом Божиим навсегда распрощался… Мне ли не быть герцогу благодарным? Я сразу же в деревню уехал, от греха подальше, не было меня в столице, когда Бирона свергли. И когда свергли Анну Леопольдовну с сынком, крошкой-Государем, - тоже. Елизавета воцарилась. Друзья обо мне напомнили. Вызвала в Петербург, обласкала, в поручики произвела. Вот такова моя история нехитрая.
- Я все понял, - отвечал Павел.
- Да это не все еще, князь… Я никогда дяде зла не желал. Помириться с ним хотел, хотя уж и знал, кто меня предал. Ну, оправдывал его, и впрямь он мог решить, что вслед за племянником потянут, коли тот крамолу какую затеял… Даже приехал к нему о делах толковать. Тогда… тогда и произошло все. И слава Богу, что произошло, потому что иначе я бы Машеньку не встретил… А дело было так. Дядюшка мой всю жизнь неженатым прожил, а домом у него без стыда дворовая девка Василиса заправляет. И красива же! Черноволосая, зеленоглазая, юркая как цыганка… Что-то мне в ней даже змеиное почудилось. Ей, видать, Артамон Васильевич, который в отцы годится, давно наскучил, и вот - на меня в тот мой приезд глаз положила. Зовет в сад, в укромное местечко, встревоженная, чуть ли не в слезах, дескать - случилось что-то, поговорить надо. Пошел как дурак. А она - на шею мне. Я ее, понятное дело, оттолкнул, очень захотелось мне ей оплеуху закатить, слабостью пола не смущаясь. И тут пристыл, потому как местечко - сада уголок - и впрямь было укромное, и кое-кто еще для тайной беседы его облюбовал. А именно - дядя мой с приказчиком, который у него, как я понял, разбойным делом заправляет. И что я услышал! Дворовые дяди моего по ночам истинным разбоем занимаются, а дядя прикрывает, потому как - прибыль ему от того. И про меня меж делом речь зашла, что тошен я, скорей бы меня спровадить в столицу обратно, коли нельзя за батюшкой моим вслед послать… на тот свет, стало быть, как его когда-то… Слышу я это из-за кустов и дерев и… Василиса спасла меня, повисла на мне, рот мне обеими руками зажимает, так и не пустила к ним, а они и ушли вскоре… Василиса опять ко мне… Ну, что там, отшвырнул я ее, ушел… Думал - убить дядюшку, что ли, прямо сейчас, шпагой заколоть? Отец покойник припомнился. Нет, не по нраву бы ему это было. Так и прошел в свою комнату, вещи забрал, и тайком от дяди уехал. А по дороге на меня разбойники напали, и если б не выходила меня Машенька, мне б в живых не бывать. Ну а разбойники, уверен, бахрушинские… Василиса, что ли, на меня обидевшись, что отверг, наплела чего, испугался ли дядя из-за отъезда моего внезапного, не знаю… Только, думаю, не рад он был известию, что меня в доме его друга Любимова выходили. Вот теперь, Павел Дмитриевич, - все.
Павел молча пожал ему руку…
Дождались приезда Александра с Надеждой, и стали готовить в один день две свадьбы. Наталья шептала Павлу на ушко:
- Почему же не три?
Он целовал ей руки в ответ.
- Не спрашивай пока.
Маша очень хотела, чтоб обвенчал ее с Петрушей отец Сергий, у Александра с Надей возражений не было.
В назначенный день отец Сергий в радостно-приподнятом настроении готовился к предстоящему венчанию. Обстоятельства не располагали к пышному торжеству: Надя страдала из-за отца, которого присудили к вечному заключению в монастыре, Александр, как ни мечтал о дипломатической работе, очень не хотел уезжать так скоро с молодой женой за границу. Предстоящая разлука угнетала всех. Но все верили, что самое страшное уже позади.