Петр, едва увидев Вельяминова, крепко, порывисто обнял его, хоть тот и пытался отстраниться.
- Я ожидал тебя, Саша. Выслушай меня, умоляю. Хоть как потом казни - но выслушай!
- Для того я и здесь, чтобы услышать твои объяснения, - отвечал Александр сухо. - Но вот приму ли…
- Должен. Потому что… Да разве вольны мы в движениях сердца своего?
- Говори!
- Ты знаешь, что я отправился к дяде, - начал рассказывать Белозеров, - после неприятнейшего сего, прямо скажу, визита, собирался я посетить свою вотчину. Но так туда и не доехал - лиходеи помешали.
- На тебя напали разбойники?!
- Да, напали, ранили и умирать бросили. Вернее, полагаю, мертвым уж сочли. Долго ли я был без памяти - не знаю. А когда очнулся…
Глава вторая
Сельский роман
…Петр лежал в ворохе сена в сарайчике возле покосившейся избушки и бредил. Что-то лихорадочно срывалось с его сухих горячих губ. Иногда он приоткрывал глаза. Перед замутненным взором являлись какие-то лица - сморщенная старушка в черном платке, девушка - бледная и печальная. Кустистые брови старухи хмурились, синеватые губы шевелились, словно она что-то сердито бормотала. Темные глаза девушки оказались вдруг близко-близко и неожиданно расширились, растворились и исчезли, потому что все исчезло. Петр снова впал в забытье.
Очнулся Белозеров на пуховой перине. Пахло цветами и в то же время чем-то резким, горьким - лекарством, что ли, каким? Полог кровати был приподнят, и Петр увидел, что солнечные лучи стелятся по полу полосами золотисто-белого света. Петруша вздохнул, провел по лбу рукой и сел на постели - в боку вспыхнула сильная боль. Что это, чужая рубашка? Да, его должна быть в крови. Он вспомнил все…
Тихий скрип двери, мягкая, осторожная походка… Перед Петрушей пожилой человек, одетый роскошно, хотя и по-домашнему. Лицо веселое, голубоглазое, широкое. Увидев очнувшегося Петра, человек радостно развел руками.
- Наконец-то, сударь мой! Опамятовались… Как я рад!
- С кем имею удовольствие?.. - прошептал Петруша, силясь подняться.
- Ох, что вы, лежите! Слабы вы еще. Я Любимов Степан Степанович, а вы, сударь, у меня дома, в родовой вотчине моей - Любимовке.
- Почему? - почти простонал молодой человек, на резкое движение в боку рана отозвалась острой болью.
- Девки, голубчик, собирали ягоды в лесу да вот нашли добра молодца… Много дней были вы без памяти. Должно быть, разбойнички, а? Они у нас пошаливают, злодеи! Вы-то, батюшка, кто будете?
- Поручик лейб-гвардии Преображенского полка Петр Григорьевич Белозеров.
- Ба! Уж не племянником ли Артамону Васильевичу Бахрушину доводитесь?
- Да, я племянник его.
- Очень рад, сударь, очень рад! Артамон Васильевич мой сосед и первейший друг. Милостивый государь, будьте моим дорогим гостем! Лекарь уверяет, что скоро вы на поправку пойдете.
- Спасибо вам, Степан Степанович. Господь отблагодарит вас за вашу доброту!
- Да полно вам… Дядюшку, верно, стоит известить?
- Нет! Зачем… старика волновать понапрасну?
- Как угодно. Больше утомлять не смею.
Петруша еще раз бессвязно пробормотал слова благодарности и вскоре погрузился в дремоту. Сон его был легким и свежим, вовсе не похожим на прежнее забытье…
Выздоравливал поручик быстро. Стало быть - скоро в дальнейший путь. Но уезжать не хотелось. Почему? Приглянулся ли ему богатый дом, который сам Любимов не без тщеславия звал "дворцом"?
Вроде бы ничего особенного с ним в этом "дворце" и не случилось. Просто столкнулся однажды Белозеров с милой девушкой из челяди, которая, опустив взгляд, шла навстречу, прижимая к себе связку одеял. Видимо, была она слаба, так как едва тащила немалый тюк.
Не подними она на миг на Петра больших бархатисто-карих глаз, он бы ни за что не узнал ее. Но этот особый тихий их свет и мягкий блеск… эти пушистые ресницы…
- Постой! - воскликнул Петруша. Она не остановилась, скорее замерла, быстро отведя взгляд. И вновь показалась вроде бы мало чем примечательной крестьянской девчонкой. Но если приглядеться… Худа, но стройна, на бледных щеках - горячечный румянец, детская складка губ. И взгляд - что за взгляд! И пушистая темно-каштановая коса, воздушные завитки, все время непослушно выбивающиеся на лоб…
- Дай-ка, помогу тебе!
Она покачала головой, сильнее прижала к себе свою ношу, словно боясь за нее.
- Я тебя уже видел, - продолжал Петр.
- Видели, барин, немудрено…
- Да нет же! Я когда раненый лежал, в бреду… сквозь мглу глаза твои видел! Не во сне же…
- Не во сне.
- А я и думаю… Мне Степан Степанович рассказывал, что девки ягоды в лесу собирали, а одна из них на меня и вышла. То ты была?
- Я.
- Так это тебе я жизнью обязан!
Она вздохнула, как-то устало.
- Я или другая… Господь вам жизнь спас. Его воля была. Его и благодарите.
Он попытался без слов забрать ее ношу, но она мягко вывернулась, неловко поклонилась и пошла своей дорогой.
Петруша, слегка ошеломленный, вернулся в комнату, отведенную ему Любимовым, присел в мягкое кресло, задумался. Он не мог избавиться от странного впечатления - было в девушке нечто, что в уме его не укладывалось. Чарующая какая-то непонятность. Не разобрал он этого в первый миг, а потом… Как она говорила… Петр усиленно вызывал в памяти звуки ее голоса. Не то удивительно - что говорила, а - как… Разве - как дворовая? А движения, поворот головы, то, как тащила она эти несчастные одеяла, как поклонилась ему… А взгляд?..
- Милая… - невольно прошептал Петр…
Вечером ждал Петруша мальчишку, казачка Антипка, коего Любимов приставил для услуг к "дорогому гостю". Антипка был паренек болтливый, речь его порой скороговоркой звучала, и, стало быть, в несколько вечеров поручик многое узнал про Степана Степановича и про дочь его, княгиню, и про покойницу-жену, про челядь и крестьян любимовских, про соседей-помещиков… Чувствуя доброе отношение к себе, Антипка охотно болтал с молодым барином. Только про странную девушку, вспоминал Петр, вроде бы разговора не было…
В этот раз, едва появился казачок, начал сразу:
- Скажи-ка, есть у вас девица некая…
- Маша-то? - сразу признал Антипка по описанию.
- Наверное. Чудно мне в ней что-то показалось. Мало слов она произнесла, однако ж речь ее звучала - будто и не холопка…
- Дак Марья Ивановна и по-господски говорить может, и вообще не по-нашему, по чужестранному.
- Как же так? Кто ж учил этому дворовую девку?
- А барышнин учитель-хранцуз. Его барин по дочернему желанию аж из Питехсбурха выписал. Катерина-то Степановна была в стольном граде, сказывала, что при дворе Государынином по-хранцызки все ныне говорят. Так вот хранцуз, бывало, начнет поучать Катерину Семеновну всяческим своим премудростям, Маша тут же, в уголочке, и слушает. Катерина Семеновна учителю велела, он и Машу по-своему, по-заморски спрашивал. Марья Ивановна и на музыке всякой играет. Сама барыня покойная, Царствие ей Небесное, любила ее слушать. Да, барыня Варвара Петровна добра была к Машеньке. За барышню в доме держала.
- Почто же так?
- Дак… кто ж знал? На то была ее барская воля. Да и то сказать, мать Машина, Лукерья, любимой горничной была Варвары Петровны. Может, из-за матери и дочь привечала.
"Так, - подумал Петр, - а померла барыня, и не в чести ее любимица стала. Бледна, умаялась, не до музыки, видать, не до языков заморских. Узнать бы надо, что такое".
- А счас Марьей Ивановной у нас кто хошь помыкает, - ответил на его мысли Антипка.
- Отчего же?
- У барина не в чести. Бабы-дуры завистливы, радуются, что нынче Маше житье стало хуже некуда. Бабка у ней одна в живых. Старая-престарая бабка, живет на краю деревни в ветхом домишке. Марья Ивановна как минутку улучит, все к ней бежит. Без нее померла бы давно старуха.
"Уж не та ли старуха, - подумал Петруша, - что представлялась мне в бреду?"
Антип давно уже помог ему с приготовлениями на ночь и теперь стоял, ожидая, не пожелает ли барин чего еще приказать или о чем поговорить. Но так и не дождавшись, сам спросил:
- Еще чего прикажите, Петр Григорьевич?
- Ничего, иди, - отвечал в задумчивости Петр.
Оставшись один, молодой человек упал в перины, даже не задув свечу. Он знал, что не сможет быстро уснуть. Хотя в свече-то и особой надобности не было - ночь была светлая. Неотрывно глядел поручик, как все ниже и ниже становится восковой столбик, как казавшийся полуреальным огонек тревожно трепещет пойманной бабочкой, словно ужасаясь приближающейся с каждой истекающей каплей воска смерти. А за окном все ярче розовел восток…
Тем не менее, утром Петр поднялся рано - Любимов в это время еще мерно похрапывал. Девушку, о которой думал полночи, Белозеров нашел в другой половине дома - она мыла пол, стоя на коленях, усердно терла светлые доски.
- Маша! - окликнул Петр.
Вздрогнув, девушка быстро поднялась. Забыв даже поклониться, она смотрела сейчас на молодого человека и медленно краснела, но не отвела взгляда как вчера - напротив. Глаза-очи глядели строго, нечто странное таилось в их темной глубине. Казалось, она даже сердится… Наконец, опомнившись, Маша бросила тряпку, медленно провела рукой по мокрому лбу. Глаза потухли.
- Простите, барин.
- За что? - изумился Петруша.
Не ответила - сама, видимо, не понимала, за что.
Петруша начал было возражать, но замолчал, разглядев синяки на тонких бледных руках девушки, по локоть открытых. Маша поймала красноречивый взгляд, сделала движение, собираясь одернуть засученные рукава, но передумала. Так они и стояли и смотрели друг на друга, пока обоюдное молчание не стало совсем уж неловким.
- Устала? - мягко спросил Петруша.
Она вдруг улыбнулась.
- Ничего, справлюсь.
Нежданно-негаданно явилась баба Таисья, начальная над всеми дворовыми девками. Низехонько поклонившись Петруше, сладко проворковала:
- Хорошо ли почивали, сударь Петр Григорьевич? А уж и барин проснулся, скоро к чаю сойдет.
Петр понял. Хотел было дать волю негодованию, но вовремя сообразил, что заступничество его непрошенное только во вред Маше пойдет. Нехотя бросил:
- Хорошо, иду к нему.
Уходя, оглянулся. Таисья сурово распекала Машу, та стояла, отвернувшись. Петруша поморщился, словно вновь дала о себе знать боль от раны.
Прогулка с Любимовым не развлекла. Петр был рассеян, но подметил несколько изб-развалюх, принадлежащих любимовским крестьянам. Сие значило, что Степан Степанович - нерадивый хозяин, и не помышляет о том, что за вверенных ему Господом людей будет он ответ держать на Страшном Судище Христовом.
После обеда хозяин прилег заснуть по дедовскому обычаю, и Петр вновь задался вопросом: где же Маша?
- Маша-то? А ее стряпуха Федора послала за малиной, - ответил Антипка. - Говорю ж: ею все нонче помыкают.
Сад у Любимова был на редкость обширный, густой. Пребывал он в некотором небрежении, но оттого диковатая красота его еще сильнее радовала глаз Петра, чопорности не любившего. На окраине у частокола разрослись кусты малины, в которых без труда можно было спрятаться, поэтому девушку, собиравшую ягоды, Петр увидел не сразу. Она же, услышав шум, бросила тревожный взгляд в его сторону и, облегченно вздохнув, вновь принялась за свою работу. Петруша почувствовал себя вдруг весьма неуверенно.
- Я тебя искал тебя, - пробормотал неловко.
- Зачем же, Петр Григорьевич?
Поручик промолчал. Некоторое время он неотрывно наблюдал, как тонкие пальцы вовсе не крестьянских рук срывают крупные, опушенные тончайшими ворсинками ягоды. Он сам взял небольшую ягодку, раздавил ее в пальцах и поднес к лицу, вдыхая неповторимый малиновый аромат.
- Маша, - решился наконец, - не прогоняй меня! Я хочу сказать… Я помогу тебе! Вот те крест…
- Не божитесь, грех это! - Маша упорно не смотрела на него, сосредоточенно разглядывая осыпанный малиной куст.
- Ну, не буду божиться… Поверь мне запросто. Только скажи - что сделать для тебя?
- Ничего не нужно, благодарствую. Не стояли бы вы здесь со мной, барин, не вели бы разговоров. Ни к чему.
- Чего ты боишься?
Она отпустила наконец ветвь и выпрямилась, пристально взглянув поручику прямо в глаза.
- Всего я боюсь, барин. И себя - тоже.
- И меня, стало быть, боишься?
Маша, не ответив, резко наклонилась к спрятавшимся в глубине куста ягодам, и Петруше показалось, что он услышал нечто вроде всхлипывания. Похоже, она плакала и явно не хотела, чтобы он увидел ее слезы. Ничего не оставалось делать, как уйти…
Набрав лукошко малины, Маша направилась к барскому дому. Вдруг вылетел на нее коршуном из-за конюшни молодец, схватил за локоть.
- Здравствуй, Марья Ивановна! Куда бежишь от меня? Не подойдешь, не приветишь - давно ли так стало? Дозволь уж, сударушка милостивая, словечком с тобой перемолвиться.
Красивый черноглазый парень с курчавой бородой говорил с насмешкой, а глаза его поблескивали едва ли не яростно.
- Пусти меня, Гриша! Иди своей дорогой. Недосуг мне…
- Недосуг! Меня отсылаешь?! И впрямь, видать, позабыла, что я жених тебе?
- Нет! - покачала головой Маша. - Ты мне не жених, а я тебе не невеста. Другую поищи.
У Гриши дернулось лицо, но он пересилил себя, заговорил с притворной веселостью:
- Да за что ж так сурова ко мне стала, Марья Ивановна? С ума сводишь! Видать, и впрямь память девичья коротка - забыла, что ли, как сама меня милым и суженым называла?
- Пусти же, Гриша! И впрямь недосуг! - Маша изо всех сил рванулась прочь, но сильный парень вцепился в нее намертво.
- Сдурела совсем? Сама ж по мне сохла! Или то не ты была?
- Думала, любишь.
- Люблю! Знаешь ведь, что в целом свете одна ты мне и мила!
- Говори, Григорий, что хочешь - я не верю! И замуж за тебя не пойду.
- Не пойдешь?! - Григорий отпустил ее локоть, но лишь для того, чтобы больно схватить за плечи. - Пойдешь, коли барин велит! Волей, неволей - моей будешь!
- Что здесь такое?
Гриша невольно вздрогнул, и, ослабив хватку, обернулся. На них смотрел Петр Григорьевич. Ничего делать не оставалось, как отпустить девушку. Стиснув зубы, парень нехотя поклонился и поспешил уйти.
Маша переводила дыхание и утирала взмокший лоб, отводя от него легкие темно-каштановые прядки. Она настолько растерялась, что не знала, что ей делать.
- Может, проводить тебя? - предложил Петр ласково, словно с ребенком разговаривая. Девушка покачала головой. Подняла упавшее лукошко, стала подбирать рассыпанные ягоды. Петр принялся ей помогать. Неизведанное доныне чувство наполнило сердце болью - но боль эта была сладка. Так сладка, что он уже променял на нее все свое прежнее счастье…
Бабка расхворалась настолько, что даже не могла встать навстречу неожиданному гостю. Неловко чувствовал себя Петруша среди нищеты и убогости, да и Авдотья вовсе не была обрадована визитом молодого пригожего барина в свои "хоромы". Сердито посматривала она на него из-под поседевших бровей.
- Что вам до меня, барин, в толк не возьму.
- Да уж сказывал, бабушка.
- О Машке разузнать хошь? На что тебе?
- Не на зло ей, на благо.
Старуха пожевала губами.
- "Не на зло"! - передразнила. - Будто не знаю я задумок ваших… Что от девки барчонку надоть…
- Господь видит, не лгу я! Спасти ее хочу. Тяжко ей…
- Да уж без тебя ведаю! Не на беду ли свою нашла тебя Машенька почти без жисти? Ох! Горе какое девке! За что? За грехи чужие!
- Бабушка, не таись!
- О Машеньке разведать пришел, - ворчала бабка. - О внучке моей.
Она вновь с укором взглянула на Петрушу и вдруг недобро ухмыльнулась. - А ну как она мне и не внучка совсем!
- Как же так? - растерялся Петруша.
- Так! - Бабка опустила голову. - Дочь моя, Лушка, давно уж померла. Она покойной барыне верно служила. Любимейшей прислужницей была… А таковских и бьют сильнее! За Лушкино почтение барыня-то и дочку ее, Машеньку, в чести держала. А ты вот скажи мне, барин, - вновь повысила голос старуха, - как же Лукерья-то моя дочку родить могла, когда она о ту пору уж давно вдовой была? Лушка моя не какая-нибудь там была, не гулящая! Ан вон и не она Машку выносила, а покойная барыня! - с каким-то злорадным торжеством заключила бабка Авдотья.
Петр ахнул.
- Да оно не хитро! - усмехнулась старушка. - Барин-то в отъезде был, а про барынины грехи никто и не прознал! Ловка, смекалиста… Лушку застращала что ли чем? Про то я не прознала, только Лукерья-то моя к животу подушку привязывала, а Варвара Петровна много месяцев болеть изволила, и никто к ней не входил, акромя Лушки, да лекаря ейного, заморского. Так-то! Лушке моей срам от людей, ну да Варвара Петровна обижать ее не позволяла. А люди все примечают! Мне Лукерья бросилась в ноги и во всем созналась. Молила все сохранить в тайности. Машку за дочь признала, любила ее. А Варвара Петровна Машеньку вместе с барышней Катериной Степановной растила. Так-то оно, барин!
- Маша знает? - изумленно выдохнул Петр.
- Да люди болтали, верно, слух и до Машки и, вестимо, до барина дошел. А потом же, Машенька как в возраст вошла - стала вылитая барыня. Не мудрено разгадать…
- Да как же мать могла дочь свою в крепостной неволе держать?
- Дело ясно - мужа боялась. Что там про меж них было, нам не ведомо. Може, и хотела Машкину судьбу устроить, не успела - померла. Чо тут гадать?
- А кто же отец Маши?
- И-и, пойми теперь. Варвара Петровна барынька бойкая была, а барина не любила.
Петр молчал, нахмурившись.
- Значит, поэтому Машу так Степан Степаныч не любит, - в раздумье проговорил он, наконец.
- Вестимо! Сперва гнать хотел на скотный двор, как барыня померла. Барышня-то вышла замуж, княгиней стала. Упорхнула из гнезда родимого, выдала Машку отцу на расправу. А потом что-то подобрел Степан-то Степаныч, сам уж Машку в каменья, в парчу обряжать было вздумал… Не поймешь, что ль, почему? - вдруг почти прикрикнула бабка, глядя на Петрушу злыми глазами.
- Быть не может! - вновь ахнул тот. В полутемной своей "храмине" все же сумела разглядеть Авдотья, как переменился он в лице.
- Ну вот - не может! Да что с тобой, барин? Машка-то не гляди, что не красавица, любую кралю за пояс заткнет. Да только по тому самому, как помыкает ныне ею, горемычной, любая поломойка аль стряпуха, поймешь ты, любезный, как моя Машенька барину повиновалась!
Петр молчал, мрачно глядел в угол, ничего не видя. Бабка Авдотья приглядывалась к нему с любопытством.