- Вы уж, барин, на меня не гневайтесь! - вдруг присмирела она. - Обидно мне стало, чего-й то вы пришли о Машке выведывать. Люблю я Машеньку-то. Лукерья ее за дочку родную считала, своих-то детушек не дал Господь. А вам Машу грех бы обидеть, ох какой грех! Она вас из леса тащила, со всех сил, пока Антип не пришел на подмогу. Да сюда, ко мне. Вона сараюшка у избы стоит… Я, грешница, думала, Богу душу отдадите. Жалела вас Машенька. Всё молитвы над вами читала. Потом Антип уж барину все обсказал - взял вас барин в хоромы. Так вы, небось, теперь за него-то, барина, свечку Богу поставите! - усмехнулась. - Ох, грехи мои тяжкие! И чего разболталась-то я? Думала, все одно люди набрешут, дай уж я… Ведали чтоб, коль Машку обидеть решились… Пришел, расспросил, я все и обсказала! И верно! - вновь рассердилась бабка. - Чо ходить? Чего всем от Машки надобно? Несчастливая она, сиротинушка горькая. Доволен ли теперь, барин? Хошь, поди к Степан Степанычу, пущай узнает, о чем я тебе тут врала! Засерчает - так и так помирать. Я свое отжила, а Машке что уж хуже того, что есть… Так-то! Ох, грехи наши, - вновь заохала больная старуха.
Петруша уже не слушал ее причитаний…
Степан Степанович в своей опочивальне занимался важным и тайным делом. Запершись изнутри, он достал из тайника шкатулку, почти доверху набитую драгоценностями, и опустил в нее золотой перстень. Любуясь блеском дорогих камней, призадумался. Вероятно, думы его были приятны, так как он не сдержал улыбки. Наконец не без жалости закрыв шкатулку и заперев ее, Любимов вновь убрал свое богатство в тайник, сокрытый старинной иконой, и умильно на тот образ перекрестился. Ключик от шкатулки повесил себе на шею.
Выходя из спальни, столкнулся с Гришкой.
- Чего тебе! - гаркнул на парня. Гриша, словно красна девка, потупил взор.
- Милости пришел просить у вас, барин.
- Какой такой еще тебе от меня надо милости? - проворчал уже спокойнее Любимов.
- Да все… все о том же деле…
- Да говори, не тяни!
- Марью Ивановну в законные жены обещать изволили…
- Обещал так обещал, чего еще хочешь?
- Я-то ничего… Я обожду, коли что, Степан Степанович. Да Марья Ивановна…
- Что? Или уже не согласна?
- Не угоден я ей стал, барин, нос от меня воротит.
Любимов сжал кулак и, потрясая им, прокричал:
- Много думает о себе твоя Машка! При мне, небось, не как при покойной Варваре Петровне! Да и то, лишь Катеньку любя, потакал глупому дочкину капризу - склонности ее к этой девке. Не бойсь, Григорий, я покажу этой несносной, как надобно господина почитать. Готовься к свадьбе - не за горами. Любимов свое слово держит.
Петр теперь часами, особенно под вечер, гулял возле избенки Авдотьи, поджидая Машу. Бабка больна - не может Машенька к ней не вырваться, хотя бы тайком.
Да, зажился он в Любимовке, пора и честь знать. Но уехать сейчас - смерти подобно. Не жизнь будет - медленная пытка. Нет, не случайно привел его Господь сюда, не случайно…
Вот она! Не спутаешь ее походку. Петруша скрылся за знакомым сараем. Слышал, как болезненно заскрипела дверь в избу. Еще немного подождать… Тишина, темнота, легкий ветер шевелит волосы… Петруша бросил труголку наземь, уселся на траве, прижавшись спиной к дырявой стене сарая. Вновь это чувство - боли мучительной, но сладкой как счастье. Что же делать тебе, Петр Григорьевич? И чего ты хочешь от этой девушки?
Ждал он недолго. Вновь застонала дверь, Маша бесшумно выскользнула из избушки в полосу лунного света. Петр тихо ее окликнул.
- Вы? Что вы? - ее возглас был как вздох. - Хотите моей погибели?
Петруша покачал головой.
- Поговорить… - прошептал он. - Хотя бы пять минуток…
Маша, прищурившись, пыталась разглядеть лицо молодого человека в бледном свете луны. Потом едва ли не в отчаянии схватила его за рукав. Он опомниться не успел, как девушка протащила его за собой и почти что втолкнула в сарайчик. Захлопнув дверцу, встала перед ней, заложив руки за спину. Петр не видел, но ощущал, как пылает ее лицо, как горят обычно такие озерно-тихие глаза.
- Все одно, - заговорила Маша, словно в лихорадке, - вы уедете, а мне смерть! За что же вы со мной так? Не понимаете? Нельзя, чтоб нас вдвоем видели!
- Но я сказать вам хотел…
- Уж и на "вы" величать меня стали? Или и вам кто-то…
- Все я знаю! - перебил Петруша с досадой. - И про матушку твою родную, и про Лукерью, матушку названную.
- Ах, вот как! - Маша нервно засмеялась. - Знаете, стало быть, кто я? Машка - Лукерьина дочь, барская кровь… Барышня нагулянная! Что ж - за барскую кровь не расплатишься! А про батюшку моего вам не сказывали? Вестимо! Сам Степан Степанович, думаю, о том не доведался. Кто ж теперь отца разберет? Не подумала о том барыня, родимая матушка, что в нее я выйду и лицом, и статью. Что так просто всем тайна откроется. Что сильней во мне ее - ее! - кровь скажется! Барская кровь…
- Маша! - закричал чуть не в голос поручик, вклиниваясь в неудержимый поток ее речи. - Голубушка, перестань! Ты больна, лихорадит тебя…
- Легче было бы мне крестьянкой быть, - Маша почти без сил опустилась на полусгнившую солому. - Байстрючка… В чем моя вина? Ох, зачем же я, безумная, Бога гневлю своим ропотом? Мать судить не смею. Да и не хочу.
Петр присел рядом с ней.
- Я сказать тебе хотел… Затем и пришел… Дела мне нет до того, кто родил тебя - ты, ты сама мне дороже всего света! Скоро мне уезжать. Как я тебя здесь оставлю?
- Барин…
- Какой я тебе барин? Я тебя полюбил. Будь моей женой.
Маша долго не отвечала, вновь стараясь разглядеть сквозь сумрак выражение его лица.
- Понять не могу, - заговорила она глухо. - Не похоже, чтобы смеялись. А ежели не смеетесь - тогда без ума говорите. Простите за дерзость! Страсть эту гоните от себя, Петр Григорьевич! Ни к чему вам сие. Забудете меня… А мне, если гибнуть, то не через вас же!
Она вскочила и выбежала вон.
- Подожди! - закричал вслед Петруша. - От сердца говорю - подумай!
Только тихий ветер да тишина. И тонкая фигурка, скрывшаяся в темноте… Неужели так и придется теперь все время смотреть ей вслед?
Горько стало Петруше после этого разговора, тяжело, все безразлично. Сидел у себя один, погруженный в думы - как же быть-то теперь? Мысль то и дело ускользала, яркие образы всплывали в памяти. Как же он женится - она крепостная чужая!? И другое женское лицо явилось как живое - только закрой глаза, и представлять не надо - само представляется. Неужели он забыл? Нет, неправда!
Провел ладонью по лбу, отгоняя видение.
- Купить ее у Любимова? Купить разве… Согласится ли?
Резкий хлопок двери за спиной. Белозеров обернулся.
Маша стояла посреди комнаты. Дрожащие руки комкали малиновую косынку. Поручик приподнялся, и девушка, к его изумлению, рухнула на колени.
- Спасите меня, Петр Григорьевич! - она захлебывалась в слезах. - Помогите! Спасите, укройте - нет у меня никого, кроме вас…
Петр едва не силой поднял с колен. Пристально посмотрел в заплаканное лицо.
- Опять Гришка?
- Нет… барин.
- Вот как! Как же ты решилось-то? Ко мне?
- Вы не обидите.
- Увидит кто?
- Мне теперь уж все равно.
- Присядь-ка, Маша, и расскажи все с самого сначала.
- Начало вам известно, Петр Григорьевич. Умерли обе мои матушки, и родная, и названная. Барышня Катерина Степановна…
- Сестра твоя?
- Я о сем и думать не смела! Весело ей было со мной, занятно. Ради нее и барин меня не обижал. А потом нашел дочери жениха, князя, видного собой, небедного. Конечно, не до меня стало барышне. Муж молодой увез ее сначала в Петербург, потом за границу… Я знала, что ненавидит меня барин, потому что о жениной измене всегда напоминаю. И вот - я полностью в его власти. Начал он с того, что запер меня в дальней комнате и держал как в темнице. Через несколько дней сам явился…
Тут она запнулась. Как рассказать о том страхе и унижении? Язык не поворачивается…
- То-то! - позлорадствовал тогда Любимов. - Поняла теперь? Привыкла жить на дармовщинку, бездельница! Барышней возомнила себя, дерзостная! А ты только холопка моя, крепостная раба, и я что хочу с тобой, то и сделаю! Поняла?
- Поняла, барин.
- Так что ж, разлюбезная, на черную работу тебя? На огороды? Может, на скотный двор?
- Ваша барская воля, - ответила давно готовая к тому Маша.
- Ага, покорство проявляешь - это хорошо! Такой и должна ты быть - послушливой без рассуждений.
- Я из вашей воли не выйду.
- А если не выйдешь из моей воли… Куда тебе на работу - выдюжишь ли? В доме тебя оставлю. Более того - сам в бархат одену. Золотом осыплю.
Изумление прочел Любимов в невольно поднятых на него испуганных глазах. "Только глазами и берет, - промелькнуло в мыслях. - А до чего ж с Варварой схожа!"
И он приблизился к девушке, распахнул широко руки для объятия. Маша бросилась в угол, к образам, под их защиту.
- Так-то! - насмешливо протянул барин. - Вот какова твоя покорность! Бунтовать? Глупая девка! Придешь, когда позову! А сейчас пошла вон. Ступай к Таисье, пусть даст тебе самую черную работу. Скажешь - я приказал. А пока на глаза мне не попадайся… барышня нагулянная!
- Жизнь моя стала самая горькая, - продолжала рассказывать Маша, кое-как пересказав Петру эту сцену. - Дворовые надо мной принялись смеяться открыто, Таисья, ключница… Что ее винить - барину угождать нужно, нашему не угоди, попробуй! Плакала я, когда никто не видел. К работе, которой не занималась никогда, привыкла скоро, научилась всему, только уставала сильно - от рождения слаба. Барин про меня словно забыл. И был денек - показалось, что и ко мне счастье пришло. Весной это было, в мае, под вечер…
…В тот вечер, душистый, тихий, предзакатный, Маша, не выдержав, убежала от вздорной Таисьи, спряталась во дворе за сараем, сидела на малом бревнышке, грустно слушала переливы счастливых птах…
- Здравствуй, Марья Ивановна! - раздалось над ней. Очнувшись то ли от странной задумчивости, то ли от дремоты, Маша открыла глаза. На нее с высоты богатырского роста смотрел молодой конюх Григорий.
Девушка улыбнулась, в улыбке угадывалось смущение - парень застал ее врасплох.
- Здравствуй, Гриша.
- Чего попусту сидеть, Марья Ивановна, глянь, диво какое повсюду, яблони закучерявились - пойдем погуляем.
- Да что ты? Таисья увидит - убьет меня.
- А ежели б не Таисья… Согласилась бы?
Маша, покраснев, отвернулась.
- Что не отвечаешь? - Гриша, не церемонясь, уселся рядом на бревно. - Э, да ты чего… никак плакала? Эх, Марья Ивановна, сердце болит, как на тебя взгляну. Царевна ты, Маша, по тебе ли нынешнее житье…
Он любовно глядел на нее, а Маша, неожиданно оробев, не могла ничего ответить.
- Слушай! - выпалил вдруг Григорий. - Барин меня жалует. В ноги кинусь, отдайте мне, мол, Машеньку в жены. Пойдешь за меня?
- Ты… шутишь что ли, Гриша?
- Шучу?! Аль и впрямь ты, барышней живши, не замечала, что по тебе я сохну? Ну, дело ясно, не до конюхов тебе тогда было. А я ведь… Только о тебе ведь и думал. Девки за мной… Чуть не в драку. Ей-ей! А я вишь каков. Мне тебя было надобно. Царевну!
- Страшно слушать!
- Что так? Не веришь? Идешь ты, бывало, по саду с Катериной Степановной, а я схоронюсь, да тайком на тебя любуюсь. Вот, думаю, - лебедь белая… А сердце так и мрет.
- Перестань…
- Да не бойся. Я сегодня же барину в ноги…
- Нет-нет! - Маша поспешно встала. - И думать забудь. Хуже меня не сыскать тебе нынче невесты. Прощай!
Гриша за ней не пошел. Потягиваясь, сидел на бревнышке, щурился и поглядывал на синюшнее облачко. Дождь будет, что ли? Ах ты, как все сложилось! Думал ли он, что его "лебеди белой" крылья сломят, что он, пожалуй, и покровительствовать ей сможет? Барин любит его - видный, смекалистый, покорный, почтительный. Обмолвился как-то, что хочет его из конюхов в камердины пожаловать. И то… Цену Гриша себе знал. И не лгал, что девки по нему сохли. Не одному женскому сердцу нанес смертельную обиду. Все ему было нипочем. А Машенька! Полубарышня. Такая только ему и нужна!
В этот же вечер он свое обещание исполнил - растянулся на полу перед Любимовым.
- Ты чего это, Гриша? - удивился хозяин.
- Прошу милости вашей, барин! Жениться надумал.
- Хорошее дело. Как без жены этакому молодцу. Только что же это за краля, что аж тебя полонить сумела?
- Позвольте, барин, жениться на Марье Ивановне, дочке Лукерьиной.
- Что?! - Степан Степанович даже с кресла привстал.
"Эге! - смекнул Григорий. - Дело нечисто! Так вот чего она, голубушка, боялась!"
- Не смей… даже мыслить о том!
- Смилуйтесь, барин, - заголосил Гриша, - не губите жизни моей!
- Полно, полно, убирайся. Я тебе другую найду, лучше не в пример…
- Не надобно другой, барин. Мне Маша люба!
- Рассуждать еще… Сказал, убирайся.
Гриша поднялся. Он тяжело дышал, страсть, гордыня, обида взяли верх над осторожностью.
- Все равно, барин, не отступлюсь!
- Че-его? - обомлел Любимов. - Это ты… ты мне перечишь! Да я тебя…
Понимал разумом Гриша, что надо присмиреть, взять себя в руки, но какая-то сила понесла его:
- Никто меня с ней не разлучит! Люб я ей.
- Ах ты… - Степан Степанович задыхался от возмущения. - Смотри ж! Сейчас напомню тебе, как слушаться господина подобает.
Григорий ушам своим не поверил, когда барин при нем позвал приказчика и велел проследить, чтоб ему, Гришке, на конюшне всыпали как следует за дерзость. Последним усилием сумел сдержать себя, не то не миновать бы ему большей беды. Но согнулся-таки перед Любимовым:
- Ваша барская воля!
Степан Степанович долго затем ходил по комнате. Гнев его вскоре прошел, а смутный страх не давал покоя, в чем Любимов со стыдом себе признался. Не выходили у него из памяти темные, полные злобы глаза обиженного им любимца.
- Разбойник, - повторял Степан Степанович, - и зрак разбойничий. Выпорют его, а он отойдет, да ночью дом подожжет, иль меня зарежет сонного.
И чем дольше раздумывал Степан Степанович, тем яснее становилось ему, что побоями этого молодца не смиришь, а скорее распалишь себе на беду. Его коли бить, так чтоб дух вон, а это дело подсудное, хотя, конечно, ежели по правде, разбираться-то никто не станет - до Царя далеко. Да не в том дело - жаль парня. Такого беречь надо - пригодится. И потом… почему бы просьбу его не исполнить?
Отменил наказание, а сам продолжал размышлять. Машка, кажется, добром не покорится. А должна! Не хватало только, чтоб эта байстрючка верх над ним взяла. Что же, Гришенька, предложит Любимов тебе службу - не обрадуешься. А может… может и обрадуется - как дело повернуть. "А прекословить посмеет - живого сгною!"
Вскоре Гриша предстал пред светлые очи Любимова. Вид у парня был донельзя смущенный, и барин решил, что смущение это - истинное.
- Вот, парень, каково господину дерзить, - начал наставительно. - Так недолго и под горячие попасть. Да чего ж - я тебя прощаю.
Григорий поклонился:
- Весьма благодарен, Степан Степаныч, и щастлив милостью вашей.
И сунулся руку целовать.
- Ну-ну, не благодари. Ты вот что мне скажи - все желаешь жениться на Машке?
Григорий не знал, что и отвечать - сегодня он был гораздо осторожней. Каков ответ барину надобен? Но Степан Степанович смотрел на него приветливо, и Гриша решился сказать правду:
- Врать не стану, барин, хочу на ней жениться.
- Так. И невдомек тебе, что Машку я для себя держу? Счетец за ней немалый. Что молчишь? Прямее гляди! Машка неглупа, тиха, изящна. Пожалуй, что и не про тебя.
- Вы наш господин, - угрюмо отвечал Гриша.
- Верно, стало быть, ты служить мне обязан. А служба такова: неплохо бы красавице мужем обзавестись. Понял? Для соседей, дабы приличья соблюсти.
Григорий криво усмехнулся.
- Как не понять?
- Оно и хорошо. Как дела у нас с Машкой уладятся, отдам ее замуж. Муж такой нужен, чтобы в строгости держал. Я и приданого дам хорошего. Вновь спрашиваю: понял?
Гриша впервые поднял на барина глаза-угли. Минуту шла в нем борьба, да такая, что казалось, будто сердце разорвется. Накинуться б на грузную эту, важную фигуру, чтоб животный страх наполнил светлые глазки! Ах, что бы он, Гришка, сделал с ним! Но не накинулся. Вновь усмехнулся, на этот раз - едва ли не нагло:
- Понял!
- А коли так - исполняй.
- Слушаюсь.
Едва подавил Гриша ярость, мысли приняли другой оборот. "Мужа строгого, чтоб держал в повиновении… Да приданого даст! Эге, да через это таких делов можно наделать! Первым человеком стану у энтого борова, в приказчики ведь можно выйти, вишь. С умом ежели, с головушкой… Машеньку жаль. Но ей от судьбы не уйти. Ничего! Не я первый. Зато потом ведь и поквитаться можно! Подняться бы повыше. Эх, держитесь все!"
Светлым вечером Маша ждала Григория в березовой рощице на берегу реки, при каждом шуме замирая от надежды и страха - Гриша или кто иной? Она-то тайком сюда прибежала…
Вчера красавец-конюх, проходя мимо, шепнул ей в ушко:
- Приходи на закате в березняк на речку, жди на поваленном дереве - потолковать надо.
Любовь слепа - особенно первая. Смело, горячо, наскоком атаковал Гриша ее сердце - затуманил голову, и Маша уже ни о ком думать не могла, как только о нем, и даже уверилась как-то, что богатырь-избранник спасет ее от горькой участи. Что-то он скажет ей сегодня?
Вновь сердце екнуло - показалась из деревьев фигура. Да только…
Не Гриша это был, а сам барин Степан Степанович! "Выследил!" - мелькнуло в мыслях у Маши. Что делать? Бежать? Она вскочила, но ноги стали словно ватные. Да и барин не замедлил прикрикнуть:
- Сядь, как сидела!
Не села, а скорее упала Маша на лежащий ствол - сердце билось так, что дыхания не хватало. Барин - важный, видный, полный, в дорогом камзоле - стоял перед ней, опираясь на трость, словно живописцу позировал. Девушка смотрела на него, не отрываясь, и Любимов с удовольствием заметил страх в ее взгляде. Присел рядом, закинул ногу на ногу. Маша опустила глаза и бессмысленно разглядывала его крепкий щегольский башмак на высоком каблуке.
- Пора бы уж нам и объясниться, Марья Ивановна, - насмешливо начал Любимов. - Уж сделайте милость, сударыня, удостойте беседой!
Маша осторожно попыталась отстраниться. Ее легкое движение неожиданно разъярило Любимова. Он стиснул ее плечи.
- Барышня нагулянная, королевишной себя возомнила?! Забыла, тварь, сколь многим ты мне обязана? Что тебя, байстрючку, - позор жены своей венчанной, столько лет в доме держал? Теперь за все расквитаешься! И за грехи матушки своей!