- Вы прогнали меня с кладбища за мою нечестность. Да, наши предки говорили: "У нечестного и казан не закипит". Это правда. И вы тоже поступили справедливо. Каждый живёт по своим достаткам и разумению. Не было у меня земли, не было скота и богатства. Если открыть рот кверху, хурма в него всё равно не упадёт. Как жить? Неровной аллах создал саму землю - и горы на ней и низины. Что же о человеке толковать? Вы - на верхушке самой высокой горы стоите, а я - в низине ползаю. Но не всегда была я плохой. Когда пошла в услужение к ишану-ага, крутилась от темна до темна в его доме, вот тогда и стала изгибаться моя рука, к себе всё подгребать.
- В святом доме и кривые руки распрямляться должны, они к аллаху простёрты, - резонно заметил Аннагельды-уста.
- Сама справедливость ласкает язык ваш, уста-ага! - поспешила согласиться Энекути: самоуничижение, казалось, доставляло ей наслаждение, она прямо-таки купалась в нём, как курица в августовской пыли. - Конечно, не от святого ишана-ага, от природы моей рука криветь стала! Но я выпрямлю природу!
- Кривое дерево вкривь и растёт, пока не засохнет.
Энекути посчитала своевременным обидеться:
- Не ожидала я таких слов от вас, уста-ага!.. Такой праведный яшули, можно сказать, святой… Средоточие всех достоинств и добродетелей…
- Остановитесь, - поднял руку Аннагельды-уста, - я не ишан Сеидахмед, к лести уши мои непривычны. Не надо говорить обо мне, говорите о своих делах.
- О них же говорю! Разве не долг мусульманина протянуть руку утопающему единоверцу?
- Не очень верится мне, что вы тонете и что вас надлежит спасать, - сказал Аннагельды-уста.
Вошла Амангозель-эдже, поставила перед гостями и мужем свежие чайники, присела в сторонке.
- Мир мой сжимается, уста-ага, - пожаловалась Энекути, - воздух, которым дышу, тяжёлым становится.
- С чего бы так? - осведомился Аннагельды-уста, наполняя свою пиалу.
- Все люди шарахаются от меня, как от чумы. Думала, зять мой Аллак аулсоветом стал - поможет по-родственному. А он не принял моего приветствия, кулаком замахнулся. К Меле пошла, сыну Худанберды, что во-он на том поле от голода помер. Он, Меле, караван-баши у тех, кто землю и воду делит. Отмерь, говорю ему, надел и мне. Уходи, говорит, с дороги, пока цела, а то по кусочкам собирать тебя будут. Все двери передо мной закрываются. На что дочка моя, Джерен - вот этими руками кормила-поила её, этими руками вырастила, замуж за хорошего человека, за Аллака, отдала. Калым он не выплатил - ладно, говорю, бог с вами, живите только в согласии и достатке, а мне ничего не надо, даже дом ей оставила, сама в ма-зар жить ушла. Так она тоже через порог не пустила, дверью по пальцам мне ударила - чуть не перешибла пополам, до сих пор согнуть больно.
Амангозель-эдже сочувственно поцокала языком, нахмурился и Аннагельды-уста. Лишь пегобородый ходжам звучно сопел, слушая, как вдохновенно и складно врёт его сожительница. И думал, что, пожалуй, стоит прислушаться к совету черноусого ревкома, а то ведь, действительно, запутаешься с такой бабой так, что три лысины на голове прочешешь и выхода не найдёшь. Вон она как накручивает - даже этот недоверчивый аксакал сочувствовать стал!..
Но здесь ходжам ошибался. Аннагельды-уста действительно поддался минутному чувству возмущения жестокосердием Джереи. Однако вспомнил, какие шумные скандалы устраивала Энекути, не отдавая падчерицу зятю, вспомнил мягкий, добрый характер Джерен, которая, вероятно, кошку за всю свою трудную жизнь не обидела, - и рассердился на собственную доверчивость. А Энекути продолжала:
- Отвернулась судьба от больших людей, от Бекмурад-бая, от Сухан-бая отвернулась. Стала она лицом к таким, как Аллак и Меле. Для нас она еле улыбалась, а для них - в полный рот смеётся. Говорят, однако, инглизы скоро назад придут? Правду говорят или так просто?
- Глупости говорят, а вы повторяете, - ответил
Аннагельды-уста. - Кто хочет остаться, тот не уходит. У инглизов путь длинный - их страна дальше Каабы и в середине моря стоит. Далеко им оттуда ещё раз к нам добираться. Нет, не придут они больше, а надумают - народ опять проводит их с "почётом". Не слушайте глупых разговоров.
Пока он говорил, Энекути налила в пиалу чай, машинально хлебнула кипяток; жестоко обжёгшись, выплюнула его прямо на себя, взвизгнула: "Вий!" - и заплакала, вытирая рукавом дымящееся на груди платье.
- Пропади они пропадом, инглизы эти!.. Чтоб их шайтан утопил в ихнем море!.. Вах, горе мне! Так хорошо в мазаре жили… Призывали аллаха и милости его!.. Поразил всевышний гневом своим рабу… И люди двери перед ней закрыли… Вах мне!..
- Думать надо, прежде чем поступать! - хмуро сказал Аннагельды-уста. Несколько капель угодили в него, он незаметно стёр их. - Воровство допустила, мужа прогнала, чужого мужчину приняла. Как люди должны относиться к тебе? Мои двери перед тобой не закрыты, но возмущение людей я полностью разделяю.
- Ай, я думала, как лучше… думала, хорошо, если хранителем мазара станет ходжа… для людей хорошо…
- Ни о чём ты не думала, кроме собственной выгоды! И о людях, о пользе для них не помышляла никогда. Предки наши говорили: "Отрекись от религии, но от народа не отрекайся". Сам аллах не осудит такое. Посмотри на Сухана Скупого, на Бекмурад-бая. Они загребли себе всё, до чего дотянулась их рука, - и харам, и халал. В голодный год, как стервятники, склёвывали и копейки людские, и украшения, и землю. От веры не отрекались, а от людей отреклись. Что теперь видят глаза их? Где сочувствие к ним и доброе слово?
- Я не собирала в голодный год харам-халал, а тоже не слышу слова сочувствия, - всхлипнула последний раз Энекути, попробовала о зубы обожжённый язык и стала вытирать глаза концом головного платка. - В город пошла, в ревком. Так этот толстошеий баяр Клы…
Она запнулась, испуганно глядя на Аннагельды-уста. Клычли был женат на дочери Аннагельды-уста, на Абадангозель, и жаловаться старику на зятя было совсем не с руки.
- К Черкез-ишану пошла я! - быстренько исправила свой промах Энекути. - Сколько я ему хорошего сделала, сколько грехов его покрывала, когда он ещё под благословением родителя ходил! А пришла за советом - выгнал меня, ногой в поясницу прямо пинал, из двери выкинул. Вот он, ходжам, поддержал за руку, а то упала бы, расшибла бы всё лицо. Такой он, Черкез, совсем стыд и совесть потерял, всё добро моё забыл.
- Посеянная пшеница джугарой не всходит, - сказал Аннагельды-уста. - Вероятно, у Черкез-ишана была причина для такого поступка. Хотя я его не оправдываю.
- И правильно делаете, уста-ага! Этот непутёвый Черкез давно меня со свету сживает! Когда бедняжка Нурджемал, жена его, тифом заболела, я ночей не спала, выхаживала её, снадобья целебные готовила. А Черкез заявился из города и русского табиба привёз. Открывай, говорит, её, показывай. Вий! Можно ли туркменке открываться перед чужим мужчиной да ещё капыром? Стала я взывать к совести Черкеза, а он вытащил свой большой пистолет, приставил его мне ко лбу - вот сюда! - и выстрелил. А? Вот он какой!
Аннагельды-уста крякнул.
- Извините, но я вышел из возраста мальчика, которого усыпляют небылицами! Думал, вы пришли с серьёзными намерениями, осознав свои заблуждения, но вас, оказывается, только могила исправит, моя помощь вам не нужна, она бессильна.
- Не говори в сердцах, отец, - упрекнула старого мастера жена. - Человек за делом пришёл к тебе, а ты: "Могила исправит". Нельзя так.
- А ей выдумывать можно? - рассердился Аннагельды-уста. - Черкез, видишь ли, прямо в лоб ей стрелял, а она живой осталась!
- Ну, может, в сторону немножко стрельнул.
- Какая во лбу "сторона"? Сказки это для малых детей! Если пришла за делом, пусть и говорит дело, правду пусть говорит, ничего не прибавляя и не убавляя.
- Она и говорит правду: не нашла дверей, к которым можно было бы лбом прислониться, к тебе с мольбой пришла. Нужна ей помощь - помоги, что в твоих силах, и отпусти человека с миром. Может, он на путь исправления стал.
Не верю я, мать, в чудеса, - слабо махнул рукой Аннагельды-уста. - Век пророка Мухаммеда прожил, шестьдесят шесть вёсен встретил - чудес не встречал. Камень с горы в низину скатился - камнем и лежит, принеси его домой - тем же камнем бесполезным останется.
- Не упрямься, отец, попусту, сам чувствуешь, что не прав, - мягко настаивала Амангозель-эдже, проникшаяся чисто женским сочувствием к Энекути. - Дома о камень можно и саксаул ломать, и к другому делу приспособить его можно. Сопи Аллаяр до сорока лет старшим палачом Бухары был, головы людям резал. А потом раскаялся, бросил своё страшное ремесло, уважаемым человеком стал. Что ж, по-твоему, Энекути хуже бухарского палача? И в ауле она - нужный человек, полезный. Заболеет у женщины ребёнок - та сразу бежит: "Энекути-эдже, Энекути-эдже, помогай!" И помогала чем могла. Теперь положение её, как у человека, которого заставляют пить с задней ноги собаки, а помочь никто не хочет. Ты, отец, новую власть хвалишь каждый день перед намазом: "Ай, хорошая власть, справедливая власть, пошли ей бог здоровья и процветания!" Будь же и сам справедлив к обездоленному. А то получается, кто молочко выпил - тот азам кричит, а кто чашку облизал - тому ложкой по лбу.
- Ну что ты на меня накинулась, как злая птица? - защищался Аннагельды-уста. - Шла бы ты, святая заступница, по своим делам. Мы тут и без тебя разберёмся, что к чему. Если она с тем пришла, чтобы её опять в мазаре на кладбище поселили, то…
- Нет, ага, не затем! - поспешил наконец подать голос и ходжам, резонно опасавшийся, что Энекути своим неудержимым красноречием вконец испортит дело. - Не затем. Мы просим… Она просит маленький клочок земли. И маленький пай воды.
- Вот как? - суровость, как тень, стала сползать с лица Аннагельды-уста. - Это хорошо. Но зачем же - маленький надел? Все получают от количества ртов и рабочих рук.
- Ай, что дадут, за то спасибо скажем.
- Однако земля сама не родит, её обрабатывать надо, засевать.
- С божьей помощью, обработаем.
- За ручки омача держаться умеете?
- Омач видели, работать не приходилось, - откровенно сознался ходжам. - Научимся. Аллах не без милости,
- Если только на аллаха надеетесь, то вряд ли что у вас получится.
- Ай, немножко и сами поработаем. Сила есть ещё.
- Что ж, одобряю ваше решение. Но труд дайханина - очень тяжёлый труд, от зари до зари на поле. Не испугаетесь? - продолжал испытывать ходжама Аннагельды-уста, в глубине души сомневаясь в искренности намерений прирождённого дармоеда и лежебоки и очень желая, чтобы сомнения его оказались напрасными - радостно всё-таки, когда хоть один человек пополняет семью честных тружеников. - Не испугаетесь кровавых мозолей?
- Ничего, ага, - вздохнул ходжам, - и медведь говорит: "Дядя!", когда через мост переходит. Может, и испугаемся. А жить-то всё равно надо?
Тон, каким это было сказано, и особенно мягкая улыбка, которой сопроводил ходжам свои слова, убедительнее десятка любых других аргументов рассеяли колебания Аннагельды-уста. Он улыбнулся в ответ и уже по-деловому, как равный равному, задал ходжаму последний вопрос:
- С семенами как думаете обойтись?
- Будут семена, уста-ага, будут семена! - обрадованно зачастила Энекути.
Во время разговора мужчин она переводила взгляд с одного на другого и то и дело порывалась вставить слово, но всякий раз благоразумно сдерживалась. То, что настала её очередь говорить, она определила безошибочно - ходжам ответить на вопрос старого мастера не смог бы.
- И семена будут, и омач, и бык! Всё будет, лишь бы нам дали клочок земли.
- Не пожалеешь растрясти свои заветные узелки, Кути-бай?
- Не пожалею, уста-ага, видит аллах, не пожалею! - заверила Аннагельды-уста Энекути.
- Я верю вам и сделаю всё, что в моих силах, - сказал старый мастер. - Считайте, что надел у вас есть.
Проводив обнадёженных гостей, он без промедления направился в аулсовет. Там он застал приехавших из города зятя и Черкез-ишана, которые с председателем аулсовета Аллаком и председателем земельной комиссии Меле обсуждали результаты работы комиссии. Аннагельды-уста, степенно поздоровавшись с городским начальством, тоже подключился к разговору: похвалил Аллака за распорядительность, похвалил Меле, заметил, что вдове Огультач следовало бы выделить надел поближе к аулу, а Нурмураду можно было бы дать участок и побольше - у него едоков много. И вообще не следует оставлять обиженными людей. Земля, сказал Аннагельды-уста, это святое дело, она очищает не только лопату, она и душу человеческую очищает до блеска. Не надо закрывать человеку, кто бы он ни был, путь к очищению.
Меле согласился, что в отношении Огультач замечание справедливое, а что касается Нурмурада, то так решила комиссия потому, что тот хитрит - собрал к себе родственников из других аулов, чтобы земли побольше получить. Аллак добавил, что землю получат все, обиженным никто не останется.
Аннагельды-уста покивал: да, да, всё идёт в общем правильно, однако с Нурмурадом следовало бы разобраться - может быть, родственники, действительно, чтобы было легче, хотят жить и работать совместно. Надо только узнать, получили они наделы в тех аулах, где жили прежде, или нет. И насчёт обделённых землёй - тоже стоит подумать. Конечно, Энекути зарекомендовала себя как женщина несерьёзная и вздорная, но, как говорится, приобрети друга, а враг и в семье найдётся, - надо бы пойти навстречу её добрым устремлениям, помочь ей стать человеком, если она сама этого захотела. Тем более, что вместе с ней и ходжам желает землёй очиститься. Они пришли с просьбой о помощи, а получилось совсем неладно: Меле пригрозил Энекути по кусочкам её раскидать, Аллак руку на неё поднял, Джерен ушибла её дверью, даже в городе нехорошо обошлись с ней.
При этих словах Аннагельды-уста посмотрел на Черкез-ишана, но тот только недоуменно пожал плечами. Клычли промолчал. А мягкосердечный Аллак возмущался и тряс головой: врёт ведь, всё врёт, обезьяна краснозадая! Ничего она не просила, и кулаком на неё никто не махал, и Джерен в глаза её не видела!
Аннагельды-уста, посмеиваясь в бороду, согласился, что, возможно, слухи, дошедшие до пего, несколько преувеличены. И спросил Меле, отдала ли комиссия кому-нибудь тот участок его, Аннагельды-уста, надела, от которого он отказался и на который посягал Сухан Скупой. Меле ответил, что нет, не отдала, участок пока бесхозный. Вот и хорошо, сказал Аннагельды-уста, пусть его отдадут Энекути и ходжа му.
Вмешался Черкез-ишан и заявил, что как из палана не получится конского седла, так и из дармоеда - дайханина. Земля, отданная лежебокам, любителям дарового куска, - пропавшая земля. Этот ходжам не знает, где у лопаты ушко и с какой стороны ишака в арбу запрягать. Пусть сидит где-нибудь и бормочет свои молитвы, а землю надо отдать в честные руки.
Черкез-ншану решительно возразил Клычли, сказав, что нет необходимости попрекать человека прошлым. Советская власть бросила лозунг: "Кто не работает, тот не ест", и если бывший бездельник захотел работать, надо дать ему возможность вернуться к честному труду, а не гнать взашей обратно к тунеядству.
Черкез-ишан скептически махнул рукой, но Аннагельды-уста одобрил слова Клычли. Согласились и Меле с Аллаком: пусть работают, дадим землю.
Вода стремится в низину, птицы - к гнездовьям
Парень подтянул повыше голенища сапог, перебрался через арык. Привстав на цыпочки, вгляделся: отсюда уже должен быть виден аул. По направлению к аулу медленно тащилась одинокая фигурка с вязанкой хвороста на спине. Радуясь попутчику, парень зашагал быстрее.
- Аю, тётушка, - окликнул он, догоняя, - не торопись! Я тебе сейчас помогу!
Женщина остановилась. Тяжело шаркая старенькими ковушами, медленно всем телом повернулась на зов.
Парень замер.
- Мама? - не то утверждая, не то спрашивая, прошептал он.
- Вай! - беспомощно вскрикнула женщина и как стояла, так и села со своей привязанной к спине вязанкой, сидя, протянула руки к парню. - Сыночек! Дурды-джан! Иди сюда, я прижму тебя к сердцу!..
Дурды опустился на корточки рядом с матерью.
- Пришёл я, мама… пришёл… вернулся… - повторял он, обняв материнские плечи.
А мать трясущимися пальцами ощупывала, ласкала его лицо - брови, нос, губы, и из её невидящих глаз по морщинам, как два горных ручейка, текли слёзы.
- Сыночек мой… единственный мой… вспомнил про свою мать, вернулся… Ночью шаги твои слышала… днём шаги слышала… думала: вот Дурды-джан мой идёт… Услыхал аллах мои молитвы, оглянулся милостивец на сиротство моё - вернул мне сыночка…
- Не плачь, мамочка, не надо плакать.
- Я не плачу, сыночек… Это горе моё плачет… Прогнал ты его, вот оно и плачет… Никуда теперь не уедешь?
- Нет, мама, никуда не уеду. Война давно кончилась.
- Да будет она окончившейся на веки веков… Дай я тебя ещё обниму, Дурды-джан…
Светлый праздник пришёл в бедную лачужку Оразсолтан-эдже. Она суетилась, не зная куда усадить сына, чем его угостить. Она так растерялась от неожиданно свалившейся радости, что у неё всё валилось из рук. Возвращение сына казалось ей, разуверившейся в милостях судьбы, каким-то волшебным сном, и она боялась проснуться, боялась на минуту отойти от сына, чтобы не исчез волшебный мираж.
Прослышав о возвращении Дурды, наведывались аульчане. Не из любопытства, а так, отдавая долг вежливости. И с долгими разговорами они не задерживались, тем более, что в кибитке Оразсолтан-эдже не на чём было даже присесть - единственная кошма, на которую мать усадила сына, была размером не намного больше намазлыка.
- Специально для тебя сделала её, Дурды-джан, - хвалилась сияющая Оразсолтан-эдже. - Люди иногда мне приносили овчины, я их ощипывала, а когда шерсти набралось побольше, сделала комшу. Слово себе дала, что расстелю её только, когда ты вернёшься. Вот и дождалась радости, дошли до аллаха мои молитвы. Теперь и умереть можно без сожаления.
- Пусть враги наши умирают, а мы ещё поживём, - ответил Дурды.
Он был настроен далеко не так радужно, как мать, его угнетала откровенная нищета, которую он увидел в отчем доме. Особого изобилия здесь, по правде говоря, не было никогда, но и жили не хуже многих других. Отец тогда ещё был жив, Узук… С неё-то и начались все беды - когда похитили её люди Бекмурад-бая и насильно повенчали с косоглазым Аманмурадом. Потом её Берды увёз, а потом и пошло, и завертелось.
- Хех-чек! - послышалось за дверью кибитки. - Хех-чек!
Мать и сын переглянулись.
- Кто-то верблюда сажает, - сказала Оразсолтан-эдже. - Пойти взглянуть, кто бы это мог быть.
Но она не успела подняться, как в кибитку заглянул кряжистый широколицый парень с курчавой бородкой, в котором Дурды не сразу признал Моммука - сына арчина Мереда.
- Свет глазам твоим, Оразсолтан-эдже! - закричал Моммук. - Поздравляю с возвращением сына! Ну-ка, Дурды, давай поздороваемся! Я вам два верблюда саксаула привёз! Хороший саксаул - сплошной жар. а не саксаул! А сейчас я к вашим дверям овцу приволоку! У вас той сегодня, все мы рады!
Он выскочил так же стремительно, как и вошёл.