- Как не можешь?! - взвилась Энекути. - Сам обещал, а теперь не можешь? Ты - власть, в твоих руках сила!
- Мазар, кладбище - это дело религии, дело совести верующих. Власти в такие дела не вмешиваются.
- Понасажали вас, толстошеих, на нашу голову! - закричала Энекути, обманувшаяся в своих ожиданиях. - Надеялась, что к своему человеку иду, а попала к верблюжьему подсоску! Думаешь, забыла, как ты в дырявых штанах на плотину Эгригузер чёрное масло возил, нефту эту? Вот там твоё место, а не здесь Советскую власть представлять! Расселся, как бай: "Власть не может… Власть не вмешивается"! Не ты один власть, найдётся и на тебя управа, ревком мокрогубый!
Она разъярённо трахнула дверью.
Клычли упал грудью на стол, дав волю смеху.
Не успел он отсмеяться и вытереть глаза, как дверь приоткрылась и в неё бочком протиснулся рослый плечистый мужчина с пегой бородой. Войдя, он не сразу отпустил ручку двери, а придержал её, прислушиваясь, словно кто-то мог войти вслед за ним. Клычли встречал этого человека на подворье ишана Сеидахмеда и поэтому сокрушённо вздохнул: прямо напасть - одни дармоеды с жалобами идут, ни одного порядочного человека.
- Присаживайтесь, - сказал он грустно, - слушаю вас, говорите. Вы… от ишана Сеидахмеда?
- Ходжам наше звание, - с достоинством ответил пегобородый и неуверенно сел на краешек стула, держась больше на полусогнутых ногах. - Жили мы в келье ишана-ага. Потом вот на кладбище, в мазаре пристанище нашли. Теперь нигде не живём. А если говорить, то пришли мы к вам, не выдержав произвола.
- Что-то все сегодня на произвол управу ищут. - не удержался кольнуть Клычли. - Вы тоже с просьбой вернуть вас в мазар?
- У неё - своё, - ходжам кивнул на дверь. - у нас - своё. Мы на Черкез-ишана жалобу подаём. Избил он меня, как ишака, если правду говорить.
"Чёрт! - мысленно выругался Клычли. - Вот они, свежие плоды черкезовских фокусов, чтоб его варан укусил в неподходяще место! Вечно с ним что-нибудь случается, вечно у него перегибы. Наробраз с кулачными методами!"
О том, что произошло на учительских курсах, Клычли уже знал. Об этом честно рассказал сам Черкез-ишан. Рассказал со смехом, как о незначащем пустячке, но тогда ему крепко влетело. "Если это твоя программа-минимум, то чего ожидать дальше? - сердился Сергей. - К стенке людей будешь ставить, что ли?" Припомнили Черкезу и прошлые грехи, когда он возил русского врача в аул, к заболевшей жене, и тоже учинил великую суматоху. Конечно, когда видишь, как горящая тифозным жаром женщина задыхается, завёрнутая в свежесодранную баранью шкуру, трудно остаться равнодушным. Конечно, надо преодолеть сопротивление невежественных аульчанок, которые не допускают врача к больной. Но не стрелять же для этого перед ними из пистолета! "Головотяпство!" - сказал тогда Сергей. И ещё сказал, что, не знай он Черкеза так хорошо, вполне мог бы заподозрить в его действиях вражескую провокацию. Черкез-ишан обиделся и огрызнулся, что, мол, провокаторов искать надо не по сословному признаку и что ему, Черкезу, осточертело слышать намёки на его социальное происхождение, он, мол, вообще может плюнуть на всё и жить спокойно. Сергей тоже вспыхнул, обозвал Черкеза дураком и анархистом. Словом, разговор был откровенный и на высоких тонах.
Пегобородый ходжам спокойно ждал ответа, изредка косясь на дверь. Клычли помолчал ещё немного, думая, что надо как-то выручать этого непутёвого Черкеза, который в общем-то парень свой, по-настоящему преданный делу революции, и сказал:
- Странно, что Черкез-ишан смог избить такого богатыря, как вы. Он бил, а вы покорно стояли?
- Зачем же! - мягко улыбнулся ходжам. - Я тоже кулаками махал, да только он проворнее оказался. И кулаки - покрепче моих.
- Значит, вы дрались?
- Можно сказать, что так.
- Тс-тс-тс… - поцокал языком Клычли, - плохо дело. Особенно, когда победитель бросает избитого беспомощным на дороге.
- Я этого не говорил, - поправил ходжам. - Он не бросил. Он меня поднял, почиститься помог.
Клычли с интересом посмотрел на жалобщика. Его спокойствие и форма жалобы внушали к нему невольную симпатию. Похоже было, не управу искать пришёл человек, а просто так, отвести душу беседой, посоветоваться. А может, так оно и было? Может, невзгоды, свалившиеся на ходжама, вывели его из сонного полусуществования ишановского дармоеда, заставили почувствовать своё человеческое достоинство?
- Значит, он бил вас, а вы били его?
- Можно сказать, что так.
- Один на один сражались?
- Один на один.
- Ну, и не стыдно ли вам, такому мужественному и могучему человеку, идти после этого с жалобой в ревком?
Ходжам снова улыбнулся. Нет, поистине это был необычный и приятный жалобщик!
- Когда воробей попадёт в лапы кошке, он чирикает так, как хочет кошка.
- Трудно представить вас воробьём, - ответно улыбнулся Клычли. - А кто кошка?
- Там ждёт, - ходжам кивнул на дверь, - когти выпустила. Рассказал ей сдуру, а она и привязалась, как с ножом к горлу: иди да иди жаловаться. Я и пошёл.
- Как вы попали к ней в зависимость, если не секрет? - спросил Клычли.
Ходжам погрустнел, бледные полные губы его дрогнули.
- Слабеет дух, когда рушатся своды и колеблется опора. Оставшись без пристанища, добрёл до мазара Хатам-шиха. Так и попал. "И вот дошёл он до заката солнца и увидел, что оно закатывается в источник зловонный", - сказано в писании.
- Крепко сказано, - одобрил Клычли. - И главное, удивительно точно.
Ходжам согласно кивнул:
- Что постигло тебя из хорошего, то - от аллаха, а что из дурного - то от самого себя.
- Вы на редкость самокритичны! - Пегобородый ходжам всё больше и больше нравился Клычли. - Вы добровольно ушли от ишана Сеидахмеда?
- Когда овцу ведут на заклание к яме, бывает, что и она идёт добровольно. Благословил меня ишан-ага своей немилостью, полагая, что не твёрд я в символе веры и не могу быть опорой благочестию. Отказал в своём покровительстве.
- Это связано с вашей… с вашим пребыванием на учительских курсах? - догадался Клычли.
- Да, - подтвердил ходжам, - с этим связано.
- Неладно получается, - почесал затылок Клычли. - Выходит, крова вы лишились по нашей вине?
- Да, это так…
- Н-да-а…
- Нет, нет, я вас не обвиняю! Я никого не обвиняю. Бывает, что вы зло принимаете за добро и добро-за зло, сказал пророк наш Мухаммед. За эти дни я размышлял много о таком, о чём прежде никогда не думал, и возможно, то, что случилось, случилось к лучшему.
- Могу ли я чем-нибудь помочь вам?
Ходжам подумал, улыбнулся и ответил цитатой из корана:
- "Если ты не удержишься, Нух, будешь ты побит камнями".
- Эго надо понимать так, что вы собственными силами хотите справиться со своими неудачами?
- Да. Спасибо вам за добрые слова и за желание помочь, но я хочу испытать собственные силы. Ибо то, что пользовалось подпорками с юности, может оказаться младенчески слабым в зрелом возрасте.
- Убеждён, что вам это не угрожает, - сказал Клычли. - Но в любом случае, если понадобится помощь, приходите в любую минуту. Всегда рад видеть вас. От беседы с умным человеком сам становишься умнее.
- Да будет над вами благословение аллаха.
Ходжам встал, с трудом разгибая затёкшие от непривычного, неудобного сидения ноги. Оглянулся на дверь и, понизив голос, попросил:
- Если эта… "кошка"… если она допытываться будет, скажите, что сильно гневался я на Черкез-ишана и что вы обещали наказать его. Жалобу мою оставьте без внимания: не надо обвинять скакуна за то, что, торопясь к цели, он нечаянно запнулся копытом о сусличью нору. Но женщине этой… скажите ей, что магсым будет примерно наказан.
- Да плюньте вы на эту дрянную бабу! - не сдержал своего искреннего возмущения Клычли. - На кой чёрт она вам сдалась!
С бледной улыбкой ходжам махнул рукой:
- Не все сразу. Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время.
Клычли проводил его до порога и крепко, от души пожал руку, ещё раз наказав обязательно приходить, если возникнет какая необходимость. Расстались они совершенно довольные друг другом.
* * *
Потерпев неудачу с затеей вернуться к привычному образу жизни хранительницы мазара, Энекути растерялась: как жить дальше. И по пословице "Когда земля тверда, бык упрекает быка", напустилась с упрёками на своего нового сожителя.
- Это ты во всём виноват, ты! - пеняла она. - Из-за тебя лишилась я тёплого угла и сытного куска! Жила столько лет - горя не знала! Всю войну, всю разруху в сытости и тепле провела! Откуда ты только взялся на моё горе? Лучше бы тебя Черкез-ишан живого в землю закопал! Что от тебя проку? Только и есть, что борода веником да пальцы, как кузнечные клещи - у меня от них по всему телу синяки! Ну, скажи, на что ты ещё годен? Жена без угла, без куска хлеба мается, а ты только носом сопишь, как верблюд норовистый!
Пегобородый ходжам помалкивал. Но молчание было далеко не лучшим средством успокоить расходившуюся Энекути.
- Лентяй ты! - продолжала растравлять себя Энекути. - Бездельник! Дармоед! Совесть совсем потерял! Приютила тебя, бродягу бездомного, обогрела под собственным одеялом, а ты чем расплачиваешься за ласку? Думаешь, Энекути совсем из ума выжила? Совсем глупая, думаешь? Да она сорок таких, как ты. вокруг пальца обведёт! Или я не знаю, о чём ты в ревкоме говорил? Меня-то черномазый Клычли пинком под зад вышиб, а тебя за ручку к двери проводил! В гости приглашал! Это всё за то, что ты на Черкеза управу требовал? Бабушке своей покойной рассказывай, а меня не проведёшь!
- Угомонись, - посоветовал ходжам. - Не криком сливки в масло сбивают.
Но Энекути трудно было угомониться, она неслась, как пустая арба под уклон.
- Масло! Теперь запах его забудешь, не только вкус! Вах мне! И зачем только я горемычная моего бедного Габак-шиха на тебя променяла, зачем осрамила его перед людьми! Такой добрый был, мягкий, покорный. Скажу: "Хых, чок!" - он садится, как послушный верблюд, скажу: "Хайт, чув!" - он идёт. И кушал совсем мало - вот такой кусочек чурека, с ладонь, на три доли разламывал. А этот - во-от такую мисшцу шурпы уплетёт и не потеет от сытости! Убирайся с глаз долой! У меня печень к сердцу подступает, когда я на тебя гляжу. Убирайся совсем, откуда пришёл!
- Ладно, - согласился ходжам, - если ты хочешь, я уйду.
- Ку-уда! - проворно вцепилась в него Энекути. - Стой, говорят тебе! Ишь ты какой - он уйдёт, а я пропадай? Нет, не выйдет! Ты мужчина - ты должен обо мне заботиться! Говори, что нам делать?
- Если помолчишь, я скажу.
- Ладно, замолчала уже! Говори! У кого нам помощи просить, к кому за советом идти?
- Спроси селение, в котором мы были, и караван, в котором шли, - ответил ходжам. - Так заповедано пророком. Думаю, нам следует обратиться мыслями и делами к людям, жить так, как живут те, кто нас окружает. Надо пойти с просьбой в аулсовет, чтобы нам дали…
Энекути подскочила, как кошка, севшая на горячую сковороду.
- Я пойду унижаться к этому голоштанному Аллаку, моему зятьку! Да пусть его земля проглотит, прежде чем он дождётся такого! Да я ему ска…
- За-мол-чи! - раздельно по слогам произнёс ходжам, чуть повысив голос.
Если бы он закричал изо всех сил, Энекути ответила бы ему тем же, - ей не привыкать было к громким пустопорожним перебранкам. Но в тоне ходжама прозвучало такое, что она осеклась, оборвала на полуслове и смотрела испуганными, покорными глазами.
- Сейчас делят землю, - как ни в чём не бывало продолжал свою мысль ходжам. - Думаю, и нам не откажут, если попросим. Поставим мазанку, будем кормиться на собственном участке.
- Не пойду я просить! - упрямо сказала оправившаяся от испуга Энекути. - Сам иди, если тебе приспичило в земле копаться, как червяку!
- Всё, чем ты пользовалась из человеческих рук, земля родит, - рассудительно и терпеливо сказал ходжам; видать, не кривил он душой перед Клычли, действительно многое передумал за малое время и кое-что понял. - Землю обрабатывать не грех и не позор. Но мне неудобно просить надел, потому что я родом нездешний. А тебе должны выделить участок.
- Всё равно не пойду на поклон к Аллаку, век бы ему протухшим катыком питаться!
- Хорошо, пойдём к яшули аула, к аксакалам. Они люди мудрые и справедливые…
- Хе! Не эти ли "справедливые" тебя из мазара турнули!
- Каждому поступку своё воздаяние. Одну голову дважды не рубят.
Они долго ещё препирались. И всё же терпеливому ходжаму удалось переубедить Энекути настолько, что она сама загорелась желанием получить участок земли. Однако насчёт аулсовета не слушала никаких доводов. Не желала просить и Меле, который возглавлял комиссию по распределению земли, - мальчишка, сопляк, щенок бездомный!
Они поладили на Аннагельды-уста как на самом честном, прямом и справедливом из всех аульных аксакалов. От него можно было услышать резкое слово - до сих пор толковали в ауле, как хлёстко он высказал своё мнение в лицо Сухану Скупому. Но на резкие слова он был скуп из-за уважения к человеческой личности, зато от справедливости никогда не отступал даже на полступни. К нему и повела своего ходжама Энекути.
Аннагельды-уста принял гостей без особой радости, но вежливо: пригласил сесть, поставил чай, осведомился о здоровье. Гости принадлежали к числу людей, которых Аннагельды-уста не уважал. Сам вечный труженик, человек с безупречной репутацией, он интуитивно относился с неодобрением к людям лёгкой профессии, даже если они и именовали себя прислужниками аллаха. С самим аллахом у старого мастера отношения были ровными, добрососедскими: он возносил всевышнему положенное число ежедневных молитв, соблюдая уразу и всё остальное, предписанное канонами ислама, однако сам не докучал богу просьбами. Возможно, и не всё ладно сотворил аллах на земле, но он сделал главное - дал человеку благость духа и разума, вложил в его сердце стремление к добру и порядку. А все невзгоды и неустроенность мира, насилие, ложь, грязь - всё это от самого человека. И уж во всяком случае вседержитель миров повелел рабу своему трудиться, ибо не праздностью аллаха, но трудами его было создано всё сущее.
Вот сидит человек с могучей шеей и плечами пальвана, сидит осенённый благостью духа и разума, - какую лепту внёс он в устроение мира? Какими деяниями восславил своего создателя? Он так и просидел всю жизнь, не отрывая толстого зада от пяток и держа открытым рот, как мутноглазый птенец, ожидающий, когда ему прямо в глотку сунут пищу. Он и растерялся, как птенец, оставленный на произвол судьбы, - не взмахнул крыльями, не взлетел в небо, а бездомной заискивающей собакой побежал искать приют у Энекути, побежал опять на даровой кусок. Ходжа, говорит! Да разве мало примеров, когда истинно святые ходжи кормились из собственных рук, не считая зазорным совмещать молитвы и труд?
Или та же Энекути. Она, правда, не сидит, она катается по жизни, как слепленный жуком навозный шарик, но и толку от неё - как от навозного катышка: рано или поздно жук съест. И хоть бы вела себя пристойно и как женщина и, тем более, как служитель святого места! Где это видано, чтобы туркменка прогнала мужа и открыто стала жить с другим? Одно смятение умов и растление нравов. Надо думать, вся эта скандальная история - её затея. Габак-ших ленив, робок, непредприимчив, вряд ли у него хватило бы ума и прыти отважиться на кражу телёнка, который ему, вдобавок, нужен, как верблюду - третий горб. Увидела, дурная женщина, мужчину покрепче - вот и пустилась на всякие уловки, чтобы заполучить его. И глупца Габака безвинно ославила. Так оно и было! И справедливо решили аульные старейшины - изгнать её с сожителем из мазара. Очень справедливо! Неспроста они пришли, ходжам этот и Энекути, проситься в мазар станут. Напрасно пришли. Не встретят они здесь сочувствия, не получат помощи. Нет, не получат!
В той своим мыслям Аннагельды-усга покачал головой, поднял на Энекути суровый вопрошающий взгляд.
Она словно ожидала этого - заиграла глазами, заулыбалась. Но тут же спохватилась, постно поджала губы, потупилась.
Аннагельды-уста снова покачал головой: маскарабазом ей быть, шутом на базаре, а не служителем святого места - ишь ведь, на глазах личину меняет, как ящерица - окраску!
- Говорите, - произнёс он, - я слушаю слова вашей просьбы.
- Истинно так, истинно! - с ходу подхватила Эие-кути и тут же сбавила тон. - Уста-ага, к покровительству вашему и милости вашей прибегаю. Каюсь перед вами. Чего от аллаха скрыть не могу, того и от вас не скрою. Вы были среди тех, кто меня обвинял. Да, я виновата, каюсь. Безгрешен один лишь создатель. Но, если говорить правду, пострадала я из-за дурного человека. Что, спрашивается, нужно было Габак-шиху? Есть-пить нечего? Всего в достатке, ешь и пей, что перед тобой поставлено, какое тебе дело до телёнка, привязанного у чужих дверей. А он воровать пошёл.
- А вы, конечно, не знали об этом и не причастны к этому?
- Конечно, не… Как перед аллахом говорю перед вами: знала! И не удержала его от плохого поступка!
- Способствующий преступлению разделяет вину преступника.
- Истинно так, уста-ага! Я плохая, я нечестная!
Я пришла излить перед вами душу, как перед аллахом. Неужели вы оттолкнёте моё покаяние?
- Изливайте, изливайте! - пробормотал Аннагельды-уста. - Я никого не толкаю…