- "Разумеешь"! - проворчала Оразсолтан-эдже. - Много вы можете разуметь своим куриным умом! Крыша над моей головой скоро провалится, а вы всё разумеете! И обшивку менять давно пора, и теримы перетягивать, и уки менять. Могу я всё это своими руками сделать?
- Зачем менять, мамочка, - сказала Узук, - новую кибитку ставить надо.
- Не надо мне новую! - отрезала Оразсолтаи-эдже. - Эта тоже новой была, когда мы с твоим отцом вошли в неё. Отца из неё вынесли, пусть и меня из неё вынесут, а там уж поступайте, как хотите, хоть в огонь всё бросайте.
Мать явно расстроилась, и Узук поспешила успокоить её:
- Ладно, мамочка, не горюй, поправим старую кибитку.
- Поправь, доченька, поправь, помоги своей старой матери. Не успокоится сердце моё, пока не увижу поправленную кибитку и невестку в ней.
- Насчёт невестки можешь не беспокоиться, оставь эту заботу мне.
- Ты-то откуда деньги возьмёшь на калым?
- Без калыма приведу, даром.
- Правду говоришь или шутишь?
- Истинную правду, мамочка, как перед богом!
- Смотри, не бери грех на душу - над матерью шутить нельзя!
Оразсолтан-эдже задумалась. Мысль женить Дурды без забот и хлопот, не влезая в расходы, показалась ей заманчивой, но она тут же отвергла её:
- Не получится! Ещё в прежние времена говорили, что дарового нет и в Бухаре. Правильно говорили. Из дарового мяса шурпы не сваришь, а мне и не нужна шурпа, в которой нет ни блёстки жиру: кто порядочную девушку без калыма отдаст? Нет, лучше делай так, как я велю: приезжай и садись у моей стены!
- Ладно, мама, ладно, не волнуйся. Коль ты говоришь, - сяду.
- И правильно сделаешь, доченька. Кто берёт большой камень, тот не ударит. А нам многого не надо. Жила я, как все люди, дочку родила, сына родила, да не сумела, как другие, благополучно дочку замуж выдать, сына женить пе могу… - Оразсолтан-эдже всхлипнула, потянулась к платку.
- Не тужи, мама, - Узук обняла мать за плечи, прижалась своей тёплой пушистой щекой к шершавой морщинистой щеке матери. - Не тужи. Будем и мы жить не хуже других. Как говорится, когда луна взойдёт, она всем видна - наша власть поможет нам.
- Ах, доченька моя милая, да я хвалю власть, нашу власть хвалю! Справедливая она, как сам Адыл-шах, да только забот у меня много, а я ещё не сделала ничего.
- Как же не сделала! Сына себе вернула, дочь вернула.
- Вернула, хвала аллаху, да и заботы вместе с вами вернула.
- Вот и радуйся им. Заботы у человека кончаются, когда он навсегда глаза закрывает, а коли есть заботы, стало быть жив человек. Живи, мамочка, веселись, смейся, а то, чего доброго, радость твоя обидится на тебя и уйдёт к другому.
- Тьфу, тьфу, тьфу! - суеверно поплевала Оразсолтан-эдже и одобрительно посмотрела на дочь. - А ты, оказывается, умная, Узук-джан, есть, оказывается, польза от твоей учёбы. - И она засмеялась.
- Есть, мамочка! - засмеялась и Узук. - Это уголь от шлифовки алмазом не станет, а человеку от учёбы всегда польза.
- Может, оно и так, но хоть ты и учёная, как мулла, а всё же слушайся матери. Верны слухи, что Черкез-ишан ни на ком, кроме тебя, жениться не хочет?
- А ты от кого слышала?
- На земле слухов - что в Мекке арабов. Аннатувак заходила, старшая жена арчина Мереда, - помнишь её? Дурная женщина, прости господи, но говорила, что якобы из-за тебя Черкез-ишан с отцом поссорился и в город уехал.
- Всё это домыслы, мама, досужая болтовня.
- Не скажи, дочка. Когда Дурды-джан вернулся, арчин Меред нам овцу подарил для тоя - Моммук её привёз - и два верблюда саксаула. А Аннатувак прямо сказала: "Выдавай дочку замуж за Черкез-ишана, а на эти деньги сына женишь". Думаю, не без ведома самого Черкез-ишана говорила так. А ты-то чего упрямишься? Какие недостатки у Черкез-ишана? И видный из себя, и молодой, и авторитетом у власти пользуется. Сын большого ишана. Сами они - ходжи, потомки пророка, благородные. Такой зять у нас - Бекмурад-бай, - век бы ему тепла не видеть, - собственную печёнку от зависти проглотит. Не противься, дочка, не ищи лужу, когда колодец рядом.
Лицо Узук потускнело, но она взяла себя в руки, не поддаваясь настроению, сказала бодрым топом:
- Не возьму в толк, мама, о чём же ты в первую очередь хлопочешь - то ли о женитьбе сына, то ли о замужестве дочери.
- Вах, дочка, глупая ты у меня ещё, хоть и учёная! - махнула рукой Оразсолтан-эдже. - Тут и понимать нечего! Как смогу Дурды-джана женить, если прежде тебя замуж не выдам?
- Очень просто сможешь. Во-он твоя невестка Мая-гозель рукой тебе машет, чай пить зовёт. Пойдём.
Оразсолтап-эдже с кряхтением и вздохами поднялась со скамейки, пожаловалась:
- Поясница непослушная стала: стоишь прямо - не согнёшься, наклонишься - выпрямиться невмочь. Беда, да и только. А Маягозель, конечно, хорошая девушка, приятная, и отца-матери у неё нет. Зато брат есть, Меле. Ему тоже жениться срок подошёл. Продадут Маю - женят Меле.
- Об этом твоя голова пусть не болит, - успокоила мать Узук. - Мая наша невестка, дело это решённое, так ты и считай. О своей женитьбе Меле сам побеспокоится. Дурды ему столько добра сделал, что скажет он Меле: "Умри", тот беспрекословно ляжет и умрёт. Ты, мама, не знаешь, какая дружба возникает между людьми в тяжёлые дни - она в воде не тонет, в огне не горит. И никогда Меле не встанет между Дурды и Ма-ей, он помнит, что если бы не Дурды, давно бы его сестры в живых не было.
- Видать, сам аллах тогда Дурды-джана направил, - сказала Оразсолтан-эдже.
- Вот видишь! - Узук поспешила воспользоваться благоприятной ситуацией. - А ты сопротивляешься воле аллаха. Разве можно так?
Оразсолтан-эдже вздохнула и промолчала: вроде бы и правильно дочка говорит, а там - кто его знает, может, аллах тут и не при чём вовсе. Посоветоваться бы с кем умным, с муллой каким, что ли? Да где его сыщешь, умного-то муллу, все болтуны и мздоимцы - только и смотрят на руки, что ты им в дар принесла! Закадычная подружка Огульнияз-эдже посоветовала бы верное, да нет её, бедняжки, извели злодеи, застрелили из своих кривых наганов…
В общежитии девушек кошмы не было. Поэтому Маягозель расстелила сачак на столе. Оразсолтан-эдже указали на табуретку. Она с сомнением посмотрела на необычное сидение. Держась руками за край стола, с трудом поставила одну ногу на табуретку, но вторую ногу поднять не решилась и сказала:
- Детки, место, на котором я сидеть должна, узкое очень. Помещусь ли я на нём? Не упадёт ли оно, когда сяду?
Мая показала, как нужно садиться. Оразсолтан-эдже не поверила:
- Так и буду сидеть, свесив ноги?!
- Не надо свешивать. Вы ногами о пол обопритесь, и вам будет удобно.
- Нет, совсем неудобно ваше сиденье, на кошме лучше, - не согласилась Оразсолтан-эдже. Однако пить она хотела всерьёз, аромат от чая был вкусный, и она, кое-как устроившись на табуретке, принялась за чаепитие.
Узук и Мая составили ей компанию.
Прихлёбывая чай, Оразсолтан-эдже обводила взглядом комнату, которую на первых порах не разглядела как следует. Глаза её остановились на трюмо, стоящем в простенке. Она замерла. Не сделав глотка, отняла от губ пиалу, поставила на стол, шёпотом сказала:
- Вы, детки, не заметила я тех сидящих! Подойти надо поздороваться, а то ещё скажут, что пришла, мол, невежливая аульная старуха, вас стыдить станут.
Округлив глаза до предела и закусив губу, Мая уставилась на Узук. Та, сама с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть, кивнула матери:
- Иди… поздо… поздоровайся…
Оразсолтан-эдже сползла с табуретки. Подошла к трюмо, подслеповато всматриваясь, покачала головой, тронула рукой стекло.
- Хай, противная! - сказала она, оборачиваясь к дочери.
Узук и Мая хохотали до слёз, до колотья под ложечкой. Оразсолтан-эдже не обиделась, что над ней подшутили. Она и сама смеялась, приговаривая:
- Смейтесь, милые, смейтесь. Сейчас пора вашего смеха. Смейтесь, лишь бы слёз не было, а смех - хорошее дело. - И закатывалась мелким старческим смешком, шутливо хлопала по плечу то одну шутницу, то другую.
Отсмеявшись, Узук вспомнила о Дурды и вышла посмотреть, где он запропастился. Дурды сидел на скамейке и всматривался в газетные строчки.
- Глаза пожалей, - посоветовала Узук, подходя. - Темно здесь. Чего не идёшь чай пить?
- Не хочу, - отказался Дурды. - Я морсу напился.
- Вкусно?
- Ничего, пить можно.
Узук присела рядом, рассказала, посмеиваясь, о забавной ошибке матери. Дурды строго сказал:
- Что смешного-то? Где маме было видеть такие большие зеркала? Нашли забаву!
- Будет тебе пыжиться! - отмахнулась Узук. - Мама сама от души повеселилась… Как твои дела? Работаешь?
- Работаю. Командовать отрядом назначили. Воюем потихоньку.
- Почему воюете? - удивилась Узук. - Война ведь кончилась!
- Война кончилась, да бандиты остались, - пояснил Дурды, - сволочь всякая недобитая, басмачи, контрабандисты.
- Стреляете?
- Нет, шапками в них кидаем!.. Конечно, стреляем, когда дело доходит до стрельбы!
- Не нашёл другой работы, как снова, под пули лезть! - упрекнула Узук. - Хоть бы мать пожалел.
- Ты гляди, не проговорись ей! - предостерёг Дурды. - Она не знает. А под пули тоже кому-то надо лезть, иначе потеряем всё, что завоевали. Ты сама-то долго ещё здесь будешь?
- Недолго, братишка. Клычли дней десять тому назад приезжал, говорит, что уже должность мне приготовил в марыйском женотделе.
- Подходяще, - одобрил Дурды, - хотя можно было бы и поспокойнее местечко найти.
- Такое, как нашёл себе мой милый братик? - засмеялась Узук и спросила: - Маю хорошо рассмотрел?
- Что её рассматривать, - пожал плечами Дурды. - Видел.
- Хороша? Понравилась?
- Ну, понравилась. Что из того?
- Не заносись, братик, я ещё свахой твоей буду.
- Там видно будет. Ты лучше скажи, маму на сегодняшнюю ночь приютить сумеешь?
- Мог бы и не задавать такого вопроса. Для тебя тоже место найдётся.
- Обо мне не беспокойся - есть где переночевать. По делам в город пойду. А завтра утром наведаюсь, хорошо?
- Иди уж, иди, беспокойная душа! - ласково сказала Узук.
Сломалась душа - костыль не поможет
Черкез-ишан был человек дерзкий, не подверженный бытовым предрассудкам, довольно равнодушно относящийся к молве. Это он со всей очевидностью доказал своим решительным разрывом с отцом и всем духовным сословием. Однако, когда ему случалось проходить мимо дома Огульнязик, он старался смотреть куда-нибудь в сторону и проделать этот путь побыстрее.
Посмеиваясь в душе над собственной трусостью, он пытался убедить себя, что ничего зазорного нет в том, чтобы поздороваться с Огульнязик, спросить её о делах, о здоровье, попить чая. С бывшей молоденькой мачехой его связывали самые добросердечные отношения, и было бы справедливо и честно показать ей, что отношения эти не изменились из-за того, что она ушла от ишана Сеидахмеда и живёт в городе самостоятельной жизнью. Но тут же возникало возражение: "Увидит знакомый - что подумает? Спутался, мол, Черкез-ишан с зажравшейся женой своего отца".
Черкез-ишан, лукавя сам с собой, старался увильнуть от подобных мыслей. Начхать на все пересуды знакомых и незнакомых! К алмазу грязь не пристанет. Просто не хочется ставить Огульнязик в неловкое положение: придёшь без спросу - а там парень сидит, усы подкручивает…
Все эти предрассудки висят на нас, как клочья прошлогодней шерсти на верблюде, думал Черкез-ишан. Висят и воняют, словно хвост дохлой собаки. Отец совсем уже немощным был, когда Огульнязик в жёны взял. Девчонку взял, а кто хоть словом возразил? Никто. Никакого греха в том, что молодая жизнь загублена! Так бы и просидела всю жизнь, растирая ноги дряхлого мужа да стискивая колени, облетела бы, осыпалась, как алый пустоцвет - ни себе радости, ни другому услады. А вот достало решимости начать борьбу за свою молодость, за красоту, за жизнь свою человеческую, мы сразу за камни хватаемся: "Грех!.. Позор!.. Адат нарушила!.." Да ветер его развей по степи, обычай этот дедовский, замшелый, для которого судьба женщины не дороже гнилой урючины!
Такими или примерно такими рассуждениями воодушевлял себя Черкез-ишан и на этот раз, сидя на скамье под деревом напротив дома Огульнязик и прикуривая очередную папиросу от окурка предыдущей. Их уже много валялось вокруг него, окурков, а он всё дымил, собираясь с духом, всё поглядывал вдоль улицы, боясь увидеть знакомого и желая этого, чтобы одним махом сжечь за собой мосты, положить конец глупой нерешительности.
Знакомые не шли.
Черкез-ишан рассердился, от души посулил им по три занозы на каждую пятку, раздавил каблуком недокуренную папиросу и зашагал через дорогу, ощущая во рту щиплющую горечь никотина.
Огульнязик растерялась, увидев его. Она даже побледнела от волнения и отступила, закрыв руками рот.
- Это я, Черкез… Не узнала? - спросил он, улыбаясь. - Неужели я так изменился?
Она молчала, не отнимая рук от лица, и смотрела широко открытыми глазами. Взгляд, поначалу текучий и вопрошающий, твердел жёстким вызовом, брови, дрогнув, сжали над переносицей крутую складку.
- Ну-ну, не пугай, пожалуйста, - сказал Черкез-ишан. - Я просто зашёл справиться, как здоровье, как живёшь… Или ты сама испугалась?
Огульнязик отвернулась, показалось, что всхлипнула.
- Ты плачешь? - удивился Черкез-ишан.
- Погоди ты! - отмахнулась она, утирая глаза. - Сама не знаю, плачу или смеюсь!.. Воды сейчас попью…
Выпила залпом стакан воды, засмеялась, подошла и села рядом. В глазах её уже корчили рожицы знакомые Черкез-ишану бесенята.
- Ты что, в самом деле испугалась?
- Слабо сказано, - Огульнязик поправила прядь волос. - У меня сердце изо рта выскочило. Хотела уже ладони подставлять, чтобы ловить, да успела всё же проглотить обратно.
- Я бы не дал упасть, - сказал Черкез-ишан, поддерживая шутку. - Я всегда относился к твоему сердцу с пониманием.
- Знаю, - кивнула Огульнязик. - Но, честно говоря, удивил ты меня. Я ведь вообще не думала, что после всего случившегося ты зайдёшь. Полагала, что на улице встретимся - отвернёшься, не поздоровавшись.
- Хорошего же ты мнения обо мне, ничего не скажешь!
- Конечно, хорошего. Ты меня не понял. Я уверена, что сам ты в мою тень камня не бросишь, но человек есть человек, и ему свойственно стыдиться молвы, если даже молва лжива. В данном же случае есть богатая пища для злых языков - и адат и шариат клеймят меня позором. Так что ты лучше держись от меня подальше, а то ведь говорится: "За котёл возьмёшься - измажешься".
- Глупости, - сказал Черкез-ишан. - Во-первых, таких красивых котлов не бывает, их каждый не на огонь бы ставил, а в самом крепком сундуке держал. А во-вторых, рук я запачкать не боялся прежде и не боюсь теперь.
- Ты смелый, - улыбнулась Огульнязик и вздохнула. - Ах, как трудно, Черкез!.. Как это трудно - преступить все обычаи, быть непохожей на остальных женщин!..
- Трудно, Огульнязик, - согласился Черкез-ишан. - Сам в этих трудностях барахтаюсь, как муха в чале.
- Ты всё-таки мужчина, тебе легче. А женщину… Камень бросишь - он в тебя же норовит попасть. Вам, мужчинам, за своим подолом не надо следить, а у нас к нему всякая колючка липнет.
- Не спорю. Одинокой женщине от пересудов честь свою сберечь, доброе имя своё - не легче, чем иглой колодец выкопать.
- Предложили бы выбирать - колодец бы выбрала. Каждый раз из дому выходишь с таким чувством, словно тебе голой в муравьиную кучу сесть надо. Однажды двое седобородых увязались за мной: идут и обсуждают вслух и меня, и родню мою, и казни мои будущие. Один яму не заметил, сверзился. Вылез - в бороде мусор, щепки, ругается: "Из-за этой голоногой нечестивицы аллах наказал". Не ругайтесь, отвечаю, дедушка, вас аллах не наказал, а наградил - вы в своей бороде топлива на целый тамдыр вынесли. Он - с палкой за мной. Пришлось удирать.
Огульнязик засмеялась. Засмеялся и Черкез-ишан.
- Ты, когда на улицу выходишь, надевай туркменское платье, яшмак, борык, - посоветовал он. - Спокойнее будет.
- Пропади они пропадом эти яшмак и борык, чтобы я думала о них, не только надевала. Да и ни к чему это, - кто в реку залез, тому дождь не страшен.
- Пожалуй, что и так. Может сомневаться и караван-баши, но караван не должен видеть его сомнений. Тем более закон полностью поддерживает свободу женщин.
- Поддерживать-то поддерживает… но, если жизнь не принимает закона, то закон остаётся пустым звуком. Не успеет женщина оглядеться как следует, не успеет два глотка свободы сделать, как уже нет её, бедняжки. Очень это нелегко - женское равноправие утверждать.
- Нелегко и горячий плов есть, а тут дело вовсе новое, - сказал Черкез-ишан, разминая в пальцах папиросу. - Верно, запугивают активисток. Случается, что и убивают. Но и закон беспощаден к убийцам, по всей строгости их карает.
Огульнязик фыркнула:
- Строгости!.. Судили одного недавно. Три года дали и пять лет поражения в правах. А женщину этим не воскресишь. Такой карой только воробьёв пугать, когда они сами уже улететь готовы. Я бы всех негодяев без суда на месте расстреливала!
- Слишком круто гнуть - сломать можно, - Черкез-ишан прикурил, бросил спичку на пол. - Этак ты половину мужчин перестреляешь, тебя сами женщины потом со свету сживут. Перевоспитывать надо, убеждать. Предрассудок не сорняк, чтобы его можно было одним рывком выдернуть, да и не каждый сорняк выдернешь с корнем. Ничего, кончатся со временем и убийства.
Огульнязик подняла с пола обгоревшую спичку, положила её на блюдечко, подвинула блюдце к Черкез-ишану.
- Не обзавелась я ещё пепельницей… А время, что ж… Время, конечно, выход из положения, да не случилось бы, как у той лягушки, которая надеялась, что у неё со временем зубы вырастут, но так и околела, не дождавшись,
- Она просто от голода околела, - улыбнулся Черкез-ишан.
Огульнязик порозовела.
- Ты извини, пожалуйста, что ничем не угощаю… Можно бы сготовить, да скоро на службу идти.
- Не беспокойся, я не голоден… А ты… где ты служишь?
Черкез-ишан отлично знал, где служит Огульнязик, но ему хотелось, чтобы она сама сказала - легче было приступить к тому главному разговору, ради которого он, собственно, и пришёл сюда.
- На женских курсах, - ответила Огульнязик. - Женщин учу.
- Много женщин учится?
- По числу - не очень, а по хлопотам - с избытком.
- Знакомые кто-нибудь есть?
- Знакомые? - Огульнязик, сощурившись, посмотрела на Черкез-ишана. - Я ведь не знаю, кто из них тебе знаком, а кто - нет.
- Говорят, эта девушка, которая жила у отца, а потом сбежала… Она, говорят, тоже учится на курсах?
- А-а-а… - догадалась Огульнязик, - так бы сразу и говорил. Узук, что ли?.. Да, она тоже учится.
- Хорошо учится?
- Очень хорошо.
- На все руки мастерица. Такие ковры ткать умеет, что всем на удивление. И учится, оказывается, хорошо?