Черкез-ишан задал ещё несколько вопросов о работе курсов, но было видно, что это его интересует, как прошлогодний снег. Огульнязик засмеялась и посоветовала:
- Не верти клубок, когда внутри - игла.
- Неужто заметно? - шутливо удивился Черкез-ишан и, получив утвердительный ответ, сокрушённо вздохнул: - Ладно. Кто сел на верблюда, тот за седло не спрячется. Так и я, вероятно. Скажу тебе, Огульнязик, всё как есть, а ты должна будешь мне помочь в одном сложном деле.
- Поглядим сперва, не с рогами ли ваш цыплёнок, а уж потом вертел приготовим.
- Пожалуйста, гляди. Я хочу, чтобы ты пригласила к себе домой Узукджемал, и мы втроём поговорили бы…
- Что?! - неприятно удивлённая Огульнязик даже привстала. - Всё по-старому, значит? Конь по борозде омач тащит, а сам всё взбрыкивает, думает, что жеребёнок ещё? Доходили до меня слухи о твоём беспутстве, да не верилось мне, а теперь вижу, что зря не верила! И как у тебя только язык повернулся сказать такое? Начальником просвещения тебя назначили, а ты поста ринке девушек "просвещаешь"? И думать забудь об этом! В таких делах я тебе не помощница!
Черкез-ишан сделал несколько попыток прервать гневную тираду своей разрумянившейся и удивительно похорошевшей во гневе молоденькой мачехи, но не сумел и от души рассмеялся. Огульнязик сердито уставилась на него.
- Совсем мало смешного! Учти, Черкез, я тебе не позволю бесчинствовать и…
- Да погоди ты, сядь! - сказал Черкез-ишан. - Ну что ты, вблизи не разглядев, уже кричишь, что обезьяна? Ты выслушай сперва, а потом кричи, если повод для крика будет.
- Будет! - упорствовала Огульнязик. - Совсем не о чём тебе разговаривать с Узукджемал! Бедняжка только-только увидела, что у неё над головою небо есть, как ты опять со своими штучками. Нет и нет!
- Ради аллаха, хоть ты и Сулейман, но выслушай и муравья! - взмолился Черкез-ишан. - Я пришёл к умной женщине, к другу пришёл за помощью и советом. А ты - как мулла: уши пальцами заткнула и вопишь свой намаз! Остынь малость, выпей ещё воды. Принести?..
- Не надо, - тихо сказала Огульнязик.
Она подумала, что действительно раскричалась, не узнав сути дела, раскричалась на Черкеза, к которому всегда относилась доброжелательно и сочувственно, не веря, что, при всём своём прошлом беспутстве он способен на подлый, бесчестный поступок. Во всяком случае пять лет назад ему было присуще внутреннее благородство, определённая тактичность, уважение к женщине. Всё это, конечно, весьма относительно, но на фоне других знакомых мужчин он представлял для Огульнязик довольно романтическую фигуру, словно бы овеянную бурной лирикой старинных дестанов. Мог он в сути своей измениться за эти годы? Может быть, да, а скорее всего, что нет. И уж выслушать-то следовало при любых обстоятельствах.
Огульнязик было неловко за свою вспышку. Но она не стала объяснять, что обвиняла-то но существу не Черкез-ишана, а всю мужскую половину рода человеческого. Черкез-ишан виноват только в том, что под руку попался со своей просьбой.
- Говори, я слушаю, - сказала она.
И Черкез-ишан, закурив новую папиросу и положив на сей раз спичку в блюдце, поведал он, как в ночь расстрела мервских большевиков зелёным воинством Ораз-сердара в его, Черкеза, дом сторож-азербайджанец привёл измученную, еле держащуюся на ногах женщину, буквально чудом избежавшую страшной смерти. Это была Узук.
Черкез-ишан был предельно откровенен - он рассказал всё, вплоть до таинственного исчезновения Узук из его дома. Подумал секунду - и признался, что во время прошлого приезда в Ашхабад видел Узук и разговарил с ней. Он только не стал уточнять, о чём именно разговаривал и как закончился разговор. Впрочем, чуточку покривил душой и при объяснении бегства Узук из его дома - сказал, что не знает причины вообще: исчезла - и всё тут.
- Чем же я могу помочь, если ты уже виделся с ней недавно и всё ей высказал? - осведомилась Огульнязик.
Черкез-ишан пояснил, что разговор не закончился, так как помешал заведующий школой, и что вообще о делах такого рода лучше всего говорить в домашней обстановке.
- Я вообще на женщину смотреть не могу, пока не женюсь на ней! - с долей капризною пафоса закончил Черкез-ишан.
Огульнязик грустно улыбнулась и подумала, что настоящее чувство, в какой бы форме оно ни проявилось, пусть даже немножко смешной, всё равно вызывает добрый отклик в человеческом сердце.
- Как же ты собираешься обойти советский закон? - спросила она тоном, каким спросила бы мать ребёнка, видя, что он собирается нашалить.
- Я не собираюсь обходить законы! - возразил Черкез-ишан.
- По-моему, Советская власть двоежёнство не разрешает.
- А ты разве не знаешь, что я овдовел?
- О-о, прости! - сказала Огульнязик. - Ызы яра-сын… да живут благополучно оставшиеся… Не слыхала я об этом. Она ведь совсем молодая была, бедняжка Нурджемал…
- Тиф ни молодых, ни старых не щадит. Жаль, конечно, да жалость не поводырь, чтобы за умерших вести… Я тебя на службу не задерживаю?
Огульнязик взглянула на ходики - маятник деловито цокал, и в такт ему поводила глазами смешная кошачья морда. Молодая женщина невольно улыбнулась.
- Минут через пятнадцать-двадцать пойду, - сказала она.
- Так что же мне, надеяться или нет?
- На что ты хочешь надеяться, о мой неразумный великовозрастный сын?
- На то, что моя добрая и красивая мачеха приведёт сюда после занятий Узукджемал и поможет ей - советом, мне - делом. Вечером я возвращаюсь в Мары, так что разговор будет пристойный и в пристойное время.
Огульнязик задумалась и молчала довольно долго. Черкез-ишан успел выкурить папиросу и прицеливался к следующей - последней в пачке, а Огульнязик всё смотрела прозрачными невидящими глазами мимо него - в окно и дальше, в прошлое. Перед её глазами вставали её собственные ночи - наполненные кошмаром ожидания, колючей дрожью дерзости, беспросветной тиной тоски, мёртвым равнодушием усталости: многое может вместиться в двадцать четыре года человеческой жизни…
- Ты не хочешь ответить на мой вопрос? Или я должен считать молчание отрицательным ответом?
Она чуть повела плечом.
- Право, не знаю, что мне ответить. Узук долгое время прожила в твоём доме. Если бы сердце её отозвалось на твоё чувство, она вряд ли сбежала бы так внезапно и без оглядки. Она свободна в своих чувствах и поступках. Сейчас - тем более. Вот и всё, что я могу ответить.
- Да, свободна, - согласился Черкез-ишан, - и никто её не собирается принуждать. Она не сказала "да", но я не слышал от неё и других слов: "Я тебя пе люблю и замуж за тебя не пойду".
- А ты хотел бы их услышать?
- Я хотел бы услышать слово согласия.
- Одинокие соловьи поют в сердцах очень многих девушек нашей школы. Девушки молоды, свежи и красивы. Каждая из них может сказать слово согласия.
- Не хочу одиноких соловьёв и школьных девушек!
- В таком случае езжай в аул. Уверена, что сваты такого завидного жениха, как ты, нигде пе встретят отказа.
- О мачеха! - Черкез-ишан шутливо воздел руки. - Я сказал, что ты добра и красива! Могу добавить, что ты прекрасна, как Зохре, и мудра, как удод пророка Сулеймана! И ради всех своих удивительных качеств не толкай в пропасть бредущего по горной тропе! Я тянусь к мёду, а ты облепляешь мне пальцы воском… Узук, только она одна нужна мне, понимаешь?..
Да, подумала Огульнязик, какой бы облик ни принимала любовь, но когда это - по-настоящему, она заслуживает, чтобы её уважали. С ней можно соглашаться и можно не соглашаться, ей можно способствовать и можно противодействовать, её проявлению можно радоваться и можно гневаться. Одного нельзя: отказывать ей в уважении. Как живое пляшущее пламя, большая любовь доносит своё дыхание даже до тех, кто стоит поодаль, кто сопричастен к ней случайно и мимоходом, доносит, как зажжённый чабаном костёр, от которого каждый путник берёт немного тепла и не убавляет этим огня. Нет, мы не воруем её, думала Огульнязик, словно оправдываясь в чём-то, что пока ещё не обрело чётких, законченных форм, но давно и настойчиво ворочалось в подсознании. Нет, не воруем, потому что настоящее чувство слишком велико, чтобы поместиться в мышиной норке эгоизма, и слишком добро, чтобы не оделить собой третьего. Вот и сейчас я радуюсь, что Черкез любит Узук, и греюсь в этой любви, и мне кажется…
"Глупая ты и самовлюблённая дура! - оборвала свои размышления Огульнязик. - Тебе кажется… Что тебе кажется? Развела мутную философию и завязла в ней, как мошка в алычовой смолке- За красивыми словами оправдание эгоизму ищешь? Молодец, девушка, ах какой ты молодец, дай я тебя в маковку поцелую!.."
- Ответишь ты мне, наконец, или нет? - настаивал Черкез-ишан.
Сейчас она бы ответила, о да, она бы так ответила!.. Но она помолчала, сосчитала до двадцати, ещё раз мысленно обозвала себя вздорной дурой, которая готова из-за своих переживаний кусать любую протянутую руку.
- Я тебе отвечу, - сказала она, заставляя себя ни на миг не забывать, что кусаться нельзя. - Я отвечу. Но сначала сама хотела бы получить ответ.
- Я рассказал тебе всё, что знал! - искрение воскликнул Черкез-ишан.
- Что хотел! - поправила его Огульнязик.
- Клянусь тебе!
- Козёл тоже клялся, что бороду на подержание у пророка взял! - съязвила Огульнязик и больно ущипнула себя за ногу: ой!.. не кусайся, подлая…
Она уже знала, как поступит, и знала, что решение её не поколебать никакими доводами. Однако сказать об этом следовало по-человечески, не психуя, как та, ставшая притчей во языцех одержимая шлюха Тачсолтан - жена косоглазого Аманмурад-бая.
- Не обижайся на меня, Черкез, - сказала она, - но я действительно сомневаюсь, что ты был искренним до конца. Говорил ты правду, но сказал её не всю. - Она незаметно потёрла ущипленное место.
Черкез-ишан недоуменно развёл руками и начал искать по карманам папиросу, забыв, что уже искурил последнюю.
- Клочок газеты у тебя найдётся?
Она принесла газету и предупредила:
- Только вот отсюда не рви - я статью эту в школе читать буду… своим ученицам.
Черкез-ишан кивнул, отодрал лоскуток бумаги, стал высыпать на него табак из папиросных окурков. Табаку оказалось совсем мало. Огульнязик поколебалась и достала из ящика стола початую пачку белой катта-курганской махорки. Черкез-ишан поблагодарил взглядом. Она строптиво ждала вопроса, не дождалась и сказала сама:
- Заведующий школой заходил. Выставила я его, чтобы не дымил тут. А махорка - вот, осталась,
Черкез-ишан курил, вопросительно глядя, ждал продолжения разговора и, конечно же, не о махорке. Огульнязик понимала это, как понимала и необходимость закончить разговор, хотя говорить совершенно не хотелось и пора было в школу бежать.
- От добра, - сказала она, вздохнув, - добра не ищут. Не знаю, какая тропа привела Узукджемал з твой дом, но, если бы там не кололась подушка, она не ушла бы без слова благодарности и слова разрешения. Скажи, почему она сбежала тайком?
- Не знаю, - сказал Черкез-ишан.
Если подходить с точки зрения формальной, он действительно не знал. Ну, а о том, что он догадывался, нужно ли говорить? Он поколебался и всё же повторил:
- Не знаю. Я её не приглашал в свой дом и даже не провожал из дому. Пришла без спроса и без спроса ушла.
- Что ж, я не судья, не кази, - сказала Огульнязик, - и поэтому не стану доискиваться причин, почему Узукджемал сбежала из твоего дома. Я могла бы услышать твоё правдивое слово, но я не услышала его. Думаю, что виноват ты. Признавать вину свою не хочешь - значит, был несправедлив.
- Послушай, - поморщился Черкез-ишан, - может, мы оставим в покое всю эту глубокую философию - кто виноват и кто несправедлив? Может, об Узукджемал поговорим?
- Весь разговор об Узукджемал, - улыбнулась Огульнязик, - у нас нет другого разговора. Ты на меня не обижайся, Черкез, но ты ходишь за ней, как её тень, даже специально в командировку из Мары приезжаешь. Это хорошо в шестнадцать лет, а в нашем возрасте выглядит несколько наивно и… я бы сказала, несерьёзно.
- Наоборот, это вполне серьёзно, - возразил Черкез-ишан. - Я люблю её, понимаешь? Это не минутное увлечение, не вспышка страсти и не рассудочные соображения. Это любовь. Командировки у меня деловые, а не случись в Асхабаде дел, приехал бы специально к ней. Неужели не понимаешь?
- Понимаю, - негромко сказала Огульнязик, и лёгкое облачко грусти вновь затуманило на минуту её лицо. - Это я хорошо понимаю… Но что могу посоветовать? Мудрый Саади сказал:
Кто без неё не может вовсе жить,
Не станет, ею мучимый, тужить.
Прогонит или позовёт любезно -
Покорён я. А спорить - бесполезно.
Черкез-ишан слушал, опершись лбом на руку, и следил, как в блюдечке дотлевает сизой струйкой дыма махорочный окурок Было ясно, что существенной помощи от Огульнязик не получишь, но он не раскаивался, что затеял с ней этот разговор. Пусть даже всё без толку, а всё же высказался - и на душе вроде бы легче стало. Случалось, понятно, говорить об этом с приятелями, - Черкез-ишан не усматривал в этом ничего порочного, коль намерения его были весьма серьёзны. Но приятель - он человек посторонний, а Огульнязик, хоть и ушла от ишана Сеидахмеда, а всё же своя будто, родня.
- Я не спорю, - сказал он, - но могу ответить тебе словами того же Саади:
Не нужна нерадивому древняя книга познанья,
Одержимый не может вести по пути послушанья.
Пусть ты воду с огнём - заклинания силой - сольёшь,
Но любовь и терпенье - немыслимое сочетанье.
- "Немыслимое сочетанье…" - как бы про себя повторила Огульнязик. - Случается в жизни и такое. И ладно бы, если терпение в конце концов награждено, а то ведь бывает концом его и бесплодный солончак.
- Это ты мне пророчишь?
- Нет, Черкез, это… это не тебе А тебе я всё-таки посоветовала бы подумать не только о своей любви, но и о том человеке, которого любит Узукджемал и который любит её.
- Кто это такой?
- Берды, конечно, не Аманмурад.
- Ерунда!
- Замолчи! - внезапно крикнула Огульнязик и протянула руку с явным намерением зажать Черкез-ишану рот.
Он замолчал, изумлённый её непонятной горячностью, признаками волнения и даже страха на её побледневшем лице.
Она потупилась и прикусила губу, стараясь совладать с собой. На глазах её выступили слёзы.
Недоумевающий Черкез-ишан деликатно отвернулся. Он не подозревал даже, обманутый её спокойствием и иронией, какую бурю страстей поднял в её душе это г разговор, какие когорты противоречивых чувств сошлись там грудь на грудь и высекают искры клинками своих мечей. Он был неглуп и был не лишён наблюдательности и сообразительности. Однако на сей раз, занятый своими переживаниями, видел слишком мало - как человек из глубины степного колодца видит не беспредельные просторы степи, а маленькое пятнышко голубого неба.
Он пытался как-то истолковать волнение Огульнязик и не придумал ничего лучшего, как объяснить его естественным волнением за судьбу когда-то спасённого от гибели человека. И совсем уж далёк был он от мысли, что волнение это может быть сродни его, Черкеза, чувствам, что Огульнязик - молодая, красивая, по сути дела не испытавшая ни радостен любви, ни мужской ласки, - что она тоже может полюбить. Намекни ему кто-нибудь, он возмутился бы. Да, он всегда был расположен к мачехе, он уважал её ум и самостоятельность, он даже не отказывал ей в праве уйти от постылого мужа. Но на большее его не хватало - Огульнязик оставалась для него всё той же женой его отца. Он не думал об этом. Это было бессознательно, но это было так.
- В общем, если Узук согласится, я возьму её. И ни сам себя не обвиню, ни люди меня обвинять не станут.
- Я тоже люди, - сказала Огульнязик, - и я обвиняю! - Голос её дрогнул, но она справилась и твёрдо закончила: - Из-за своей любви они вынесли столько мучений и бед, что… Если ты станешь между, ними, нет тебе оправдания, запомни, Черкез!
Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время
- Жди меня здесь, скоро назад поедем, - сказал Черкез-ишан, спрыгивая с новенького разузоренного фаэтона перед зданием вокзала.
Возница огладил ладонью роскошные усы, ответил с азербайджанским акцентом:
- Ждож. Гуляй мало-мало, табарич хазайн.
И понимающе подмигнул.
Черкез-ишан непроизвольно тоже подмигнул в ответ и засмеялся - настроение у него было отменное. Огибая кучки стоящих и сидящих людей, он подошёл к доске объявлений, где мелом коряво, но грамотно по-русски было написано: "Поезд опаздывает на один час". Черкез-ишан постоял в раздумье, насвистывая себе под нос мелодию "Смело мы в бой пойдём за власть Советов", пощёлкал крышкой серебряных карманных часов. Правильнее всего было бы уехать и вернуться через час, но уезжать не хотелось, и он потихоньку побрёл вдоль перрона. Поезд мог прийти и через десять минут, и через час, и вообще на следующий день, так что лучше уж было ждать на месте.
Одет Черкез-ишан был, как всегда, по моде. Его лакированные туфли блестели, как чёрное зеркало, зауженные книзу брюки были отглажены на совесть, мягким кремовым отливом чесучи играла рубашка, подпоясанная зелёным, кручёного шелка шнуром с кистями на концах. Из-под рубашки свисал на бедро второй витой шнур - от нагана, висящего на брючном ремне. Он был предметом особой заботы хозяина. Не из-за каких-то своих скрытых, недоступных простому глазу качеств, а по той простой причине, что для городских мальчишек стало особой удалью незаметно срезать эти шнуры бритвой. Растяпа потом долго был предметом насмешек, а последнее время стали поговаривать даже о притуплении бдительности совслужащих. Поэтому Черкез-ишан нет-нет да и проверял рукой, на месте ли доказательство его бдительности.
Многие из сидящих на вокзале в ожидании поезда знали Черкез-ишана, почтительно приветствовали его, когда он проходил мимо. Не все одобряли его ссору с отцом, не всем было по душе, что сын святого пира, благословившего зелёное знамя газавата против большевиков, сам стал большевиком, да не простым, а начальником, вроде бывшего пристава. Но алмаз, как говорится, не становится овечьим помётом из-за того, что лежит в навозе - сын потомка пророка сам потомок пророка и преисполнен высшей благости, даже если он сбрил бороду и не бреет головы.
Из комнаты дежурного по вокзалу вышел человек в до того промазученной и причудливой одежде, что лишь одна форменная фуражка свидетельствовала о его причастности к железнодорожному сословию. Он молча подошёл к доске объявлении, стёр рукавом слово "час", написал "полтора" и так же молча ушёл.
- Какую новость нам сообщили, магсым? - спросил у Черкез-ишана только что поздоровавшийся с ним старик.
- "Поезд опаздывает на полтора", - вслух прочитал Черкез-ишан, засмеялся и перевёл написанное по-туркменски.
Вокруг недовольно зашумели.
- Только что один час сулили, теперь ещё прибавили!
- Чего "полтора" - часа или дня?
- Исчезли белые поезда, которые приходили точнее, чем петух кричит. С собой их царь забрал, что ли?
- В хурджуне унёс? Куда ему забирать?
- Куда сам убежал, в ту сторону и забрал.
- В той стране все босиком бегают, без поездов. Расстреляли царя большевики, не слыхал, что ли?