- Слабая у тебя оказалась голова на байский посул! - сердито сказал Берды, думая о том, что ошибся в выборе места для засады, и ещё не зная, какую удачу сулит ему встреча с Сары. - Советская власть тебе землю вернула, воду дала, а ты норовишь жить по пословице: "На твоих коленях сижу, твою же бороду выщипываю".
- Что мне делать с той землёй, если она сорняком вся заросла? - невесело возразил Сары. - Может, отвык я от кетменя за годы чабанства, а может, потому не везёт, что тягла нет, инвентаря дайханского. Вот и принял предложение Аманмурада - думал, разживусь, мол, деньгами и хозяйство поправлю,
- Неужели только за то, что ты передним поедешь, Аманмурад тебе конский вьюк чаю и коня посулил? - не поверил Берды.
- Конечно, нет, - сказал Сары. - Немножко вас проехав, я должен был выстрел дать - сигнал, что всё в порядке.
- Вот ты и попался, неудачливый обманщик! - Берды сгрёб чабана за халат на груди. - Думаешь, на простачков напал? Кто твоей выдумке с выстрелом поверит, если тут пробираться надо как можно тише?!
- Ты же и поверил бы, - спокойно сказал Сары. - Пусти меня, не тряси, пожалуйста, я тебе не урючное дерево - плоды с меня не посыпятся… Ты поверил бы и пошёл на выстрел. Конь у меня - птица, вашим его в жизнь не догнать. А тем временем Аманмурад с поклажей вас спокойненько стороной бы обошёл. Большим начальником ты стал, Берды-джан, а ус у тебя ещё мягкий, - закончил чабан, напомнив Берды точно такие же слова дяди Нурмамеда, сказанные, правда, по совершенно иному поводу, по оттого не менее обидные.
Злясь на собственную недогадливость, Берды напустился на чабана:
- Почему сразу не сказал, что от тебя сигнала ждут? На руку Аманмураду играешь? На, стреляй! - он протянул Сары кавалерийский карабин.
Сары отказался:
- У этого звук совсем другой, Аманмурад поймёт ловушку. Винтовку мою давай…
Он опустил ствол винтовки почти до самой земли, чтобы выстрел прозвучал глуше, отдалённее. "Умный чёрт! - с невольной завистью подумал Берды. - Всякую мелочь предусматривает".
Из-за горизонта медленно, словно нехотя, выкатилась луна, чётко обозначились верхушки дальних барханов и силуэт всадника.
- Вот он! - жарко прошептал Сары на ухо Берды.
Тот мотнул головой, как от комара, всматриваясь.
Всадник ехал медленно, сторожко, было видно, как он озирается по сторонам. Вот он остановился, будто чуя засаду, с минуту был неподвижен и стал заворачивать коня.
- Сто-ой! - Берды вскочил на ноги. - Стой, Аманмурад!
Издалека подмигнул красным глазком маузер, и Берды с проклятием схватился за обагрившееся кровью плечо.
- Ты ранен?! - кинулся к нему Сары. - Давай перевяжу!
Берды досадливо двинул его локтем.
- Коня! - закричал он. - В погоню! Не стрелять!
На первых порах показалось, что расстояние между беглецом и преследователями сокращается. Однако Аманмурад вдруг стал быстро уходить вперёд и вскоре скрылся за барханами - видимо, его ахалтекинец был ещё более чистопородным, нежели у Сары.
Бойцы сокрушались, что упустили такого матёрого хищника, обменивались запоздавшими советами, как лучше было поступить, чтобы Аманмурад не ушёл. Но зверь, уходя, всё же оставил клок шерсти - тяжеленный, пуда на четыре хурджун, который он не то сам сбросил для облегчения коня, не то оборвались торока, крепящие хурджун к луке седла. Когда хурджун был развязан, бойцы ахнули, увидев массивные серебряные блюда и кувшины. Были там ещё две вместительных, покрытых накладным узором коробки. В одной из них оказались золотые монеты николаевской и бухарской чеканки, в другой поверх монет лежали перстни с драгоценными камнями, серьги, нагрудные женские украшения и даже усыпанная алмазами рукоять сабли. Словом, трофей был богатым. Берды вспомнил разговор с начальником и махнул здоровой рукой:
- Чёрт с ним, с Аманмурадом. Не взяли сегодня - схватим в следующий раз.
- Возьми, командир, колечко или серёжки, - пошутил один из бойцов. - Подаришь красивой девушке - крепко любить станет.
- За колечки девушек, знаешь, где покупают? - сказал Берды. - Всё, что в хурджуне, это государственное достояние. Чтоб и помыслить никто не смел о колечках!
- Да я шутки ради, - сказал пристыженный боец и отошёл. - Разве мы без понятия!..
Приметив стоящего неподалёку Сары, Берды поманил его:
- Иди сюда, Сары-хан… За помощь, что ты нам оказал, спасибо и отпускаю тебя на все четыре стороны. Оставь коня, винтовку и считай себя свободным. Только впредь пусть твоя голова крепче на плечах держится, не кружится от лёгких соблазнов.
- Ладно, - сказал Сары, - спасибо и тебе, что отпускаешь. Пойду я. - Помялся, переминаясь с ноги на ногу, и попросил: - Слышишь, Берды-джан, возьми меня к себе, а? Когда-то и ты у моего костра слово привета находил. Возьми, а? Не помешаю.
- Что делать станешь у нас?
- Что и другие, то и я. Вот контрабандисты пойдут, стрелять в них стану - и от меня вреда не будет.
- Откуда тебе известно про контрабандистов?
- Ай, известно… Аманмурад говорил, что к базару около сотни конных должны прибыть с той стороны. Вы-то, наверно, их поджидали, а не Аманмурада?
- Сотня говоришь? - переспросил Берды. - Добро, встретим и сотню. Через Змеиное урочище пойдут?
- Верно! - обрадовался Сары. - Я ведь говорил, что вам всё известно! Ну, как, оставаться мне или уходить?
- Оставайся.
Отряд пошёл на соединение с Дурды. И снова ждали - день, ночь, ещё день и ещё половину следующей ночи. Контрабандисты появились, когда их уже перестали ожидать, решив, что они пересекли границу в другом месте. Один за другим, с интервалом между всадниками в две минуты, проехал цепочкой головной дозор. Луна светила в полную силу, нарушителей легко было перестрелять, как куропаток, по их пропустили, чтобы не спугнуть основные силы банды. И лишь когда приблизилось идущее волчьим разбросом ядро вражеского отряда, Берды приказал открыть огонь.
Контрабандисты не растерялись. Они быстро и без суеты разделились на две группы. Одна погнала коней влево, другая, отстреливаясь, отвлекая на себя внимание, свернула направо. Немного проскакав, нарушители спешились. Коноводы проворно увели лошадей за барханы, остальные залегли. Завязалась перестрелка.
Контрабандистов оказалось много - вся сотня, а то и полторы. Поэтому Берды не рискнул дробить силы отряда, опасаясь в случае неудачной схватки потерять отнятые у Аманмурада драгоценности - слова начальника, видно, крепко запали в голову парню. Он отверг предложение Дурды, рвавшегося в погоню за ушедшей группой, и приказал лишь организовать наблюдение, чтобы залёгшие бандиты не обошли отряд с флангов. Это грозило серьёзными последствиями, так как даже оставшиеся бандиты - примерно две трети банды - по численности чуть не вдвое превосходили Особый отряд.
Остаток ночи перестрелка шла лениво - вроде бы для порядка исполнялся наскучивший ритуал. Однако с рассветом оживилась и та и другая сторона, выстрелы потеряли свою ленивую размеренность, стали чаще и злее, то там, то тут вскрикивали раненые. Берды, который вглядывался в пунктирную линию вражеской цепи, пытаясь сообразить, какой манёвр против неё использовать, вдруг явственно различил среди бандитов Аманмурада, а с ним рядом - кого-то очень напоминающего Торлы. "Шкура продажная! - выругался Берды. ~ Ну, попадёшься ты мне в руки, гад!.." Он тщательно прицелился и выстрелил в человека, похожего на Торлы. Тот проворно нырнул за укрытие.
Неожиданно положение осложнилось - ушедшие контрабандисты вернулись на помощь товарищам. Тут уж в пору было думать не о захвате контрабандистов, не о победе, а о том, как бы унести в целости собственную голову. Была критическая минута, когда Берды намеревался отдать приказ об отходе. Но тут опять сработала интуиция, таинственное шестое чувство, рождённое, может быть, нерешительностью в действиях банды и подсказавшее Берды, что контрабандисты только этого и ждут, что они не станут преследовать отряд. И тогда Берды круто изменил своё решение и, пожалев, что нет пулемёта, скомандовал сабельную атаку.
Несмотря на превосходящую численность, контрабандисты не приняли удара и стали отходить к границе, беспорядочно отстреливаясь и бросая вьюки. Здесь и клюнули Берды сразу две пули. Одна продырявила штанину и обожгла бедро, вторая - в голову - выбила из седла, и он уже не видел, как завершился разгром банды. Собственно, назвать разгромом это было нельзя - далеко не большая часть контрабандистов осталась лежать серыми холмиками на сером каракумском песке, - но это была победа, увенчанная солидными трофеями, хотя и доставшаяся немалой ценой.
Перед Дурды, принявшим на себя командование отрядом, стояла задача - решить: немедленно возвращаться в Мерв или нет? Дурды сообразил, что треть банды, потом вернувшаяся, не случайно вначале уклонилась от боя и ушла в пески. По всей видимости, в недалёком укромном месте было спрятано наиболее ценное, что контрабандисты переправили через границу и чем не хотели - или не имели права - рисковать. Нужно было разыскать этот тайный груз, который вполне мог оказаться либо наркотиками, либо, что ещё, вероятнее, оружием. Но тут возник вопрос - как быть с ранеными. Убитых можно похоронить, пленных не было, зато раненые требовали медицинской помощи.
Проблема разрешилась с помощью Сары. Бывший чабан показал себя человеком мужественным, сражался в первых рядах, под ним убило лошадь. После боя он изловил двух коней, оставшихся от контрабандистов, и, весьма довольный добычей, возжелал немедленно отправиться восвояси, дабы приступить к налаживанию своего дайханского хозяйства. Об этом он и заявил Дурды, а тот, подумав, велел ему взять на себя обязанность доставить раненых бойцов в мервскую больницу.
Обо всём этом Берды узнал уже по дороге в Мерв, когда пришёл в сознание от тряски на виляющей колёсами арбе. А вот где и как были раздобыты арбы для раненых, об этом хитромудрый Сары благоразумно помалкивал, а Берды было не до расспросов - раны воспалились и дёргали, как созревший нарыв, хоть криком кричи. Берды стискивал зубы, глухо, как рассерженный барсук, ворчал, чтобы не застонать от боли, и торопил погонять лошадей. А когда от тряски боль становилась совершенно нестерпимой, он либо громко мычал сквозь зубы революционные песни, либо впадал в беспамятство…
* * *
Он, конечно, не стал посвящать Узук во все подробности: зачем эго ей, ещё подумает, что он на похвалу либо на сочувствие напрашивается, а может, и ещё на что-нибудь. Пусть Огульнязик - глупая, милая, ослеплённая своей честностью Огульнязик! - пусть она отвергла его любовь, оставила, как путника среди пустыни, у которого пала лошадь. Пусть так. У него достанет сил пережить это, выбраться из пустыни к человеческому селению. Но он должен также найти в себе мужество и самолюбие, чтобы действительно не стать сродни воробью, с которым сравнила его Огульнязик, воробью, для которого ничего не стоит перепорхнуть на старую ветку, если новая, облюбованная им, оказалась ненадёжной опорой! Нет, не будет он порхать, не хочет, не может, наконец, потому что отвернуться от костра - не значит погасить его, и отвергнутая любовь не умирает от разрыва сердца!
… - Вот так всё это и произошло, - сказал Берды. - В общих чертах… Кто были эти негодяи - контрабандисты или басмачи, мне неизвестно. Знаю только, что там был Аманмурад. Вероятно, лежит где-нибудь сейчас, зализывает свои раны, с собаками не найдёшь…
- Можно на Бекмурад-бая нажать, - сказала Узук. - Он-то знает, где его братец прячется.
- Можно нажать. И ещё кое-кого надо в выжимал-ку посадить. Торлы, например. Чтобы красный сок из него потёк! Он пока в тюрьме клопов кормит, да клопы из него одну кровь сосут, правду из него мы выжимать будем.
- Не понимаю, при чём здесь Торлы?
- А при том! Рыльце в пушку по самые уши. Что на Бекмурада, что на него - одну пулю надо: они от жизни избавятся, жизнь - от подлецов.
- Как можно равнять Бекмурад-бая и Торлы! Один - эксплуататор, другой - всю жизнь усердный батрак.
- Его усердие собаке бросили - есть не стала! Если у меня о его преступлениях спросят, я не стану затрудняться поисками его достоинств.
- Не могу согласиться с тобой, Берды. Война и твоя нынешняя служба так тебя ожесточили, что совершенно перестал ты в людях хорошее видеть. А Торлы, как ни говори, два раза спасал меня от смерти, собственной жизнью рискуя. И за Советскую власть он воевал вместе с вами.
- Теперь - за Аманмурада воюет, в Советскую власть стреляет!
- Ты сам видел это? Собственными глазами?
- Видел - не видел, а знаю точно, что был Торлы в перестрелке на стороне бандитов.
- И знаешь, что он в тебя стрелял?
- Не в меня, так в других стрелял.
- Не знаю, Берды, насколько ты прав. Мне по душе и твоя убеждённость и твоя классовая непримиримость. Но эти качества, по-моему, не должны идти вразрез со здравым смыслом. Ты обвиняешь Торлы, а другие столь же убеждённо утверждают, что он ни в чём не виноват. Алыча и персик не могут быть плодом одного дерева - истина либо тут, либо там.
- Кто утверждает, что Торлы не виноват?
- Все.
- Кто - все?
- Люди, дорогой Берды, люди.
- Люди изнутри, что овцы снаружи, - и белые бывают и чёрные.
- Бывают. И всё же я склонна верить правде десяти человек, нежели правде одного.
- Один - это, безусловно, я?
- Не обижайся на меня, Берды, но ты, по-моему, немножко увлёкся.
- А десять - это кто?
- Это те люди - половина села, - которые пришли поручиться за невиновного, оставили свои оттиски пальцев на казённой бумаге и увезли Торлы с собой,
- Освободили из-под ареста?!
- Да.
- Тогда я вообще ничего не понимаю!
- Надо понимать то, что есть, а не то, что тебе хочется. Торлы в тебя не стрелял и вообще…
- Да, не стрелял! Но, если хочешь знать, в меня стрелял твой Аманмурад! Вот куда попала его пуля, смотри!
Это был невольный, но мастерски нанесённый удар в солнечное сплетение. Глаза Узук широко раскрылись, как от внезапной непереносимой боли. "За что же ты меня так, Берды-джан! - мысленно ахнула она и задохнулась болью. За что?!"
Поняв, что ляпнул глупость, Берды насупился и замолчал. Молчала и Узук, ожидая, пока отпустит удушье, и думая о человеческой несправедливости. Потом она встала.
- Уже уходишь? - спросил Берды.
- Ухожу, - ответила она, только сейчас вспомнив об узелке с гостинцами Черкез-ишана. - Возьми, - она подала узелок. - Черкез-ишан просил меня передать тебе его подарок.
Жалкая попытка реванша, попытка швейной иглой парировать удар топора не достигла цели. И Узук ушла, ступая по развалинам царского дворца и унося в себе горькую обиду за незаслуженно жестокий, точно рассчитанный удар.
А Берды, опираясь на свой посох, провожал её взглядом, полным нежности, и нимало не думал о том, как грубо и тяжко оскорбил он сейчас женщину. Женщину, которую когда-то любил больше собственной жизни, больше спасения души.
Он совершенно не догадывался, какую душевную травму нанёс ей сорвавшимся в горячке словом. Это было так же подло и низко, как умышленно раздавить солдатским ботинком доверчиво попискивающего и беззащитного цыплёнка-пуховичка. Если бы Берды знал, он никогда не простил бы себе этого проступка.
Но он об этом не узнал никогда.
Змею лови рукой врага
Тёмная ночь нужна стае волков, вышедшей на добычу. Тёмная ночь союзница и человека, чьи помыслы сродни волчьим. Аманмурад любил безлунную тьму, Она была неверной союзницей, потому что порой таила в себе тех, с кем меньше всего искал Аманмурад встречи. Но она же помогала и ему избежать этих встреч, и делала это чаще, успешнее, нежели подыгрывала его недругам. Он прощал ей её недостатки, как прощают коню, споткнувшемуся о сурчиный холмик, прощал - как любовнице, бросившей мимолётный взгляд на другого; отдаваясь объятиям ночной тьмы, он испытывал лёгкое, возбуждающее чувство насторожённости человека, понимающего, что его могут предать, но это произойдёт лишь в том случае, если сам он пойдёт навстречу опасности. По натуре Аманмурад не был игроком, но он не был и трусом, и поэтому за время своих длительных ночных скитаний, если не вошёл во вкус риска, то во всяком случае принимал его, как должное.
Окольной тропкой он подъехал к порядку Бекмурад-бая. Соскочив с коня, замотал повод за таловый куст и пошёл пешком в сторону кибиток. Собаки, бросившиеся к нему с глухим ворчанием, успокоились, завиляли хвостами, признав знакомый дух.
Бекмурад-бай встретил брата с обычной сдержанностью, хотя и был недоволен его появлением - Аманмурада взяли на заметку власти, и ему следовало быть осторожней, не навлекать на других подозрение, которого и без того в избытке. Кто ходит по краю обрыва, тот волен красоваться собственной удалью, но сдуру загреметь вниз, да ещё брата за собой потащить - чести мало.
- Пошли кого-нибудь лошадь постеречь, - попросил Аманмурад, глядя, как брат занавешивает окна и убавляет в лампе огонь.
- Не украдут, - ответил Бекмурад-бай.
- Все честными стали в ауле? - Аманмурад оборвал нервный смешок. - Не воровства опасаюсь, а досужих глаз: кои я опознают - и мне не сдобровать. Или вместе с ворами и недруги наши перевелись? Тогда поздравляю тебя.
- Плохо в ауле, - сумрачно сказал Бекмурад-бай, - хоть беги отсюда на край света. Прежде знали: этот - Друг, этот - враг. А нынче ничего не разберёшь, никому не доверишься - сегодня он у твоего сачака сидит, а назавтра, глядишь, всю родню твою до седьмого колена поносит. Не люди стали, а так, вроде камыша под ветром, а ветер всё чаще от нас дует.
- Меле с Аллаком воду мутят?
- Они - мелочь, хотя и блоха тоже кусает, но от блошиных укусов ещё никто не умирал. Опаснее другие. Ячейки какие-то организуют, где ни свата, ни брата нет, одна голая правда сидит.
- Для чего сидит?
- Чтобы людей по рёбрам бить, ни чужих, ни своих не жалея.
- Хе! От такой правды все разбегутся, даром что она - голая, - хихикнул Аманмурад. - Каждому свои рёбра дороги.
- Если бы бежали, а то наоборот - в ячейку все лезут.
- Значит, выгода есть?
- Веру они там большую получают.
- На всякую веру недоверие есть.
- У них - нету. Скажут: "Белое" - власть верит им, скажут: "Чёрное" - власть тоже верит. Народ к себе принимают, смуту сеют в умах людей, все устои потрясают. Вон девчонка эта, дочка Худайберды покойного, как в город ушла - шайтан её ведает, в какие двери она стучалась, какими доходами жила. Теперь, видишь, вернулась с гонором, учёная, в аулсовете сидит. Даром что она аульных женщин разными словами с толку сбивала, нынче решила собственный пример показать - без калыма замуж выходит.
- Говорят, власть фирман издала, по которому калым вообще отменён, - сказал Аманмурад.
Бекмурад-бай махнул рукой.
- Власть! Её дело такое - законы издавать. А ты свою голову имей на плечах. Пока закон на бумаге - он только яйцо. Но если ты его под курицу положишь, неизвестно, что вылупится - цыплёнок или птица Симрук: либо ты съешь, либо тебя съедят.