- Иди, иди! - ободрил её джигит и хрипловато засмеялся. - Иди, не бойся, не вернётся твой преследователь. Всё хотелось мне взглянуть на куропатку, из-за которой два орла подрались, да никак не удавалось тебя встретить. Вот, оказывается, где встретились. И не куропатка ты вовсе, а тоже хищной породы. Ошиблась я немножко.
Только сейчас разглядела Узук, что перед ней действительно женщина в одежде джигита. Она была немолода, не претендовал на изящество полный стан, перетянутый вместо кушака дорогой кашемировой шалью, сбегала на шею складка второго подбородка. Но плоское неподвижное лицо женщины было красиво какой-то каменной красотой - отчуждающей и завораживающей в одно и то же время. Тёмная печаль таилась в больших прекрасных глазах, и удивительно изящны были маленькие кисти рук. Женщина смотрела сверху вниз равнодушно и высокомерно, покачивая переброшенной через луку седла винтовкой.
- Спасибо вам! - с чувством воскликнула Узук. - Я даже не знаю, какое вам спасибо! Вы меня второй раз на свет родили! Вы меня от стыда и позора изба…
Что-то неуловимо дрогнуло в каменном лице, будто ящерица по скале метнулась.
- Никого я не родила за всю свою жизнь, - бесстрастно, на одной ноте сказала женщина. - И спасибо не за что. Знать бы, что это ты, проехала бы своей дорогой.
- Не верю вам! - воскликнула Узук. Она впервые видела эту странную женщину-джигита, но в самом деле не могла сердцем принять её холодные, жестокие слова, не вяжущиеся с её же поступком.
- Может, и права, что не веришь, - по-прежнему ровно сказала женщина. - Я сама себе уже много лет не верю… Девчонки бегут, "спасай" - кричат. За какой, думаю, стреляной куропаткой один из рода Бекмурад-бая гоняется? Посмотрю, думаю. А это, оказывается, не куропатка, хищная птица… Ну, прощай. Вон твои ястребы тебе на помощь летят.
По дороге со стороны города стелился дробный конский топот.
- Погодите! - попросила Узук. - Останьтесь, прошу вас!
- Не место фазанихе в ястребином гнезде, - бросила через плечо женщина и тронула плетью лоснящийся конский круп. - Прощай.
Посадка её была уверенной и лёгкой, как у человека, проведшего в седле большую часть своей жизни.
- Как вас зовут? - крикнула ей вслед Узук.
- Спроси у тех, кто знает, - донеслось издали.
Подскакавшие милиционеры окружили Узук, спрашивая, цела ли она, куда делся Аманмурад, кто этот всадник, который только что ускакал. Они хотели догнать женщину. Но Узук попросила не делать этого.
Подъехал фаэтон. Конь тяжело поводил боками, блестел от пота, с удил падали клочья желтоватой пены. Абадан сидела без кровинки в лице, губы у неё прыгали от нервного тика, и она всё никак не могла произнести слово.
По дороге Узук рассказала подруге обо всём, что произошло, умолчав, правда, о некоторых угрозах Аманмурада. Вспоминая о них сейчас, она и краснела и содрогалась от запоздалого ужаса. Никогда больше не поеду одна, думала она. Какой молодец Сергей, что заставил взять наган и послал всё-таки навстречу ей отряд милиционеров!
- Я, кажется, догадываюсь, кто твоя спасительница, - сказала Абадан, справившаяся наконец со своим тиком.
- Знаешь её?
- На такое никто, кроме Сульгун-хан, не способен. Уверена, что это она была.
- Сульгун-хан? - задумчиво повторила Узук. - Да, я могла бы сама догадаться.
- Где тебе там догадываться было! - махнула рукой Абадан. - Бедная ты моя, сколько страхов пережила! - Она прижалась к подруге, обняла её. - Я сама от страха чуть не умерла.
- Сядь на место, - сказала Узук, - а то свалишься с фаэтона на дорогу.
- Теперь не страшно и свалиться, - Абадан засмеялась. - Вон каких джигитов Сергей нам прислал.
- О Сульгун-хан мне Берды рассказывал. Он дважды с нею встречался. Какая-то несчастливая она, правда?
- Куда уж тут до счастья - всю жизнь в седле, без домашнего угла. А теперь с контрабандистами связалась, от Клычли я слыхала. Жалеет он её, говорит, большие дела ей судьба сулила, да сбилась она с дороги на окольную тропку - и жизнь размотала зря, и голову попусту сложить может.
- И мне её жаль, - сказала Узук. - Сидит на коне, а глаза - грустные. К нам бы её в отдел заманить- сколько от такой женщины пользы было бы.
Абадан с сомнением покачала головой.
* * *
Дурды не возражал против предложения провести свадьбу в городе - первую свадьбу, когда невесту взяли без калыма. Пусть уж весь свадебный обряд будет проходить по новым, советским порядкам. Но Оразсолтан-эдже упёрлась на своём. "Дочь я не смогла выдать замуж по-человечески, так пусть хоть сына женю в соответствии с нашими обычаями и обрядами", - упрямо твердила она, не желая слушать никаких доводов. - "Проведём той в городе, ведь и Дурды и Мая люди современные, на государственной службе, - убеждала мать Узук, - пусть покажут пример советской свадьбы для всех. А ты приглашай всех, кто тебе нужен из аула".
- "Нет и нет, - упорствовала Оразсолтан-эдже, - не будет вашей городской свадьбы, будет моя свадьба, как я хочу!" - "У тебя в доме даже кошмы приличной нет, чтобы, невесту на ней усадить", - спорила Узук. Оразсолтан-эдже не задумывалась с ответом: "Ты свои кошмы привезёшь, из города! А что до меня, так если войдёт в мою кибитку невестка, чёрная обшивка кибитки сразу станет белой и все старые кошмы в ней обновятся".
Оразсолтан-эдже отстаивала своё право даже с каким-то отчаянием, и не понять её было трудно, а поняв, так же трудно было не посочувствовать. Приближалась к своему последнему порогу жизнь, все лучшие мечты в которой скользили слабой тенью далёкого облачка, ни разу не пролившегося благодатным дождём. Судьба давала ей в руки, может быть, единственный случай осуществить то, о чём она думала долгие годы, и отказаться от этого случая было всё равно, что самой разбить пиалу с последним глотком воды и умереть от жажды.
Свадьбу решили справить в ауле. Распорядителем её была сама Узук - против этого Оразсолтан-эдже возражать не стала: бог с ним, хоть и женщина, но всё же родная дочка, да и не такое уж это вопиющее нарушение обычая. Деньги для свадебного тоя дал Торлы. Дурды вначале было отказался наотрез, но вынужден был уступить матери, которую вдруг обуяло наивное тщеславие - блеснуть перед людьми богатой свадьбой сына.
С раннего утра возле кибитки Оразсолтан-эдже собрались принаряженные девушки и молодайки. Тумары, генджуки и другие массивные серебряные украшения, казалось, вовсе не тяготили своих хозяек, и случись объявиться здесь Черкез-ишану с его давешней вокзальной проповедью о вредности украшений, он вряд ли нашёл бы здесь единомышленников.
Поодаль флегматично жевали свою жвачку готовые в путь верблюды. На ногах у них были узорные наколенники, на шеях позвякивали колокольцы, уздечки были украшены кисточками. Всё это недвусмысленно свидетельствовало о цели, для которой предназначались верблюды, особенно нарядные паланкины на верблюжьих горбах.
По слову распорядителя тоя женщины должны были разместиться в паланкинах и ехать за невестой. Но Узук помалкивала, глядя на дорогу и отделываясь шуточками от наиболее нетерпеливых девушек. На дороге показалась целая вереница фаэтонов, остановившихся возле кибитки Оразсолтан-эдже. Они отвлекли на себя внимание женщин, и те подошли поближе, с любопытством рассматривая лакированные городские арбы, запряжённые парами сытых коней, их наборную сбрую, украшенную перламутровыми ракушками. Ракушки вызывали особую заинтересованность сельских модниц, охотно уступивших бы за них свои украшения, многие из которых по ценности не уступали целой запряжке.
- Девушки, - сказала Узук, - кто хочет, садитесь на верблюдов, остальные могут садиться в фаэтоны.
"Остальными" оказались все. Пересмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, молодёжь двинулась к фаэтонам. В паланкины пришлось лезть тем, кто постарше. Они тоже охотнее поехали бы в фаэтонах, но нельзя же было бросать пустыми свадебных верблюдов, кому-то надо было поступиться своими интересами. Свадебный поезд отправился в путь.
В истории села не было случая, чтобы гелналджи ехали за невестой на фаэтонах. И старикам, которые провожали свадебный поезд глазами, не представлялось случая проехать на такой диковинной арбе.
- Твой той оказался особенным даже по сравнению с тоями именитых баев, - уважительно говорили старики, подходя к Оразсолтан-эдже, которой казалось, что голова у неё от радости до неба достаёт.
- Как говорится, не надо хорошего начала, был бы хорошим конец. Не сглазить бы у Оразсолтан-эдже коней хороший.
- Тьфу, тьфу, тьфу!.. Пусть не будет здесь завистливых глаз!.. Хвала аллаху, и у Дурды оказались щедрые товарищи.
- Хов, говорят, джигита узнавай по его друзьям. Но и другое верно: кто сам неудалый, у того и друзья пустомели.
- Ай, конечно, не сглазить, Дурды толковым сыном вырос.
- Узук наша тоже орлицей смотрит. Сколько горя бедняжка пережила, да будет милостив к пен аллах.
Оразсолтан-эдже слушала и росла всё выше.
Берды не поехал вместе с атбашчи, ссылаясь на разболевшуюся ногу. Рана, которая поначалу казалась пустяковой и вроде бы полностью зажила, неизвестно отчего воспалилась, нога отекла и пыла всю дорогу, пока Берды добирался из города до аула. Садиться в седло было трудно, а ехать с женщинами в фаэтоне - на такое мог решиться только самый отчаянный "вольнодумец", не боящийся ни бога, ни черта, ни острых женских язычков. Берды к таковым себя не причислял, поскольку, игнорируя две первых инстанции, последнее время стал не то чтобы побаиваться, а как-то сторониться женщин. Крылась ли причина этого в обычной усталости и нездоровье, заставляющем человека ощущать свою неполноценность, что особенно остро воспринимается именно в женском обществе; либо это явилось результатом того, что две самых дорогих ему женщины ушли из его жизни, - трудно было сказать.
Он расположился в крохотной мазанке, стоящей подле кибитки Оразсолтан-эдже. Окон в мазанке не было, но для неё вполне хватало света из тюйнука и открытой двери. Туда притащили кошму и несколько одеял, что вполне устраивало Берды. Жениху распоряжаться на тое не положено, поэтому и Дурды, в ожидании пока привезут невесту, пристроился рядом с другом. Тема для разговора, казалось бы, могла быть только одна - предстоящий той. Но и Дурды и Берды словно по молчаливому соглашению не касались её и говорили о делах, связанных с работой: Дурды неудобно было распространяться о собственной свадьбе, Берды помалкивал по другой причине - ему страшно не нравилось, что такое важное и торжественное событие в жизни друга связано с деньгами Торлы. К этому типу Берды по-прежнему относился неприязненно и подозрительно.
Он пытался даже убедить Клычли, что Торлы освободили обманом, через подставных поручителей, и что его необходимо снова арестовать. Клычли отказался: непойманный не вор, а когда Берды не успокоился, привёл в пример инцидент с подброшенным терьяком, заметив при этом, что если в одном случае смогли стать выше, казалось бы, очевидного факта, то нет необходимости в репрессивных мерах при полном отсутствии фактов. Берды не выдержал: "С подонком меня равняешь" и на сей раз дверью всё-таки хлопнул, оставшись при своём мнении. Самое нелепое было не в безнаказанности Торлы, а в том, что лучшие друзья - Дурды, Клычли, Сергей не разделяют его, Берды, точки зрения.
- Понаблюдай за его поведением внимательно, - хмуро посоветовал он.
- Чего за ним наблюдать, - сказал Дурды неохотно. Он где-то догадывался о причине дурного настроения Берды и не хотел себе признаться, что в глубине души согласен с ним, валить же всё на мать было тем более нехорошо.
- Не нравится мне его поведение, - настаивал Берды.
- Не все сапоги на одну ногу, - ответил Дурды. - Одному нравится, когда лянгу бьют, другому - когда баранье рёбрышко обгладывают.
- По-твоему, Торлы человек вообще без изъяна?
- У каждого своя тень имеется - есть недостатки и у Торлы, как не быть.
- Например?
- Например, неразборчивость в средствах. На чарджуйской дороге, например, удрал с оружием, чтобы продать его. Я бы этого дурака Торлы убил тогда, если бы догнал.
- А сейчас его надо по головке гладить за то, что он контрабандой занимается?
- Я не уверен, что он занимается контрабандой - никто его не засёк на границе.
- Откуда же он, по-твоему, деньги берёт, которые направо и палево швыряет? С неба они к нему падают, что ли?
- Не имею привычки в чужой карман заглядывать, - сказал Дурды и с досадой подумал, что Берды сейчас может легко поймать его на слове. - Он парень не промах в смысле поживиться, сумел, вероятно, во время войны запас сделать.
- Что-то нам с тобой война не много дохода принесла!
- Не все такие, как мы, Берды.
- О чём и речь. Одни идёт - землю пашет, а другой следом червячков подбирает для рыбной ловли.
- Не суди ты его слишком строго. Если бы он, как Сухан Скупой, всё под себя грёб, а то ведь деньги ему так, для бахвальства - глядите, мол, все, и Торлы человеком стал, не жалеет денег на угощение.
- Куда какая приятная характеристика! Особенно если слышишь её от начальника добровольной милиции.
- Видеть всё в чёрном свете тоже невелика заслуга.
- Рядить всех в парчовый халат - лучше?
- Я не ряжу. Сказал уже, что не покрываю недостатков Торлы. Ну, если хочешь, есть у него ещё такая особенность, умение, что ли, завоёвывать доверие нужного ему человека, даже если при других обстоятельствах он с этим человеком всю жизнь не здоровался бы.
- Может, поэтому он и твоё доверие так легко завоевал?
- Какая ему корысть в моём доверии?
- Всем людям, ходящим по тёмным углам, важно доверие начальника милиции.
- Там, где нарушается закон, моё доверие никому радости не принесёт. Я пока не вижу, что Торлы ходит по тёмным углам. Но если узнаю, что он криво ступает перед законом, не пощажу не только Торлы, но и родного брата, который сосал молоко из той же груди, что и я!
- На чарджуйской дороге у него была не кривая поступь? Если я подниму это дело перед законом, ты подпишешься как свидетель обвинения?
- Не задумаюсь.
- И Меле с Аллаком подпишутся?
- Почему бы им отказываться от подписи?
- Да хотя бы потому, что Мая их родственница: одному - сестра, другому - племянница, а Торлы ей на свои деньги пышную свадьбу справляет. Должно ведь у людей быть хоть какое-то чувство благодарности.
- Язвишь? - сердито сказал Дурды. - Ты уж прямо говори, что Торлы купил нас всех на свои деньги!
- Извини, братишка! - одёрнул себя Берды, поминая всю неуместность затеянного разговора. - Нехорошо в день твоей свадьбы говорить о таких вещах, да сказал я потому, что люблю тебя, хочу, чтобы всё у тебя было по-человечески и честно, чтобы не болтали потом досужие языки, что невесту Дурды Мурадова привезли на тридцати фаэтонах, которые оплатил контрабандист Торлы. Не сердись.
- Я не сержусь, - сказал Дурды. - Я понимаю твою озабоченность и благодарен тебе за неё. Однако пойми и ты меня, войди в моё положение. Для меня совершенно безразлично, привезут Маю на фаэтоне, на верблюде, на ишаке или вообще пешком приведут. Я пыль на льду поднимать не люблю. Но ведь ты знаешь мою маму. Она приняла Торлы в своём доме как родного за то, что дважды он спас от смерти Узук. Кстати, и Узук относится к нему очень хорошо. И можешь представить, что произойдёт, если я откажусь от денег и от этих несчастных фаэтонов, чтоб у них колёса поотвалились!
- Плюнь три раза, а то невесту с синяками привезут, - скупо улыбнулся Берды.
- Для меня она любая хорошая, - ответил улыбкой Дурды. - Понимаешь теперь, что не могу я заставить маму плакать на единственном в жизни свадебном тое?
В дверь мазанки заглянула Узук.
- Иди, жених, - сказала она, - там тебя мужчины требуют. Давно ли я тебя щёлкала по макушке, когда ты из котла на дальнем кочевье кусочки таскал, лакомка несчастный? А вот поди ты, жених и даже начальник милиции!..
Она расстелила сачак, в котором была небольшая миска с мясом, кусочек брынзы и чурек.
- Перекуси немножко, Берды. Проголодался, наверное, а той ещё когда начнётся.
- Погоди, постой! - остановил её Берды, повинуясь какому-то внезапно нахлынувшему чувству. - Посиди минутку.
- Рада бы, да не могу, - Узук задержалась на пороге. - Без распорядителя той, сам знаешь, что арба без колёс - с места не стронется.
- Слово тебе сказать хочу!
- Говори, я слушаю.
Берды облизнул пересохшие губы.
- Прости мне мою вину, Узук! - сказал он осевшим голосом. - Пусть не будет между нами тех слов, которые я тебе в Полторацке сказал, хорошо?
Теребя в пальцах ворот платья, Узук ответила:
- Я и сразу тебя ни в чём не винила. Ты был искренним передо мной, я тебе ответила тем же. Если это для тебя важно, я могу повторить: ты не виноват передо мной ни в чём, и давай забудем об этом.
Берды хотелось услышать другое, более тёплое, более сердечное. Но приходилось мириться с тем, что есть, понимая, что душевные раны, как и телесные, бесследно не исчезают. И он задал вопрос, который, был уверен, никогда в жизни не задаст Узук:
- Ты… свободна?
- Ах вот ты о чём, - сказала Узук и замолчала надолго. - Нет, Берды, не свободна. Я дала слово Черкезу.
Берды побагровел до синевы, словно получил публичную пощёчину.
- Да ты не так… да я не это… - начал он косноязычно.
Узук ушла, не дослушав объяснений. Ей было неловко за Берды, жалко его, и рядом с болью в сердце шевелилось что-то доброе, снисходительно-материнское. Глупый ты, глупый, неразумный ты мой, думала Узук, никого я не любила и не люблю кроме тебя, но путами на твоих ногах я никогда не стану, не хочу, чтобы через год или через десять лет ты казнил себя тем, что поддался настроению минуты, что побоялся или не сумел проявить мужскую твёрдость характера. Не надо этого, Берды, так будет лучше для нас обоих…
А Берды после ухода Узук треснул кулаком по краю миски, а потом долго обирал с себя куски жирного мяса, с сердцем кидал их обратно в миску и шептал: "Так тебе и надо… получай, что заслужил… и подите вы к чёрту, все эти бабы!.."
Совсем уж не вовремя заявился Торлы - энергичный, деловитый, откровенно довольный собой.
- Салам, Берды, - бросил он как ни в чём не бывало, - ты Узук не видел?
Берды глянул на него зверем, буркнул нечленораздельное. Сунулся вытереть жирные пальцы - задел больную ногу, скривился, выругавшись сквозь зубы.
- Ай-я-яй! - посочувствовал Торлы. - Сильно болит?
- Шёл бы ты отсюда! - недобро блеснул глазами Берды.
- Всё сердишься? А напрасно. Старый друг - что старый казан: внутри чёрный, а плов в нём вкуснее, чем в новом.