Сенат едва не принял закон, имеющий некоторое отношение к этим сплетням. По словам Светония, Гельвий Цинна, народный трибун, не раз признавался, что такой закон готовился. Его собирались опубликовать в отсутствие Цезаря, но по его распоряжению, и сводился он к тому, что разрешал "брать в жены сколько угодно женщин, чтобы иметь наследников".
Наверное, это подвигло господина Шампани на написание весьма изящного исторического опуса, в котором он утверждает, что Юлий Цезарь якобы более совершенен, чем Иисус Христос, обладающий одними только добродетелями, поскольку Цезарь обладал не только всеми добродетелями, но и всеми пороками.
Но теперь оставим его, пусть Цезарь спокойно отправляется в Галлию, пусть собирает свои огромные шатры, пусть нагружает лектики, напоминающие уже более меблированные комнаты, пусть берет с собой пурпурные ковры и полы из маркетри.
Будьте спокойны, когда понадобится, он пойдет пешком впереди своих легионов, с непокрытой головой, под палящими лучами солнца, под дождем, льющим как из ведра. Пусть проделывает по тридцать лье верхом или в телеге. Когда на пути возникнет река, он преодолеет ее вплавь или на бурдюках; когда повстречаются альпийские снега, он будет пробивать дорогу своим щитом, а солдаты его - прокалывать снег пиками, мотыгами и даже мечами. Он никогда не поведет войско по дороге, предварительно не произведя разведки. Он перебросит легионы в Англию только потому, что слышал, будто у ее берегов добывают более красивый жемчуг, чем в индийских морях. Он сам проверит путь и осмотрит порты - смогут ли они обеспечить надежную защиту его флоту.
Однажды, узнав, что его армия, от которой он отделился, чтобы встретиться с кем-то, попала в окружение, Цезарь переоделся в простого галла и прошел сквозь стан врага. В другой раз, долго ожидая подкрепления, которое все никак не подходило, он сам бросился в лодку и отправился на его поиски. Ни одно знамение не остановило его наступления, ни один прорицатель не сумел заставить его изменить планы. Даже когда жертвенное животное вырвалось из рук жреца, это не остановило его в походе против Сципиона и Юбы. Шагнув на берег Африки, он поскользнулся и упал, но это не помешало ему воскликнуть: "Африка, ты моя!"
Никогда не был он рабом предвзятых идей, все решения принимал в зависимости от обстоятельств. Его гений всегда предугадывал события. Он вступал в бой, не имея конкретного плана. Он бросался в атаку после долгого марша; его не беспокоило, какой будет погода - хорошей или плохой, однако он всегда вел бои так, что врагу в лицо хлестал снег или дождь. Стоило врагу повернуться к нему спиной - и он уже не давал ему опомниться от страха. В критический момент мог избавиться от всех лошадей, включая и свою, чтобы заставить своих солдат идти вперед, не давая им возможности обратиться в бегство.
Когда его части отступали, он лично перегруппировывал их, останавливая дезертиров и силой заставляя их, как бы они ни были напуганы, обратиться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он таким образом остановил, начал угрожать ему копьем, он же своей грудью обратил это копье в сторону противника. Другой бросил штандарт, который нес, - Цезарь поднял его и, держа в руке, пошел на врага.
После Фарсальской битвы, идя впереди своей армии и пересекая Геллеспонт в маленькой лодке, он встретил Луция Кассия с десятью галерами и пленил его вместе с этими галерами. И наконец, во время одной из атак моста в Александрии он вынужден был броситься в море и проплыть расстояние около двухсот шагов до ближайшего корабля, держа высоко в руке бумаги, что были при нем, а также придерживая зубами рубаху-кольчугу, чтобы не оставить врагу ни одного трофея.
Итак, он направился в дикую и варварскую страну, которая называлась Галлией и завоевание которой как нельзя более соответствовало его гению.
Посмотрим, что же произошло за время отсутствия Цезаря с Цицероном, Помпеем, лишившимся популярности, а также с Клодием, на короткое время ставшим некоронованным царем толпы.
XXVIII
Мы уже говорили, что Цицерон бежал.
Многие знамения - помните влияние, которое оказывали на римлян знамения и как они во всем видели знамения? - так вот, многие знамения предсказывали, что ссылка его будет непродолжительной. Когда Цицерон сел на корабль в Брундизии, чтобы отплыть в Диррахию, ветер ему благоприятствовал, но на второй день он сменил направление, отбросив корабль туда же, откуда он отправился. Первое знамение.
Отправился снова. На сей раз ветер нес его в нужном направлении, но только он собрался ступить на сушу, как земля содрогнулась, а море отступило. Второе знамение.
Цицерон впал в полное уныние. Он, который всегда поправлял, когда его называли оратором: "Называйте меня философом", стал меланхоликом, подобно поэту, к примеру, Овидию, находившемуся в ссылке в стране фракийцев.
В полном отчаянии вглядывался он в берег Италии, напоминая, по словам Плутарха, несчастного любовника. Меланхолия, эта весьма современная нам муза, столь редко посещала древних, что мы не можем удержаться и не процитировать одно письмо Цицерона к брату. Оно раскрывает натуру нашего оратора, и он предстает совершенно иным, незнакомым доселе человеком. Это письмо, написанное Цицероном, мог бы подписать и Андре Шенье, и Ламартин. Оно датировано 13 июня 696 года от основания Рима и написано в Тессалониках.
"Брат мой! Брат мой! Брат мой! Если я посылаю тебе рабов без писем, думаешь, я обижен и не желаю тебя видеть? За что мне быть на тебя в обиде, брат мой? Скажи, разве такое возможно? Впрочем, кто знает… На деле, возможно, именно ты заставил меня грустить. Возможно, твоя зависть - следствие моей ссылки. Может, не я являюсь причиной твоего краха? Раз ты усомнился в этом, вот и расплата за хваленый всеми консулат. Он отнял у меня детей, родину, состояние, ну а у тебя, у тебя… Если бы у тебя не отняли меня, я бы и вовсе не плакал. Все, что у меня есть святого и хорошего, все это от тебя, но скажи, что же я дал тебе взамен? Траур души своей и свою боль, беспокойство за судьбу твою, несчастья, грусть, одиночество… И чтобы я не хотел тебя видеть?! О, я не хотел бы, чтобы ты видел меня, потому как - ах! если бы ты видел меня, то понял бы: я уже не тот, кого ты знал прежде, который в слезах расставался с тобой, с тобой, чьи глаза были тоже полны слез.
Говорю тебе: Квинт, от твоего брата не осталось ничего, кроме тени, отражения дышащего мертвеца. Отчего я только не умер?! Отчего не смог ты увидеть меня мертвым собственными глазами?.. Почему я не позволил тебе не только пережить меня, мою жизнь, но и мою славу? О! Признаюсь перед всеми богами, я был уже одной ногой в могиле, когда услышал голос, звавший меня. Он шептал мне слова, я слышал, как они доносятся со всех сторон, слова о том, что ты - часть моей жизни. И тогда я остался жить дальше!
Вот в чем я провинился! Вот сотворенный мною грех. Если бы я покончил с собой, как повелевали мне скорбные мысли, я бы оставил о себе воспоминания, и тебе не было бы нужды защищаться памятью обо мне. Сейчас я допустил ошибку: оставшись в живых, я не рядом с тобой; будучи живым, вынуждаю тебя обращаться к другим за помощью. Голос мой, так часто помогавший незнакомым людям, не в состоянии помочь тебе именно теперь, когда ты в опасности.
О, брат мой! Если рабы мои явились к тебе без писем, не говори: "Злость во всем виновата!" Нет, лучше скажи: "Это безнадежность, это высшее проявление слабости, которая кроется в глубине слез и боли!" Даже это письмо, что я пишу сейчас, - сколько слез увлажнило его! Ты считаешь, что я могу не думать о тебе, а думая, не разрыдаться? И когда я тоскую о брате своем, думаешь, я только о брате тоскую? Нет, не только! Тоскую и о тонкой душевной привязанности, преданности друга, сыновней любви и отеческой мудрости. Разве мог я когда-нибудь быть счастлив без тебя или ты без меня? О!.. Когда я оплакиваю тебя, разве не оплакиваю при этом и дочь мою Тулию? Сколько скромности, сколько рассудительности и благочестия! Дочь моя, облик мой, голос мой, душа моя! А сын мой, столь прекрасный и милый моему сердцу?.. Сын мой, которого я посмел по-варварски вырвать из своих объятий! Бедное дитя!.. Понятливее, чем я мог предположить, он, бедняга, так и не понял, о чем шла речь, И твой ребенок, которого Цицерон любит, как брата, чтит, как старшего брата!
Разве не я покинул самую несчастную из женщин, самую верную из всех, не позволив ей следовать за мной, чтобы было кому наблюдать, что останется от моего состояния, и защитить бедных моих детей?.. И все же, когда я мог, я писал ей…
Тебе я посылал письма через вольноотпущенника твоего Филогония, надеюсь, что ты получал их. В этих письмах я умолял тебя о том же, о чем просил устно через рабов своих, а именно: явиться в Рим как можно скорее. Прежде всего я хотел, чтобы ты прибыл туда как защитник на тот случай, если враги еще не пресытились жестокостью своей и несчастьями других. И если в тебе достанет храбрости, коей во мне уже не осталось (и это во мне, которого ты считал сильным), готовься к борьбе, которую тебе придется выдержать. Надеюсь - если вообще могу еще надеяться - надеюсь, что твоя неприкосновенность, любовь, которую испытывают к тебе сограждане, а может, даже жалость из-за моего несчастья защитят тебя. Если тебе кажется, что я преувеличиваю подстерегающую тебя опасность, поступай так, как считаешь нужным. Многие мне пишут на этот счет, многие твердят, чтобы я не терял надежды, но как не терять, когда я вижу врагов своих - таких сильных и друзей, покидающих меня. Некоторые просто предают. Все опасаются, что мое возвращение заставит их пожалеть о своем злодейском поступке! Но каковы бы они ни были, все же узнай, брат мой, как они относятся ко мне, и пиши, не стесняясь. Я буду жить до тех пор, пока моя жизнь нужна тебе, ровно столько, сколько ты будешь верить, что я в состоянии оградить тебя от опасности. Лишь это заставляет меня жить дальше, так как, поверь, не осталось сил для осторожности или философских убеждений, которые смогли бы помочь выдержать такие муки и устоять.
Знаю, бывали у меня времена более подходящие, чтобы встретить смерть, но я допустил ошибку, которую допускают многие, упустив это время. Не стоит говорить о прошлом - только раны бередить. Или же вспоминать о допущенных ошибках. Я более не опущусь до ошибки - не стану безропотно сносить несчастья и позор этой жизни. Разве что ровно настолько, насколько это необходимо для твоего счастья и нужд, клянусь тебе. Итак, дорогой брат, тот, который до недавнего времени считался самым счастливым человеком в мире благодаря самому себе, своим детям, жене, своему богатству, тот, который до недавнего времени считался равным великим мира сего благодаря своему влиянию и чести, уважению и благосклонности, именно он дошел до такого ужасного положения, до такого разрушения, что просто обязан обещать не ныть больше по поводу своей судьбы и по своим близким.
А теперь скажи на милость, к чему ты твердишь мне о каком-то торге? Разве я не живу за твой счет? О!.. И здесь я снова чувствую себя страшно виноватым. Что может быть ужаснее, чем заставить тебя оплачивать мои долги? Я за это время получил и растратил все деньги, которые римская казна доверила мне под мое имя. Но Марк Антоний и Цепион получили причитающиеся им от меня суммы. Мне достает средств ровно столько, сколько я рассчитывал потратить на достижение своих планов. Даже если не во что будет больше верить, мне лично уже ничего не нужно. На случай же каких-либо непредвиденных осложнений скажу: ты можешь обратиться либо к Крассу, либо к Калидию. Есть еще и Гортензий, но не уверен, можно ли на него положиться. Проявляя симпатию ко мне, окружая меня постоянным вниманием, он столь же постоянно строит против меня вместе с Аррием самые что ни на есть одиозные и мерзкие козни. Следуя их советам и уповая на их обещания, я полетел в эту пропасть.
Постарайся учесть все эти обстоятельства, чтобы не довелось и тебе испытать те же неприятности. Наверное, я смогу склонить через Помпония на твою сторону Гортензия. Не допусти, чтобы какое-то ложное признание подкрепило слова того мерзкого стиха, высмеивающего тебя и ходившего в народе в связи с законом Аврелия, когда ты выставил свою кандидатуру на выборах в эдилы. В настоящее время для меня нет ничего страшнее, чем видеть, что люди берегут тебя из жалости ко мне, так как затем вся ненависть, нависшая надо мной, может обрушиться на тебя. Думаю, Мессала - настоящий твой друг. Думаю, что и Помпей, даже если и не является таковым, хотел бы им выглядеть. Да помогут тебе боги, хотя уж лучше никогда не обращаться за помощью к ним. Я бы просил их, если бы был уверен, что они прислушаются к моим мольбам. Просил бы об одном: чтобы они насытились наконец несчастьями, одолевающими нас. Находясь в несчастье, нельзя пренебрегать никакой помощью.
Но есть еще одно обстоятельство, крайне для меня болезненное, которое заставляет меня медлить: что мои самые что ни на есть бескорыстные деяния обращаются против меня же, превращаясь в тяжкое наказание, от которого я же и страдаю. Я не взваливаю на тебя ответственность ни за мою дочь, которая и тебе дочь тоже, ни за нашего Цицерона. Разве есть что-либо на свете, что могло бы заставить меня страдать, не заставив и тебя испытывать те же самые муки?.. Пока ты жив, брат мой, я спокоен - дети мои не будут сиротами. А если говорить о другом, то есть о возможности моего спасения и надежде на мое возвращение на родину, чтобы там уж навеки закрыть глаза, то на этот счет ничего не могу написать тебе, ибо слезы льются ручьем и портят все написанное. Прошу тебя, береги Теренцию, держи меня в курсе всех дел. И наконец, брат мой, будь крайне внимателен, насколько природа позволяет, будь сильным и мужественным в такой ситуации".
Новости, о которых расспрашивал Цицерон своего брата, оказались для него неутешительными. После его отъезда, как мы уже говорили, Клодий не только приказал распространить повсюду свое распоряжение о ссылке оратора, но и поджег его дом в деревне, а затем, прожив некоторое время на изысканной вилле на Палатинском холме, распорядился полностью снести ее и построить на этом месте храм Свободы. Более того, он выставил на продажу имущество ссыльного и каждый день открывал очередной аукцион. Но как бы ни были низки цены этих вещей, к чести римлян следует признать, что шли они куда ниже первоначально назначенных.
Это то, что касается Цицерона. Посмотрим, чем же в это время занимались остальные.
XXIX
В разгар всех этих политических передряг, в период расцвета обмана и коррупции в Риме происходило нечто странное, напоминавшее спектакль, даваемый специально для народа, чтобы он поверил в лучшие времена славного города.
Спектакль давал Катон. Катон играл роль печального шута, которому дозволялось говорить и делать все что угодно. Народ проявлял к нему больше любопытства, нежели любви, а потому мчался сломя голову, лишь бы увидеть Катона, бредущего босым и без туники. Катон пророчествовал, но все это походило на пророчества Кассандры, которым никто не верил.
Когда Помпей боролся за то, чтобы Цезарь стал проконсулом Галлии, Катон бросил ему фразу:
- Ах, значит, вот как, Помпей? Тебе надоела твоя слава и потому полез в ярмо Цезаря? Я понимаю, пока ты этого не замечаешь, но когда глаза твои раскроются, когда начнешь понимать, когда заметишь, что более не в силах этого выносить, тогда и бросишь его на растерзание Риму. Тогда вспомнишь предупреждение Катона и поймешь, что действовал он честно, справедливо и исключительно в твоих интересах.
Помпей лишь пожал плечами и двинулся дальше. Если находишься выше молний, как они могут в тебя попасть?..
После того как Клодия избрали трибуном, тот понял, что никогда не станет хозяином Рима, во всяком случае при Катоне. И он послал за ним.
Катон подчинился. И это он, отказавшийся прийти, когда его звал сам царь. Катон был олицетворением законопослушания: его звал трибун, и его мало волновало, кто является трибуном - Клодий или кто другой. Просто Катон пришел на вызов трибуна.
- Катон, - сказал ему Клодий, - я считаю тебя самым честным и чистым человеком в Риме.
- О! - воскликнул Катон.
- Да, - кивнул Клодий, - и я хочу доказать тебе это. Многие просят отдать им Кипр, но я думаю, что единственный человек, достойный этого, - ты. Я предлагаю тебе…
- Ты мне предлагаешь Кипр?
- Да.
- Мне, Катону?
- Тебе, Катону.
- Отказываюсь.
- Почему отказываешься?
- Потому что это западня. Ты хочешь удалить меня из Рима.
- Ну и что из того?
- Но я хочу остаться в Риме.
- Тогда, - сказал Клодий, - хочу предупредить тебя: не желаешь отправиться на Кипр добровольно - отравим силой.
И, немедленно выйдя перед народным собранием, проголосовал закон о назначении Катона губернатором Кипра. Никакой возможности отказаться не было, Катону пришлось согласиться.
Случилось это как раз во время скандала с Цицероном. Катон отправился к Цицерону и попросил его не предпринимать ничего такого, что могло бы спровоцировать восстание, затем уехал. Но Клодий не предоставил ему ни кораблей, ни солдат, дал лишь двух писарей, из которых один был прожженным бандитом, а другой - человеком Клодия.
Катон получил приказ прогнать с Кипра Птолемея - не следует путать его с Птолемеем Авлетом, игравшим на флейте, царем Египта - и вернуть в Византию тех, кто был некогда изгнан оттуда. Это задание должно было удержать Катона в отдалении от Рима в течение всего того времени, пока Клодий был трибуном.