XXXVI
Само собой разумеется, что каждая из сторон старалась использовать наступившую ночь в своих интересах.
Красс, на протяжении всего дня не показывавшийся вовсе, с наступлением ночи стал очень активен. Для укрепления позиций он объявил себя на стороне Клодия. Он обошел судей, от которых в основном зависело решение, других же пригласил к себе: раздавал деньги горстями, а заодно всячески превозносил Клодия, словно забыл, что прежде сам его осуждал.
В день, когда должен был быть вынесен приговор, все харчевни города оказались закрытыми, как и рекомендовал Минуций. Опасаясь актов насилия и беспорядков, Помпей окружил Форум войсками, расставил также солдат и на ступеньках храмов - лучи восходящего солнца отражались в доспехах, мечах и пиках. Образовалось нечто вроде кольца из горящего на солнце железа.
В семь утра судьи заняли свои места, и глашатай попросил тишины. После переклички судей тишины в свою очередь попросил квестор. Когда она наконец установилась, насколько это было возможно, учитывая такое скопище людей, слово дали обвинителям. Ими были Аппий Клодий, младший брат убитого, Марк Антоний и Валерий Непот. Они проговорили два часа - ровно столько, сколько им было выделено по закону. Римские трибуналы поступали мудро, в отличие от наших они ограничивали время выступлении.
Милон подсуетился - привез Цицерона в своей лектике. Мы уже говорили, Цицерон особой храбростью не отличался. Накануне его оскорбляла толпа, обзывая разбойником и убийцей, договорились даже до того, будто бы это он науськивал совершить преступление.
- Есть лишь одна порода людей, чуждая и враждебная нам, - говорил он в своей речи в защиту Тита Анния Милона.
Предосторожность, предпринятая Милоном, оправдалась уже тогда, когда они продвигались по улицам города, ну а когда приблизились к Форуму и Цицерон увидел, что он окружен солдатами Помпея, а также увидел самого Помпея в кольце грозной охраны с жезлом командующего в руке на ступенях храма Сатурна, тут он уже не на шутку перепугался.
Когда обвинители закончили говорить, настал черед Цицерона. Он поднялся, провел рукой по лбу, окинул печальным и умоляющим взглядом толпу и судей, посмотрел на свои руки, хрустнул пальцами и наконец начал свое выступление дрожащим, неуверенным голосом, словно его одолевало сильное волнение. С первых же слов сторонники Клодия заглушили его криками.
Тогда Помпей, поклявшийся быть беспристрастным до конца, приказал прогнать возмутителей тишины с Форума ударами меча плашмя, и, поскольку это изгнание происходило не без ругани и сопротивления, было немало раненых, а также убитых. Зато принятые меры помогли установить порядок.
Цицерон продолжил выступление. Но удар был уже нанесен. Несмотря на всю поддержку и аплодисменты друзей и родственников Милона, их выкрики: "Браво! Прекрасно! Великолепно! Восхитительно!", доносившиеся до его ушей, речь его оказалась слабой, неубедительной - одним словом, недостойной его самого.
После Цицерона настал черед "восхваляющих". Восхваляющими были родственники, друзья, покровители, а также обычные клиенты обвиняемого. Каждый выходил и говорил по нескольку хвалебных слов в его адрес, вспоминал то одно, то другое благородное его качество или красивый поступок, воспевал храбрость, моральную чистоту.
Сразу же, как только последний восхваляющий произнес общепринятую формулу: Dixi и глашатай повторил громко три раза: Dixirunt, перешли к процессу отвода.
Согласно обычному закону, отвод делался перед защитительной речью и слушанием свидетелей, но закон Помпея, под властью которого вершился процесс, позволял заявить отвод после защитительной речи и слушания свидетелей.
Это было преимуществом как для обвиняемого, так и для обвинителя: они уже знали судей и могли наблюдать за их реакцией во время слушания дела.
Обвинитель и обвиняемый отводили каждый по пять сенаторов, пять всадников, пять трибунов казначейства, в итоге - тридцать судей, так что их число сокращалось до пятидесяти одного.
Разумеется, отвод производился не без криков протеста.
Затем судьям раздавали таблички, натертые воском, каждая шириной в четыре пальца, чтобы они могли записать на них свое решение. Те, кто были за оправдание, писали букву "А", сокращение от Слова absolvo (оправдываю, освобождаю); те, кто против - букву "С", от condemno (осуждаю); желавшие остаться нейтральными писали "N" и "L", то есть non lignet (не ясно).
Это "не ясно" показывало, что ни вина подсудимого, ни его невиновность не были в достаточной мере доказаны, чтобы судья мог высказаться окончательно и справедливо.
Судьи кидали таблички в урну, приподнимая тоги, чтобы можно было видеть их руку, табличку же держали, повернув надпись к ладони.
Лишь один судья проголосовал, держа табличку надписью к народу, и произнес громко:
- Absolvo.
Это был Катон.
Во время голосования друзья и восхвалители Милона наводнили амфитеатр зала суда и, припадая к ногам судей, целовали им колени, пока те писали на табличках свое решение.
В это время пошел сильный дождь, и тут некоторые из близких Милона в знак покорности и смирения стали брать грязь и пачкать ею лица, что, как им казалось, непременно должно было повлиять на судей.
Наконец пришло время подсчета голосов. Результат оказался следующим: тринадцать голосов за оправдание Милона, тридцать восемь - за осуждение. Тогда поднялся квестор Домиций и печально и торжественно скинул в знак траура тогу. Затем в гробовой тишине прозвучали его слова:
- Получается, что Милона необходимо сослать, а имущество его распродать. В итоге приказываем лишить его воды и огня!
Услышав приговор, толпа разразилась радостными криками и шквалом аплодисментов. Так сторонники Клодия выражали свое торжество.
Затем квестор закончил процесс следующими словами:
- Можете удалиться!
Красс задержался и попросил показать ему таблички. Их следовало показывать в открытую, чтобы каждый гражданин мог собственными глазами убедиться, что подсчет голосов произведен правильно. Поскольку таблички не подписывались, они никого не компрометировали.
Но Красс решил проверить свои подозрения: он раздал судьям, которых подкупил, таблички, покрытые красным воском, в то время как остальные были покрыты воском натурального цвета. Таким образом он смог узнать, сколько судей сдержали свое слово, а сколько нет.
В тот же вечер Милон выехал из Рима в Марсель. Там он получил текст речи Цицерона, записанный дословно его секретарями. Он прочитал речь за столом, с аппетитом поедая морского петуха. Прочитав, вздохнул и отправил следующий безыскусный ответ знаменитому оратору:
"Если бы Цицерон говорил на процессе то же, что написал, то Линий Милон не ел бы сейчас морского петуха в Марселе".
XXXVII
Мы уже, кажется, упоминали, что миллионы Габиния не давали покоя Крассу. И ведь верно: Габиний вернулся в Рим, ограбив Иудею и Египет. Он хотел затем отправиться в Ктесифонт и Селевкию, чтобы разжиться и там, но всадники, обозлившиеся на то, что он все забирал себе, а им ничего не давал, написали письмо Цицерону.
Цицерон, всегда готовый обвинять, немедленно обвинил Габиния. Однако на сей раз он поторопился. Габиний был человеком Помпея и, по всей вероятности, воровал не только для себя одного.
Помпей отправился к Цицерону и начал убеждать того, что Габиний - самый честный человек на белом свете и что вместо того, чтобы обвинять Габиния, его следует всемерно поощрять и защищать.
Цицерон понял, что совершил ошибку, и поспешил ее исправить. Он, прекрасно понимая, что собой представляет на деле этот "честный" Габиний, даже своих друзей пытался убедить в его порядочности.
Почитайте его письма: он сетует на свою профессию, пытается иронизировать в свой адрес, изредка, разумеется, и выражает надежду, что рано или поздно ко всему привыкнет.
- А что поделаешь? - восклицает он. - Попытаюсь привыкнуть… Желудок закаливается!
Именно эту часть света, которая не досталась Габинию, Ктесифонт и Селевкию, страстно мечтал завоевать Красс. Это страстное желание совершенно затмило его ум, и не не заметил подстерегавшей его опасности.
И слухи, и то, что наблюдал Помпей собственными глазами, подтверждали, какую угрозу и опасность таит в себе кавалерия скифов, которая, как и у сегодняшних мамелюков, набиралась из купленных рабов. Их стан находился в Верхней Азии, в империи селевкидов, присоединивших к себе Месопотамию, Вавилон, Гирканию и бог весть что там еще.
Эта монархия, естественно, феодальная, была основана царем Арсаком за двести пятьдесят лет до нашей эры, а царем ее в то время, о котором мы повествуем, был Ород I.
Наверняка известно было одно: парфянцы представляли собой опасного противника - и люди, и кони у них были закованы в железо, а оружием служили стрелы, самое грозное вооружение во время атаки и еще более убийственное во время отступления, когда они метали их назад, через левое плечо.
Перед отправкой Красс написал Цезарю, прося вернуть ему сына, который у того служил.
Цезарь ответил, что не только вернет сына, но и отдаст приказ, чтобы его сопровождали тысяча отборных всадников и отряд галлов, уверяя, что галлы - самые лучшие после римлян солдаты в мире, а порой бывают даже и лучше римлян.
Таков был Цезарь: втянутый в жуткую войну, он посылал в Рим по пять миллионов ежегодно, чтобы поддерживать там свою популярность, с легкостью одалживал два легиона Помпею и три тысячи воинов Крассу.
При выступлении Красса из Рима произошел настоящий бунт. Катон яростно сопротивлялся войне с парфянами.
- Зачем идти войной против людей, ни в чем не повинных да еще связанных с Римом договором? - говорил он.
Атей, народный трибун, встал на сторону Катона. Он объявил, что не позволяет Крассу начинать поход.
Видя, что Рим взбудоражен, Красс обратился к Помпею. Он просил проводить его до городских ворот, прикрывая своей популярностью.
Возможно, Помпей, единственный из римских полководцев, чаще других имевший дело с парфянами, если не считать, конечно, Лукулла, должен был бы убедить Красса отказаться от этой затеи. Но Помпей знал, что Цезарь просидит в Галлии еще примерно лет пять, и уже представлял себе Красса в Месопотамии, а сколько лет он там пробудет - ведомо только богам. Таким образом, получалось, что он, Помпей, оставался в Риме один из триумвиров. В интересах Помпея было удалить Красса из Рима, как удалили в свое время Цезаря. Оставшись в одиночестве, он мог спокойно ждать, пока диктатура сама не свалится ему в руки.
И он отправился к Крассу помочь тому выбраться из Рима. Все улицы, ведущие к дому Красса, были запружены народом. Многие из собравшихся были готовы воспротивиться, помешать его походу.
Но впереди шел Помпей. Он подходил к недовольным, мягким голосом уговаривал их, просил успокоиться и посторониться. При виде человека, которому сопутствовала такая слава, при виде этого баловня судьбы даже самые ярые и раздраженные отступали, а самые крикливые смолкали.
Люди расступились, и Красс с Помпеем прошли. Но вдруг путь им преградил трибун Атей. Он шагнул к Крассу и, протестуя против войны, потребовал, чтобы тот отменил свою кампанию.
Но Красс, убедившись, Что Помпей поддерживает его, продолжал идти. Тогда Атей приказал судебному исполнителю арестовать его. Судебный исполнитель положил руку на плечо Красса, собираясь арестовать его именем народа. Тут поспешно приблизились другие трибуны и, осудив грубое вмешательство Атея, позволили Крассу продолжить путь.
Но Атей рванулся вперед, спеша поскорее добраться до городских ворот, через которые должна была пройти армия, поставил там пылающую жаровню на треноге и, когда Красс подошел, воскурил фимиам и начал произносить страшные, приводящие в трепет заклятия и призывать на помощь каких-то ужасных, никому не ведомых богов. Это произвело сильнейшее впечатление на римлян.
По поверьям, ни один человек после такого ритуала не мог избежать смерти, он обязательно умирал в течение трех лет. И почти всегда уводил с собой в могилу неосторожного прорицателя, призвавшего в помощь эти темные адские силы.
Атей был до такой степени раздражен, что упомянул в своем проклятии не только Красса, но и самого себя, и даже армию, и город Рим, священный город!
Красс прошел сквозь дым адских курений, сквозь проклятия трибуна и прибыл в Брундизий. Море было бурным после зимних ветров, однако он так торопился навстречу смерти, что не пожелал ждать хорошей погоды. Словно сам рок подталкивал его своей железной рукой. Он приказал поднять паруса и во время плавания потерял много кораблей.
Наконец его флот причалил в Галатии, теперь он продолжил свой путь уже по суше. После двух-или трехдневного марша он повстречал царя Дейотара, по приказу которого строился на этом месте новый город.
Позже мы увидим, как Цицерон будет защищать в одной из своих речей этого царя.
Дейотар был уже стариком.
Красс подошел к нему и шутливо заметил:
- О, царь! Как это решился ты начать строительство на двенадцатом часу своей жизни?
Царь Галатии взглянул на Красса, которому было за шестьдесят и который, будучи абсолютно лыс, выглядел на все семьдесят.
- Да и ты, храбрый воин, - ответил он, - не слишком-то рано вышел на войну с парфянами!
Ну что поделаешь с варваром, у которого такая точная и острая реакция?
Красс продолжал свой путь. Добравшись до Евфрата, он построил мост и переправил войска на противоположную сторону. Он занял несколько городов в Месопотамии, причем без особых хлопот - они добровольно сдались ему.
Правда, в одном городе, где гарнизоном командовал некий Аполлоний, ему все же оказали сопротивление и перебили около сотни его людей. Это было первое препятствие на пути Красса. Он впал в ярость, бросил против этого городка всю свою армию, взял его штурмом, разграбил, жителей продал в рабство, а себя объявил императором.
Затем, поскольку в захваченных им прежде городах осталось в гарнизонах около семи или восьми тысяч солдат, в том числе тысяча всадников, он вернулся назад и разбил зимний лагерь в Сирии, чтобы ждать сына, который, как мы помним, направлялся из Галлии с подкреплением от Цезаря.
Это первое, в чем обвиняют Красса военные историки его эпохи. По их мнению, он должен был неотступно идти вперед, захватить Вавилон и Селевкию, неизменно враждебные парфянам, не позволять врагу отступить и подготовиться к контрудару.
Но у Красса были свои планы - ведь он предпринимал не классическую военную кампанию, а выгодное дельце.
XXXVIII
На первых порах дельце это продвигалось неплохо, ни один банкир сегодня не смог бы подсчитать лучше Красса его доходы.
Он осел в Сирии и там, вместо того, чтобы готовить своих солдат к походу в учебных боях, на тренировках, занятиях гимнастикой, организовал торговый дом, где приказал вести подсчет прибыли от всех захваченных городов. Много дней подряд лично взвешивал и измерял сокровища богини города Иераполя, что в Карии, богини, ныне забытой и даже в те дни мало известной - одни утверждали, что это Юнона, другие сравнивали ее с Венерой, что, сами понимаете, не одно и то же; наконец, третьи говорили, что она - богиня природы и близка к богине Ма, точнее - к Благой богине, чью историю мы затронули, повествуя о жене Цезаря.
Как бы там ни было, но то была очень состоятельная богиня, настолько состоятельная, что умудрилась задержать Красса на всю зиму в лагере, откуда он строчил послания, предписывающие всем городам и правителям производить набор солдат.
Затем, не на шутку перепугав их этой повинностью, выслушивал жалобы местных властителей, делал вид, будто понимает их положение, и за деньги освобождал их от этого "налога".
Подобные действия обогащали Красса и способствовали распространению в Сирии и по всем провинциям слухов о дурной репутации Рима.
Здесь, в Сирии, и нашел его сын. Молодой Красс прибыл преисполненный гордости и достоинства, овеянный аурой славы своего полководца Цезаря, настоящего императора, и привел с собой три тысячи обещанных воинов. Когорта галлов сверкала великолепием.
Кажется, Красс пообещал что-то богине Иераполя, так как сразу по прибытии сына он отправился вместе с ним в ее храм. Но при выходе из храма обоих ждало дурное знамение - и отца, и сына. Переступив порог храма, сын поскользнулся и упал, отец же, шедший сзади, упал на него.
Аналогичный случай произошел с Цезарем, когда он ступил на берег Африки, но Цезарь сумел выйти из положения, произнеся несколько красивых и многозначительных слов, которые мы уже знаем и которые обезоружили, казалось, своей прямотой самих богов: "О! Целую тебя, земля Африки, теперь ты моя!"
Пока Красс пытался вывести свои войска из зимнего лагеря, к нему зачастили послы от арсака парфян. Со времени основания монархии арсаком называли каждого парфянского царя, что сильно путало римских историков. Арсака, правившего в те времена, звали Ородом I.
Послам было поручено передать Крассу следующие его слова:
- Если твоя армия была послана римлянами, то война тут же начнется - жестокая, непримиримая, безжалостная война. Но если же, как слышали мы, ты поднял на парфян оружие и захватил их земли не по воле отечества, а ради собственной выгоды, то арсак воздерживается от войны и, снисходя к годам Красса, отпускает к римлянам их солдат, которые находятся скорее в плену, нежели на службе.
Красс всегда считал себя непобедимым, а теперь с, ним говорили так, словно он побежден. Он настолько был обескуражен этим посланием, что не сразу нашелся.
Затем он взорвался смехом и ответствовал послам:
- Хорошо! Передайте своему царю: я сообщу ему ответ из Селевкии.