"Человек - это подлый, жестокий и тщеславный зверь, для которого запаха неудачно затушенной лампы достаточно, чтобы убить себе подобного в утробе матери своей. Брошенный голым на землю, словно омытый стонами и плачем, он в качестве одной из привилегий своих имеет слезы. Смех же дается ему не раньше, чем ему исполнится сорок дней. Он не чувствует, что живет, если не страдает, и его единственное преступление состоит в том, что он родился. Из всех животных только у него одного нет больше никакого инстинкта, кроме плача. Только ему ведомы амбиции, предрассудки, волнения и похороны, забота о том, что случится после него. Нет другого зверя, жизнь которого держалась бы на таком тонком волоске, никому не ведомы более жгучие желания, жуткий страх или безумные обиды; самая малая его боль не может компенсироваться самой что ни на есть огромной радостью. И без того короткая его жизнь еще более сокращается сном, который поглощает ее почти наполовину; ночью, которая без сна превращается в сплошное мучение; детством, когда он живет не думая; старостью, когда живет только для того, чтобы страдать; страхом, болями, увечьем. И все же столь короткое время жизни является самым великим даром природы. Несмотря на все муки, человек, сотворенный таким образом, хотел бы жить дольше; стремление к бессмертию терзает его; он верит в душу, в другую жизнь, ждет манны небесной, беспокоится о себе подобных. Детский сон!.. Даже если бы он смог пережить самого себя, он все равно не успокоился бы. Тогда у него отобрали бы самый драгоценный дар жизни - смерть, быструю желанную смерть, более того, она стала бы еще ужасней, так как вела бы к еще большим страданиям. Лишенные высшего счастья не родиться вообще, мы не имели бы единственного данного нам утешения - вернуться в небытие. Но нет, человек возвращается туда, откуда пришел, после смерти он становится тем, кем был до своего рождения".
Знаете ли вы, что может повергнуть вас глубже в отчаяние и более всего склонить к самоубийству, чем эта ужасная мораль о небытии? Как далеки от этого все утешения христианской религии, обещающей нам другую жизнь! Как далеки и все осуждения самоубийства, сконцентрированные в одном стихе Шекспира: "Это единственное непростительное преступление, в котором отсутствуют угрызения совести".
Плиний затем добавляет:
"Смерть - это один из богов, к которому мы чаще всего взываем".
И действительно, этот культ стал почти универсальным. У самоубийц постоянно на устах имена Катона и Брута, и к этим столпам адамантовым они прикрепляют врата, запирают их на засов, врата, ведущие в бездонную пропасть, которую посетил Вергилий за сорок лет до нашей эры и которую посетит Данте тысячу девятьсот лет спустя.
В античности в смерти находили некое пагубное сладострастие, заставлявшее с легкостью расставаться с жизнью, в которой не могли больше найти страсть и радость.
Взгляните на всесильных царей: чем они все занимаются, за редким исключением? Безостановочно углубляют пропасть безудержной развращенности, в которую падают. Пока Гелиогабал готовил к самоубийству свое тело, приказывая сплести шнурок из пурпурного шелка, на котором он повесится, вымостить порфиром двор, чтобы разбить о него голову, выскоблить изумруд, чтобы заложить внутрь яд, он убивал свою душу, погрязнув в разврате и крови.
Как мы можем принять это жуткое заключение Плиния, а римляне приняли его, что смерть - это наивысшее благо, а жизнь - наивысшее страдание? Зачем тогда жить, когда так легко умереть?
По Плинию, самоубийство - это утешение римлян: "Сколь несчастны эти бессмертные боги, не могущие противопоставить беде наивысшее благо, коим обладает человек".
Ах! Насколько иначе думает "лебедь из Мантуи", сладкоголосый Вергилий: "Счастлив тот, кто смог познать источник вещей и бросить вызов, попирая ногами беспокойного ненасытного Ахеронта!" Затем, видя на том свете самоубийц, а видит он их жестоко наказанными, высказывает желание, "чтобы и смерть не избавила их от мук и треволнений земных".
О каких же еще самоубийцах хотел сказать Вергилий, как не о Катоне и Бруте?
Во времена царей самоубийство стало избавлением от всех страданий, универсальным средством от всякой боли, утешением для бедных, местью ссыльного или сытого по горло. Это побег души из-под стражи, это лекарство от пресыщения для богатых.
У простого человека нет хлеба. Что делать? Читайте у Горация: он окутывает голову рваной тогой и бросается в Тибр с моста Фабриция.
Гладиатор в цирке считает, что смерть может наступить слишком поздно, и что же он делает? Читайте у Сенеки: он засовывает голову под обод телеги, которой управляет, и колесо, вращаясь, ломает ему позвоночник.
Бывает так, что добровольная смерть является демонстрацией протеста по отношению к власть имущим. Достойны восхищения те оскорбленные и оболганные, кто решил не отдавать свое тело на поругание таким злодеям, как Тиберий или Нерон.
Кремуций Корд, осужденный Тиберием, добровольно идет на голодную смерть, и публика безумно радуется, когда видит волков, впустую щелкающих зубами, которыми они должны были растерзать его.
Петроний, вынужденный Нероном пойти на самоубийство, в бане вскрыл себе вены во время беседы с друзьями, но, вспомнив о прекрасном сосуде из плавикового шпата, который может достаться Нерону, если он не позаботится о том, чтобы этого не произошло, заставляет перебинтовать себе руки и ноги, велит принести этот сосуд и разбить у него на глазах, а затем срывает повязки и умирает, счастливый тем, что смог хоть такой малостью отомстить тирану.
Даже пресыщенный человек пытается найти в смерти облегчение от скуки: "Fastidiose mori", - говорил Сенека.
Именно Сенеку необходимо изучать, если хотите побольше знать о предмете нашего разговора, тема эта безгранична. Говорят, что и он однажды попробовал, что это за страсть - самоубийство.
По словам Сенеки, существует странная мания небытия, некая фантазия, навязчивая идея смерти, безудержная тяга к самоубийству, от которой не в силах избавиться ни трусы, когда их это коснулось, ни даже храбрецы. Одни убивают себя из-за безразличия к жизни, другие - потому что она им надоела, третьи просто устали делать ежедневно одно и то же, и нет сил начать сегодня то, что делал вчера, а завтра прожить сегодняшнюю жизнь.
Действительно, разве не стоит в конце концов попробовать остановить это монотонное существование?
Просыпаешься, переворачиваешься, чтобы тебе было то прохладнее, то теплее, - ничего из этого не получается, то же самое колесо крутится безостановочно, и все начинается сначала. Ночь следует за днем, осень сменяет лето, весна - зиму; постоянно одно и то же, все проходит, чтобы повториться вновь, ничего нового под Солнцем!
Таким образом, самоубийство стало несчастным случаем жизни, предумышленным несчастным случаем, обычным несчастным случаем, о котором ведут пересуды, о котором люди думают, который рекомендуют.
Кому-то пришла в голову мысль покончить с собой, но он не уверен. Он зовет друзей, спрашивает их, и все зависит от распределения голосов. Большинство, как правило, за!
- Невозможно! - скажете вы. - Как можно дойти до такого морального падения?
Пример? А пример нам тоже подсказывает Сенека.
"Тулию Марцеллию, изнуренному продолжительной и неизлечимой болезнью, пришла в голову мысль покончить с собой. Он позвал к себе несколько друзей. Одни, робкие и скромные, дали ему совет, какой дали бы себе, другие - типичные подхалимы, посоветовали то, что, по их мнению, пожелал бы услышать Марцеллий.
Но один стоик, наш друг, человек из высшего общества, храбрец, заговорил с ним совсем по-другому:
- Марцеллий, не мучай себя! Разве проблема столь уж неразрешима? Разве жизнь - это такое большое благо? И рабы, и звери тоже живут. Самая большая проблема - умереть со знанием дела и с достоинством. Разве не пожил ты достаточно? Разве еда, сон и приятные ощущения не одни и те же все время? Почему бы человеку не захотеть умереть не только сознательно, не только от отчаяния, усталости и страдания, но и просто потому, что ему все опротивело?"
Что вы скажете, дорогие читатели, об этом человеке из высшего общества, об этом храбреце, об этом "друге" Тулия Марцеллия?
Подождите, это еще не все, философия на этом не останавливается. Рабы не решались выполнить решение, принятое их господином. Этот человек придавал им бодрости, подталкивая, направляя.
- Хорошо! - говорил он. - Ну чего вы боитесь? Раб не должен бояться, когда господин его хочет умереть, но предупреждаю: одинаково преступно и убивать своего хозяина, и мешать ему покончить с собой.
Вы думаете, что Сенека приводит нам какой-то исключительный случай? Ничего подобного. Тетушка Либона советует своему сыну покончить с собой; мать Мессалины дает дочери тот же совет; Аттик заранее предупреждает о своей смерти; оратор Альбуций Силий обращается к народу и объясняет причины, заставляющие его свести счеты с жизнью; Кокцей Нерва кончает с собой, несмотря на все сопротивление Тиберия.
"Это очевидно, - говорит Монтескье, - что люди стали менее свободными и менее отважными с тех пор, как не могут избавиться от любого образа жизни с помощью самоубийства".
Правда, в своей работе "Рассуждения о причинах величия и упадка римлян" Монтескье, кажется, тоскует о гладиаторских боях.
Вот, послушайте сами:
"С установлением христианства бои стали реже. Константин запретил их. Затем их полностью запретил Гонорий. Римляне не сохранили в своих спектаклях ничего, кроме того, что может преуменьшить храбрость или послужить наслаждению".
И все же эти философы вышли из греческой школы, а известно, что греки запрещали самоубийство.
"Пифагор, - пишет Цицерон в своей работе "De Senectute" ("О старости"), - запрещает нам покидать порт без приказа полководца, то есть бога".
Но чуть позже мы увидим бедного Цицерона, который прожил свою жизнь не так уж блестяще, не отличался храбростью, а умер не так уж скверно.
Платон, которого читал Катон перед смертью, в своей работе "Федон" того же мнения, что и Пифагор.
Брут, именно Брут, который покончил с собой, долгое время оценивает смерть Катона как недостойную, как проявление неуважения к богам. И тем не менее, потерпев поражение при Филиппах, он последует фатальному примеру Катона.
Итак, кровь, что лилась рекой и наводняла Рим на протяжении трех столетий, - вся эта кровь исходит от Катона.
А теперь, кто хочет, пусть восхищается Катоном и дальше.
LXXXIII
Старая Республика умерла вместе с Катоном - Цезарь поймал ее последний вздох. Он мог бы сразу двинуться вслед за помпеянцами в Испанию. Но счел, что ему необходимо быть в Риме. Он отметил свое прибытие одним из самых великолепных выступлений - говорил о своей победе, как человек, который словно просит за это прощения. Он сказал, что захватил так много земель в покоренных им странах, что римский народ отныне будет получать ежегодно двести аттических медимнов зерна и три миллиона ливров оливкового масла.
Триумф Цезаря был одновременно и страшен, и величествен. Он привез с собой из Галлии Верцингеторикса, которого мы запомнили в тот момент, когда он бросил свое оружие к ногам Цезаря, а затем встал на колени перед креслом, на котором восседал, император. Он привез из Египта Арсиною, младшую сестру Клеопатры, которую мы видели убегавшей из дворца в сопровождении Ганимеда. Он привез также из Африки сына царя Юбы.
С последним вообще произошла странная и одновременно счастливая история. Он, прирожденный нумидиец и варвар, превратился благодаря этому несчастью в одного из самых ученых греческих писателей-историков.
Цезарь праздновал свой триумф над Галлией, Понтом, Египтом и Африкой. О Фарсалах не упоминалось ни слова.
Празднества длились четыре дня, на четвертый день Цезарь вышел с загримированным лицом, чтобы скрыть усталость, на голове у него красовался венок из цветов, на ногах - красные сандалии. Он открыл храм в честь Венеры-прародительницы и площадь, названную в его часть Форумом Юлия. Затем народ двинулся за ним к дому в сопровождении сорока слонов, захваченных у Сципиона. Все люди несли зажженные факелы.
После триумфа посыпались дары.
Цезарь дал каждому гражданину по шесть четвериков пшеницы и триста сестерциев, каждый солдат получил по двадцать тысяч сестерциев. Затем все солдаты и граждане были приглашены на грандиозный пир. Было установлено двадцать две тысячи столов, за каждым - три ложа, а на одном ложе умещалось по пятнадцать человек. Таким образом, всего гостей было триста тысяч человек.
После того как толпа насытилась вином и мясом, последовало угощение зрелищами. Цезарь приказал построить амфитеатр и провести там охоты. На одной из этих охот впервые увидели жирафа - животное, которое древние считали сказочным. Да и наши современники не верили в его существование до тех пор, пока Левайян не привез один экземпляр с Оранжевой реки.
Были устроены гладиаторские бои, сражения пленных между собой, бои между пехотинцами и кавалерией, бои с участием слонов, затем грандиозное морское сражение на Марсовом поле, превращенном в искусственный водоем. После этого разыгралось сражение между сыновьями всадников. Всадники спустились в цирк и дрались с гладиаторами; сын одного претора изображал мормиллона. И конечно же, во всех этих боях было много жертв. Нужно же было показать римлянам, которые не смогли принять участия в настоящих сражениях при Фарсалах и Тапсе, хотя бы в общих чертах, чем были на деле эти грандиозные побоища.
И над всем этим - над улицами, площадями, над навмахией и амфитеатром были впервые установлены vellarium - специальные навесы для защиты зрителей от солнечных лучей. Цезарь позаимствовал это у азиатских народов. Но, странное дело, вместо того чтобы быть благодарным за невероятное количество золота, истраченного на отражение солнечных лучей, народ кричал во всеуслышание: "Он добыл это золото с жестокостью, а тратит неразумно". Даже солдаты возмущались, но это возмущение длилось до тех пор, пока среди них не появлялся сам Цезарь, пока он лично не схватил одного возмутителя и не приказал тут же, на месте, убить его.
Цезарь присутствовал на всех представлениях, даже на театрализованных фарс-комедиях. Более того, в Риме проживал некий старый всадник, поэт-мимограф Лаберий, писавший пьесы. Цезарь заставил его самого сыграть роль в одной из пьес. Бедный старик написал несколько стихов, адресованных народу, чтобы как-то объяснить свое появление на сцене и медлительность своих движений.
"Ой, тяжко мне, - говорил он, - тяжко мне, кого вытолкнули сюда почитай что в последний день жизни! После шестидесяти лет тягот и испытаний, после того как вышел из дома всадником, возвращаюсь мимом! Ах! Я прожил на один день дольше положенного!"
Именно этого возвращения Цезаря в Рим оказалось достаточно, чтобы каждый заумный писатель-историк стал связывать его с началом императорской эры. Вместе с возвращением Цезаря началось и наводнение Рима варварами.
Еще в начале гражданской войны, считая, что этих врагов трудно победить, а также полагая, что они честны и верны, а потому неплохо бы иметь их в союзниках, Цезарь предоставил право гражданства всем галлам, рожденным между Альпами и Эриданом - так раньше называлась река По. После Фарсал и Тапса он, в знак признательности, открыл им дорогу в Сенат. Коллегами Цицерона стали центурионы, солдаты и даже вольноотпущенники.
Тогда-то и были вывешены на стенах римских домов следующие рекомендательные надписи: "Просят публику не показывать новым сенаторам дорогу в Сенат".
Пели, помимо всяких непристойных стишков о Никомеде и "лысом победителе", стихи, в которых были такие слова:
Галлов Цезарь вел в триумфе.
Галлов Цезарь ввел в Сенат.
Сняв штаны, они надели
Тогу с пурпурною каймой.
Конечно же, не без цели поступал так Цезарь - он хотел заполучить все почести и безграничную власть, кроме того, он знал, что такой Сенат не откажет ему ни в чем.
И действительно, проголосовали под всеобщие аплодисменты - как сказали бы об этом сегодня - за его полномочия судить помпеянцев; за право войны и мира; за право распределять провинции между преторами, исключая "популярные" провинции; за его власть трибуна и диктатуру; за его титулы - pater patriae (отца отечества) и освободителя.