В одной из битв враг выставил ряд могучих, огромных, страшных, как Океан, слонов. И тогда Халиль-Султан, повернувшись к врагу, выхватил саблю и кинулся на слона, подобного горе, свирепого, истинного дьявола по нраву а гнусного, как черт; хобот его, будто клюшка при игре в поло, подхватывал, как шары, головы человеческие и уносил их в небытие…"
Улугбек прервал чтеца:
- Дедушка! А вы говорили: Халиль ударил слона пикой.
- Видишь, Мухаммед старший из всех вас, а не мешает нам слушать.
Но Улугбек добивался истины:
- Ведь я только спросил!..
Тимур повернулся к Халиль-Султану:
- Скажи ему сам - как?
Халиль-Султан, досадуя, что прервалось чтение того места, где написано о нём, пожал плечами:
- Право, не помню. Да и не всё ли равно?
Тимур кивнул чтецу, и Гияс-аддин снова склонился над книгой:
- "История не знает случая, чтобы в какие бы то ни было времена, какой бы то ни было царевич, в расцвете юности своей, решился бы на подобный подвиг и тем вписал бы на странице дней и ночей славу имени своего и своей чести!..
С шести сторон Неба слышится пророчество, что под сенью своего деда, могущественного, как небесный свод, под милостивым взглядом своего счастливого отца…"
Тимур выронил или отбросил чашу, стиснув кулак при этом мимолётном напоминании о Мираншахе.
Улугбек быстро подхватил чашу, откатившуюся в его сторону, и, ставя её на место около кувшина с кумысом, сказал:
- Ничего, дедушка, она не разбилась.
А Гияс-аддин, не заметив выпавшей из рук повелителя чаши, не услышав слов маленького царевича, продолжал славить Халиль-Султана:
- "Он добьётся осуществления своих желаний, пойдёт стопами счастья по широкой дороге благополучия…"
Халиль-Султану стало легко от этих слов; он сразу уверовал, что пророчество историка нерушимо и непременно сбудется: ведь Халиль-Султану было так необходимо осуществление того желания, которое во весь этот день жгло его, томило, наполняло счастливыми предчувствиями.
Царевич сидел, не вникая в дальнейшее чтение, погруженный в радостное раздумье, мечтая, готовый по единому слову своей Шад-Мульк кинуться и сокрушить, как индийского слона, любое препятствие на пути к их союзу.
Халиль-Султан очнулся от своих мечтаний, лишь когда Гияс-аддин столь же почтительно, как прежде ему, поклонился Улугбеку:
- "В том походе участвовали: Высокая Колыбель, Балкис своего времени и своего века, убежище и заступница Всех цариц мира - Сарай-Мульк-ханым, - да приумножится её величие и да славится во веки веков её целомудрие!
И победоносный царевич всего человечества, божий блеск, именной перстень царский, рубин из копей безграничного счастья, царевич Улугбек-бохадур, - да длится его власть и слава!..
И сколь ни желалось Повелителю Мира видеть их при себе в этом походе, сколь ни тягостной казалась ему разлука с ними, со светом своих очей, с плодом своего сердца, но Повелитель Мира опасался, что зной Индии - сохрани господь! - повредит благословенному здоровью Улугбека. И Повелитель предпочёл стерпеть боль разлуки, но не прерывать священной войны…
Благочестивая ревность о вере заставила Повелителя подавить любовь к Улугбеку и оставить его. Но как бы далеко ни оставался внук от ставки своего деда, он всем своим существом, всем обликом своим всюду предстоял перед духовным взором Повелителя в его ставке во всё время похода…"
- Правда, дедушка? - с любопытством спросил Улугбек.
Тимур снисходительно, подавляя в себе нетерпение, кивнул:
- Ещё бы!
А Гияс-аддин продолжал:
- "В среду 25 сафара, в полдень, Великий Повелитель достиг крепости Батмир…
Правителем и военачальником в ней был раджа Дульчин…
Гордясь неприступностью крепостных стен и численностью своих войск, раджа вытащил голову из ярма повиновения, а шею - из ошейника покорности. Могущественное войско Повелителя двинулось на него.
На правом крыле шли амир Сулейман-шах, амир Шейх-Нур-аддин и Аллахдада; на левом - царевич Халиль-Султан-бохадур и амиры.
Было перебито множество темнолицых защитников крепости, у коих в головах дул ветер дерзаний. Была захвачена большая добыча, но в захвате крепости случилась задержка, и от Повелителя воспоследовал мирозавоевательный приказ: "Каждому амиру надлежит напротив своего стана копать подкоп и подвести те подкопы под городскую стену"…"
- Это правда: такой приказ был! - сказал Тимур, кивнув историку.
Ободрённый этим, Гияс-аддин выпрямился; от воодушевления кровь прилила к его впалым щекам, и голос его зазвучал громче:
- "Когда осаждённый раджа понял, что сопротивление бесполезно, от ужаса в голове у него закипели мозги, желчь закипела в груди, он сошёл с пути своеволия, избрав смирение и слёзы средством своего спасения, умоляя Повелителя смыть его грехи со страниц жизни чистой водой милосердия и прощения, зачеркнуть чертою пощады его проступки и провинности.
В пятницу 27 сафара раджа Дульчин выехал из крепости, сопровождаемый шейхом Саад-аддином и Аджуданом, прибыл в ставку Убежища Вселенной, удостоился поцеловать ковёр Повелителя, преподнёс охотничьих соколов и три девятки коней под золотыми сёдлами. Царевичам и амирам он также подарил лошадей. Ему были оказаны царские милости и снисхождения, подарены одежда из золотой парчи, золотой пояс и венец".
- И помирились? - спросил Улугбек.
Тимур покосился на беспокойного внука, но промолчал, а историк, торопливо улыбаясь, не без жеманства подмигнул:
- О, ещё нет! Соблаговолите слушать дальше:
"Всякая тварь, одурманенная гордыней и беспечностью, если даже кончиком волос своих выйдет из повиновения и воспротивится воле счастливого, могущественного Завоевателя, она останется без дома, без имущества, без тела и души.
В той крепости много было гордецов, головы коих столь возвысились, что макушки их тёрлись о небесный свод; много было оголтелых смельчаков, вознёсшихся в своей заносчивости до луны и созвездий; также и среди жителей оказалось множество идолопоклонников, безбожников, заблудших людей, и огонь царского гнева запылал.
Воспоследовал мирозавоевательный указ войскам вступить в город и поджечь все здания…"
- Был указ! - подтвердил Тимур.
Халиль-Султан невольно кивнул головой: он тоже был при том - ведь ещё и года не прошло с тех пор!
Гияс-аддин продолжал:
- "Жители-идолопоклонники сами предали огню своих жён, детей и всё своё имущество; жители-мусульмане сами зарезали своих жён и детей, как ягнят, и оба эти народа, неверные и мусульмане, как единый народ, соединившись, решились на отчаянное сопротивление могучему воинству Повелителя. Они стали подобны могучим тиграм и слонам, крепкие, ожесточившиеся сердцами, как леопарды и драконы, железные сердцем; и на них кинулось могущественное войско Повелителя Мира, подобное страшному наводнению, разъярённому Океану. И пламя битвы поднялось высоко кверху…
Десять тысяч злобных врагов было сметено в водоворот несчастья, сгорело в пламени битвы…
Воспоследовал мирозавоевательный указ, во исполнение коего всё было разрушено, опустошено, стёрто с лица земли так, что ни от людей, ни от города не осталось никаких следов".
Тимур нахмурился и смолчал об этом указе.
- "Ты сказал бы, что тут никогда никто не жил; что никогда не было и не могло тут быть не только дворцов, но и хижин…"
И в оправдание происшедшего Гияс-аддин прочитал стих из Корана:
- "Хвала аллаху… К нему - возвращение; в нём - конец всему сущему".
Затем Гияс-аддин распрямился и продолжал:
- "Всё, что было захвачено, из золота, серебра, лошадей, одежды, Повелитель соизволил пожаловать войскам".
Гияс-аддин, видно, устал читать: он разогнулся над книгой, положенной на чёрную, украшенную перламутром подставку, и отпил кумыса из чаши, давно стоявшей у него под рукой.
Но Тимур задумался, молча сощурился, словно припоминая что-то, или провидя нечто предстоящее, или просто обдумывая только что прочитанную часть книги.
Он молчал, пока историк небольшими глотками, вежливо улыбаясь то одному, то другому из царевичей, пил кумыс. Однако, едва Гияс-аддин поставил на ковёр опустевшую чашу, Тимур в раздумье сказал:
- Так смотрят на нас, когда мы идём.
Гияс-аддин не понял, как надлежит истолковать эти слова повелителя, но не решился просить разъяснения, перевернул страницу книги, заглядывая вперёд и выжидая, не скажет ли повелитель ещё чего-либо.
Но Тимур только кивнул ему:
- Читай.
И Гияс-аддин читал дальше.
Он дочитал до того места, где войска Тимура собрались в поход на Дели:
- "Царевичи и амиры покорнейше доложили Повелителю, что от берега реки Синда до сего места взято в плен около ста тысяч индусов, безбожных идолопоклонников и мятежников, кои собраны в лагере.
Памятуя, что во время битв они душой и сердцем склонялись в сочувствии делийским идолопоклонникам и что им может взбрести в голову напасть на победоносное войско, дабы присоединиться к тем делийским идолопоклонникам, воспоследовал мирозавоевательный указ Покорителя Мира, чтобы всех индусов, захваченных войском…"
Гияс-аддин никак не мог перевернуть страницу. Слиплись ли листки, или его палец соскальзывал со страницы. Улугбек заметил испуг в глазах историка, страх, что эта заминка разгневает повелителя, но Тимур сказал:
- Правильно. Так и надо. Это ты верно сумел объяснить, зачем я приказал их убить.
- Страница сто девятая! - заметил Улугбек.
Гияс-аддин, поклонившись в благодарность за одобрение, перевернул лист и продолжал:
- "…убили. Из их крови образовались потоки:
Поток кровавых волн
Потёк со всех сторон;
Под самый свод небес
Всплеснулись гребни волн!
Из придворных богоугодный мавляна Насир-аддин Омар, храбрость коего до того проявлялась лишь в отличном знании стихов Корана и чётком изложении богословских изречений, наметил себе десятерых пленников. И он, дотоле даже ни единой овцы не заклавший, в тот день поспешил исполнить приказ Повелителя и всех десятерых индусов собственноручно предал мечу борцов за веру…"
- Так! - встрепенулся Тимур и прервал историка. Он одобрительно кивнул Гияс-аддину: - Ты хитро объяснил, почему мне пришлось их убить.
Он помолчал, обдумывая всё читанное историком. Лицо его снова нахмурилось.
- А зачем написал, что я их убил? Вначале ты написал, что я убил жителей одного города; потом - другого; потом опять, об избиении жителей. Это было наказание, а не избиение. Мы сжигали города, мы наказывали жителей, но не это было нашей целью в походах! Потом об этих пленных… Зачем?
Гияс-аддин бормотал, оправдываясь:
- Я ведь по вашему повелению, о великий государь! Я взял за основу записи Насир-аддина Омара, ибо вам было угодно заметить, что те записи показались вам слишком краткими! Поелику прежде я был погружен в изучение богословия…
Тимур строго сказал:
- Когда повар готовит обед, у него и нож и руки бывают в крови и в сале. А судят о поваре по кушанью на блюде, а не по крови на его ноже! А?
Гияс-аддин поспешил восхититься:
- Истинно так, о великий государь!
- То-то! - успокоился Тимур. - Лучше пиши о боге. О вере! Незачем твоему высокому уму падать в земную пыль.
Гияс-аддин ничего не находил ни в оправдание себе, ни в объяснение своей книги.
Тимур, не снимая книги с подставки, закрыл её.
- Оставь нам своё сочинение: мы дочитаем его… потом.
Гияс-аддин, не решаясь больше прикоснуться к своей книге, отодвинулся от неё.
Не сводя с неё глаз, встал, и непонятно было кому, повелителю или этой своей книге, так низко-низко он поклонился, прежде чем выйти отсюда навсегда.
Тимур приказал Улугбеку убрать книгу, а Халиля послал распорядиться, чтобы слуги несли обед.
- Будем судить о поваре по кушанью на блюде! Понял? - сказал он Улугбеку.
Мальчик бережно вкладывал искусно переплетённую книгу в шёлковый чехол, оставленный историком вместе с книгой, и промолчал.
Во всё это время придворные ещё толпились на переднем дворе и на крыльце, ожидая, не утихнет ли печаль повелителя и не призовёт ли он их к себе.
Но их он не звал.
Он велел провести к себе армянского купца Геворка Пушка, ожидавшего своего времени где-то на задворках Синего Дворца.
Девятая глава
КУПЦЫ
В тот предрассветный час, когда Мухаммед-Султан ещё мылся на краю своего восьмиугольного водоёма, со всего города уже спешили к базару торговые люди, купцы, перекупщики, ремесленники.
Спешили, пробегая по тесным щелям глиняных переулков, пересекая перекрёстки, где над водоёмами склонялись деревья и взлетали горлинки.
Бежали мимо мечетей, где верующие уже ждали призыва к первой молитве.
Спешили к своим лавчонкам, чтобы, наскоро обменявшись приветами или, с нарочитой медлительностью, почтительными поклонами, поскорей взглянуть на товары, разложить их к началу торговли, поделиться с соседями новостями и мнениями о минувшей ночи, обсудить виды на предстоящий день.
Минувшая ночь всех взволновала. Даже и те, кто безмятежно проспал все голоса и суету этой ночи, даже и они уже знали: в Синем Дворце что-то случилось, был там совет до утра, куда-то мчались гонцы оттуда, огни пылали там всю ночь…
Говорили: какой-то оборванный чужеземец кричал у городских ворот, требуя допуска к повелителю. Но никто не знал, что за человек это был и откуда, - оставалось лишь гадать и догадываться. И каждый гадал по-своему, и каждый придумывал всему этому такое объяснение, от которого одних обуревала радость, а других пробирала дрожь.
В базарных рядах, кроме хозяев, ещё никого не было, - даже караульные ещё только поднимались с ночных подстилок, поёживаясь от утренней прохлады, позёвывая, потуже запахиваясь в свои латаные халаты. Купцы шептались друг с другом, отводя собеседника от любопытных ушей в сторонку.
Каждый торопился разгадать, думая не столько о том, что миновало ночью, сколько о том, как откликнется эта ночь на дневных делах. А когда человек торопится с разгадкой, редко она даётся человеку: трудную задачу легко решать в покое, а в суете и к лёгкой задаче не подберёшь ключа.
- Человек ночью стучался в город. Стражи не хотели пускать, да пришлось: он этакое шепнул, что пришлось!
- А по виду что за человек?
- Сказывают, ничего не разберёшь: весь волосат, под волосами - ни лица, ни голоса - ничего! Взяли его, допустили к самому повелителю. А человек тот весь ободран, весь в крови! И началось! Оттуда - гонцы; туда полководцы. Огни пылают; кони ржут; боевые трубы…
- И трубы трубили?..
- Ой, право, не знаю. Не слыхал.
- Да вы же сказали!..
- Я?
- Что же, мы ослышались, что ли?
Третий мрачно прошептал:
- Трубы, - значит, война!
- Я не говорил "трубили"! - оробел рассказчик и уже косил глазом в сторонку, чтобы шмыгнуть прочь от опасного разговора.
Шептались и в другом закоулке:
- Утешение Вселенной, государь наш, всю ночь учил своих воителей. Учил, учил! И решили: отправить огромные караваны, множество нашего товара, в дальние края. И есть слух: будут из нас, из купцов, избирать, кому с теми караванами ехать. А кто поедет, назад вернётся весь в жемчугах, весь в золоте. Там золото нипочём, там из него подковы куют, там из него колеса на арбы ставят. А деньги там - железные и кожаные.
- Да где же это?
- Там, куда караваны пойдут.
- А куда? Куда пойдут?
- Ну, это… - Рассказчик делал немое лицо в знак того, что на такой вопрос он отвечать не смеет, - сам, мол, если смекалист, смекай.
И собеседник, чтобы не потерять достоинства, делал вид, что и сам смекнул: дело ясное!
В третьем закоулке говорили:
- Колчан Доблестей, государь наш, задумал поднять торговлю нашу превыше прежнего. И ныне так торгуем, как дедам нашим и не снилось, а впредь станем много выгодней торговать. И ныне налоги с нас, против былых времён, скинуты вчетверо…
- Ну, братья мои, хотя и не вчетверо…
- Вам сколько ни скинь, всё мало! А нонче ночью решили ещё скостить.
- Это зачем же?
- Затем, что небывалые товары сюда идут, небывалые покупатели едут!
- С товаром или за товаром? И что означает оборванный гонец?
- Ночной? А разве это гонец?
- А кто?
Тогда третий собеседник объявил:
- Я у самых ворот живу. Стражи сказывали: это известный полководец.
- Наш?
- А чей же?
- Значит, наших разбили? Значит, враг появился?
- Как так?
- Если сам полководец явился в этаком виде, в ночной час, всякий понимает: разбили всё его воинство, один он уцелел и, чтоб его не поймали, днём скрывался, ночью скакал. Вот и доскакал с известием.
- Похоже на истину…
- Когда же это было, чтобы наших разбивали!
- Не вражеский же полководец к нам прискакал, - он к своему царю поскачет.
- Похоже на истину, братья мои. Подумайте: пропустят ли простого человека сразу к Прибежищу Угнетённых? А этого сразу пропустили. И когда? Среди ночи! Когда смиренный сын своего кровного отца не решится пробудить; а тут Самого разбудили! Похоже на истину!
- А что за человек это был?
- Ростом очень высок. Глаза в крови. Голос как труба. Весь в кольчугах. Мечи сверкают. Стражи раз глянули, узнали, разом ворота настежь: въезжай скорей!
- Значит, война?
- Этого я не сказал. Об этом говорить…
- Вы говорили, около ворот живете…
- Около самых ворот Шейх-заде.
- Да он-то ведь въехал через ворота Фируза… Это в другом конце города! А говорите "война"!
- Не сам я слышал! Слух такой был: я слышал от тех, кто от стражей слышал…
- Хорошо, когда поход отсюда, когда война отсюда в другие земли идёт. И торговать веселей, и каждый день - новости. И редкие товары дешевле купить, а ходовые можно подороже сбыть.
- Тут, братья мои, не то! Тут другое: этот сюда примчался; не сюда ли она идёт, война? А? Не сюда ли, братья мои? Надо б заранее разведать: ведь это не одно и то же - отсюда туда ходить или она оттуда сюда придёт. А?
- Кого же повелитель наш сюда допустит!
- А когда это было, братья мои, чтоб враги допуска спрашивали? Надо им, они и пробиваются.
- До нас не пробьются. У нас базар большой. Не жирно ли им будет на такой базар пробиться?
- Надо выведать, братья мои. Может, закопать лишнее, прибрать. Может, и самим заблаговременно от этих мест в тихие горы съездить?
- А может, какие особые товары понадобятся? Вдруг да великий спрос начнётся! Я так понимаю: надо товар готовить, чтоб под рукой был. Просмотреть его, освежить, разобрать; насчёт цен промежду собой накрепко уговориться. И прочее.
- Я уговориться не прочь, братья мои. Да как? Ведь цена станет по спросу. Сперва надо спрос узнать. Да и то понять: кто покупает? С денежного покупателя - один запрос; с худого - не запросишь, если хочешь продать.
Подошли другие купцы, опоздавшие к началу беседы:
- Слыхали?
- А что?
- Около Аму-реки, на переправе, из Индии…
- А что?
- Караваны шли? Несметную добычу везли? Нету тех караванов! Тю-тю!
- Как, как?
- Охрана была превеликая. А ото всех уцелел один воин. Едва добрался, кричит: нету караванов. Захвачены!