- Кем же?
- Несметные калмыцкие орды. Нахлынули из Кашгара.
- Кашгар - одна сторона. Индия - другая.
- Достигли наших переправ. Перехватили путь из Индии. Теперь наши сбираются, пойдут навстречу, Самарканд заслонять. Чтоб до нас - сохрани бог - не добрались.
- Говорил я, братья мои! Что ж делать?
- Не спешите. Откуда слух?
- Моего зятя брат в Синем Дворце - писцом. А тому писцу воин сказывал. А тот воин у самого повелителя ночью на страже стоял.
- Ну, братья мои, похоже на истину!
Но тревоги истекшей ночи ещё лишь начинали расти на благоприятной базарной земле, вытоптанной за тысячу лет не только подошвами купцов и покупателей, но и сапогами завоевателей.
Кого только не побывало на самаркандском базаре за тысячу лет! Уже позабылись имена тех народов, что лили свою кровь, пробиваясь сюда, чтобы лить здесь кровь самаркандцев. Сколько раз за тысячу лет оказывалось могущество Самарканда попранным, стены разбитыми, люди погубленными, сокровища расхищенными!
Ведь и сам Тимур начал с того, что вместе с амиром Хусейном ворвался в Самарканд, держа кровавый меч над головой, а разговор с народом самаркандским начал казнями, нарушением своих клятв, расправой с людом ремесленным, но понравился купцам беседой с людом торговым. А не договорись он с купцами, не домысли великой своей выгоды от той договорённости, и напилась бы утоптанная земля базара кровью тех, кто её утоптал.
- Чего же ещё ждать, братья мои?
Но шёпоты и разговоры смолкли: с мечетей позвали народ к молитве и подошло время, помолившись, торговать.
Кто был ревностнее, отошли от торговых рядов к мечетям, расстелили свои коврики или платки в тесных рядах молящихся. В недолгое время, пока мулла не возгласил славословия аллаху, пошли со своими чашами и скорлупами дервиши по рядам мусульман, опустившихся на колени в ожидании начала молитвы. Пошли, ступая пыльными босыми ногами по молитвенным коврикам и по чистым платкам, собирая подаяния. Все кидали им, кто что мог; не примечая пыльных следов на разостланных чистых платках, куда предстояло прикладываться лбом на молитве: ступни дервишей священны и след их - след праведников.
Протяжные трубные возгласы мулл возносились перед рядами молящихся, а каждый, стоя на коленях, падая ниц, бормоча молитву, думал своё:
"Господи, господи, вразуми; не дай оплошать рабу твоему; просвети, дабы не проглядеть мне выгоды своей; поспособствуй мне, смертному, достичь корысти своей; грешен, грешен, - ты один, господи, велик и многомилостив!"
И, расходясь с молитвы, всё ещё бормотали, как молитву:
"Как бы не оплошать; как бы не прозевать…"
А в харчевнях уже сидели завсегдатаи, ждали, пока поспеют пирожки и лепёшки, испечётся конина, прожарится баранина. Приметив незнакомых посетителей, разведывали, что за человек и откуда.
Приметили: много в то утро показалось на базаре людей из Синего Дворца, - прохаживались по рядам, заходили в харчевни. Были тут и дворцовые писцы с медными пеналами за поясом, и посыльные в круглых шапках из красных лисиц, и других званий дворцовые слуги.
Купцы с этими людьми осторожно затевали разговоры, в харчевнях присаживались к ним поближе, рассчитывая выведать новости о происшествиях в Синем Дворце:
- Что-то нынче ночью по городу езда была; здоров ли государь наш, Колчан Доблестей?
- Езда? Была. Послы прибыли. О торговле договариваться. О прибылях толковать.
- А чего ночью, дня им мало?
- Государственное дело.
- Так, значит, послы?
- Послы.
- Любопытно бы знать, откуда?
- От великих султанов и владык.
- Каких же товаров ждать?
- Разных.
- А любопытно бы знать!
- Не приказано оглашать.
И так по всем харчевням, по всем закоулкам, где бы ни спросили дворцовых людей, всем любопытствующим был один ответ:
- Прибыли послы. Ожидается большая торговля. Какие товары закупают, какие сюда везут - не приказано оглашать.
Эта весть отмела, как мусор, все остальные слухи. Но купцам не стало легче: надо было разгадать, какие товары придержать, что надо поскорей сбыть. Знать бы, откуда послы, куда повезут свои закупки, видно было бы, чего в тех странах не хватает, какой товар бывал там в прежние годы, на какие здешние товары зарятся тамошние купцы. А потому первое дело - узнать, откуда прибыли послы. Они въехали в город в ночной тьме и словно растаяли к утру, вместе с ночными тенями.
Нехотя, без обычных бесед и напутствий, даже без обычного запроса, продавали купцы товар мелким покупателям: бери щепотку чёрного перца, драгоценного, как золотой порошок, бери чашку соли или ляжку баранины и уходи, не мешай купцам беседовать о большой торговле.
Даже горшечники и сундучники призадумались, будто польстится Китай на глиняные горшки или Египет на пустые сундуки самаркандские.
А может, от христиан послы? Из городов Рума, из Генуи или Венеции, с тёплого моря. А может, навезут драгоценную пушнину из Москвы? Навезут золотых соболей, чёрных лисиц, голубых белок, белых горностаев по сходным ценам. А те меха закупить бы тут разом, а потом везти на юг и на запад, где на этот русский товар, на меха, дадут золота вдвое больше, чем весят сами меха; жаркие, пушистые, в руках они дышат, как живые; к ним прикоснёшься, ласкают, как девушки; к ним принюхаешься, - кедровым орехом пахнут или жареным миндалём; на воротник их положишь, - они любой шёлк затмевают, любой бархат с ними рядом домотканиной кажется.
Давно Самарканд заглядывается на эти товары. Бывало, возили их москвитяне по Волге до Астрахани, а оттуда - на Хорезм, с Хорезма на Бухару, - старая дорога, проторённая. Да перехватила ту дорогу Золотая Орда: только и торговля теперь у неё - закупать товар в Москве либо в Новгороде да перепродавать в Самарканд.
Разбив золотоордынского Тохтамыша, пошёл было Тимур дальше, за московской пушниной, повёл на Москву своё непобедимое воинство, да дорога на Москву оказалась длинна, тёмными лесами загорожена, непроглядными метелями завешена, вьюгами, порошей запорошена дальняя Москва.
И остановился Тимур в Ельце. Тут проведал, что уже вышли на него рати московские, идут с пением воинских песен, несут впереди ратей святыню, с коей за десять лет до того на Куликово поле выходили, когда Золотую Орду растерзали булатом мечей тяжёлых, затоптали копытами северных коней.
И повернул Тимур назад. И ушёл. И с тех пор только косил в ту сторону прищуренными глазами, и даже память о том, как уходил из Ельца, приказал истребить.
Но памятью о железном госте остались в Русской земле доспехи непобедимого воинства. И века спустя плуг пахаря там или сям вывернет из широко раскинувшихся тучных пашен то джагатайскую кривую саблю, смешавшуюся с истлевшими костьми, то позолоченный шлем на Орловщине, то самаркандского чекана стремена под Курском.
А если с Москвой не воевать, отчего б с ней не торговать?
Ведь целы в летописях и описи товаров, привозившихся из русских городов в Хорезм за сотни лет до Тимура; целы описи товаров, потребных русским, закупленных лет за триста до того в Хорезме; уцелели имена купцов, ездивших до Астрахани из Хорезма и приезжавших из Астрахани в Хорезм. Нынче стеной стала поперёк той дороги Золотая Орда. Но договорись с Москвою Тимур, - прахом рассыплется Орда, как гнилые ворота; сразу раскроется сквозной простор от Индийского океана до берегов Балтики, до Варяжского моря; протянутся торговые пути от Инда и Ганга до Западной Двины; встанут караван-сараи под сенью берёз и сосен; зазвенят колокольцы караванов над рекой Волховом!
Не мечом расчищать надо ту дорогу - меч иступится о такую даль, - не мечом, а кошелём; не копытами конницы её утаптывать, а мягкими подошвами купеческих сапожков. Ведь не зря Тимур, как своих воинов, берег самаркандских купцов. Воины захватывали ему добычу, купцы обращали добычу в золото, приумножали её стоимость во много крат. А чем дальше везёшь товар, тем он дороже становится.
И многие из купцов, хаживавших в Сарай ордынский, переглядывались:
- О, если б эти послы да были б послами московскими!..
Но слух о послах заслонился новым слухом.
Позже прежних дворцовых людей показались поодиночке другие, оттуда же, из Синего Дворца. От этих стало известно, что, может, и прибыли послы, да не затем ли, чтоб договориться о совместном походе? Звать в поход на север, на Китай, на Хотан, через холодную землю. Что для того похода ладят закупить в Самарканде запасы кож, сколько б ни предложили им, почём бы ни запросили.
И опять, как незадолго до того, из уст в уста пошло гулять по всем лавкам, по всем караван-сараям, по всем рядам, по всем чуланам тревожное слово - "кожа". Покатилось слово по базару, и купцы уныло расступались перед ним, давая ему дорогу; золотом звенело оно, барыши и прибыли оно в себе таило, а в руки никому не давалось, да и не было рук, чтоб по-хозяйски к нему протянуться: нигде не осталось кож.
И ещё знатней стало это слово к полудню, когда показались в кожевенных рядах знатные военачальники - тысячники, а за ними сотники. Спрашивали сапогов, льстились на скудные кожевенные остатки, предлагали мастерам большие, доходнейшие заказы на обужу для войск, давали цену, какую ни запроси.
Купцы, опустив руки, стояли, прислонившись спиной к стенам, безучастно глядя на такой приступ покупателей.
- Видали? Теперь ясно: к северу пойдут!
- Ясно!
- Теперь кожу им только давай. Теперь бы…
- А где её взять?
- Теперь бы…
Но оставалось только стоять, прислонившись к стене, будто никакого дела до кож нет у этих приумолкших торговцев.
А когда появились и простые воины, базар переполнился. Они теснились, толкались, настаивали, выспрашивая, не залежалось ли у кого продажной обужи, постукивали деньгами, подкидывали на ладонях серебро, торопясь исполнить мирозавоевательный приказ и ко дню осмотра и проверки иметь на себе исправные сапоги да в мешке при себе запасную пару.
Таков был порядок в Тимуровом войске: земледельцы ли, кочевники ли, созванные в ополчение, должны были взять с собой в поход запас еды, один колчан, тридцать штук стрел, один лук, налучье и щит. На каждых двоих конных воинов, когда призывались кочевники, кроме двух лошадей под седлом должна быть ещё одна заводная лошадь. Каждый десяток воинов должен был иметь купленную в складчину палатку, два заступа, одну мотыгу, один топор, один серп, одно шило, десять иголок, вязку верёвок, одну крепкую шкуру и один котёл. Всё это воины заводили за свой счёт, без ущерба для царской казны.
Бoльшая часть из этих припасов давно была заготовлена. Но указ о сапогах появился лишь поутру, и теперь всяк по-своему кинулся его исполнять. Тысячники и сотники спешили закупить побольше кож, чтобы перепродать их воинам; воины спешили сами купить, чтобы не залезать в быстро возрастающие долги к своим воеводам.
Но кож не было.
Купцы уже всё вынули, если у кого было запасено или припрятано, из тайников, из сундуков, из домашних припасов. Часа не прошло, - всё было сбыто, а спрос ещё только начинался, а цена лишь начинала расти.
Ещё не настал полуденный зной, а уже ничего кожевенного по всему базару не осталось. Уже перекраивали на сапоги кожу с седел и со всяких иных кожевенных изделий. А спрос ещё только начинался.
Разыскали исконных кожевенников - и Мулло Фаиза, и Садреддин-бая, но они только разводили руками, оглушённые базарной сутолокой.
Не на мягкие тюфячки, на голые кирпичи сел обессилевший Мулло Фаиз в той нише караван-сарая Шамсинур-ата, где достойно торговал ещё недели за две до этого дня.
Он сидел, беспомощно привалившись к стене, и, если б не стена, не было бы сил сидеть. Уставясь круглыми глазами в землю, не поднимая глаз на тысячника, приступавшего к нему, сетовал:
- Весь товар вышел. Вышел. Весь товар.
- Съели вы его, что ли?
- Сами не знаем, куда делся. Не поймём куда. Был, совсем недавно был. Ещё в носу запах его не выветрился; чую запах. Чую! Будто они рядом, кожи. И сколько было! О господи! До самого верху навалены; полным-полны склады. Никто не брал. Радовались, что сбыли. А теперь - хоть плачь!
- А ещё первейший кожевенник! - с досадой сплюнул тысячник, уходя.
- Хоть плачь! - покорно твердил ему вслед Мулло Фаиз.
Но ни на минуту не мог присесть жилистый, непоседливый старик Садреддин-бай: сновал по всем знакомым щелям, шарил по мастерским сапожников и шорников, по лавкам и караван-сараям, возникал то в одном, то в другом конце необъятного самаркандского базара, одухотворённый надеждой на небывалую выручку. Но кож нигде не было.
Он за бесценок сбыл ненавистные тюки полосатого бекасама, сбыл шёлк, чтобы собрать хоть немного денег для перекупки кож. Но деньги стучали в тощем, длинном, морщинистом кисете, болтавшемся на животе, а кож нигде не было.
У ворот караван-сарая Шамсинур-ата несколько сотников окружили Садреддин-бая, суля ему:
- Любую цену дадим, отец. Уступите кожу. Ищите, находите, - любую цену дадим!
Но, взмахивая полами тёмного купеческого халата, он только жалобно восклицал:
- Если б был товар, о братья! Если б был!..
Так ожесточённо покупатели осаждали купца, будто не костлявый старец перед ними, а вражеская башня, полная защитников и сокровищ, под которую надо подвести подкоп, а ещё лучше свалить её одновременным натиском. Так они были заняты, что не заметили, как мимо проехал на стройном тонконогом гнедом коне, высясь на высоком седле, славный по всему войску царевич Халиль-Султан; проехал в простом халате, но такой весёлый и приветливый, радость, переполнявшая царевича после слов желанной Шад-Мульк, украшала нарочитую простоту его одежды, как золотое шитье.
Сопровождавшие его охранители, одетые много нарядней своего царевича, тускнели в блеске радости, озарявшей Халиль-Султана.
И едва они проехали, народ тут же вернулся к прерванным разговорам и пересудам:
- А может, послать бы куда? За кожами…
- А куда?
- Да есть же города, где кожи лежат.
- Лежат! - вздыхали купцы. - В Хорезме лежат, в Ясах лежат.
- Вот бы туда и послать!
- Нам-то они сейчас нужны!
- Скоро ли их довезёшь из Хорезма!
- Длинна дорога… А надо сейчас!
Гонец повёз письмо амира Мурат-хана в Герат.
Отправляясь из Синего Дворца, он получил с дворцовой конюшни самую захудалую лошадёнку, какая только нашлась у конюшего: царский гонец по пути имел право менять свою лошадь на любую встречную, какая б ему ни приглянулась, кто б на ней ни ехал; царскому гонцу никто не смел отказать, за такой отказ полагалось суровое наказание. А потому на выезд гонцам хороших лошадей не давали: какую ни дай, ей на эту конюшню уже не вернуться, предназначено ей сгинуть где-то в чужих руках.
Выехал, и лошадь, дохнув привольным ветром степей, сперва бодрилась, шла весёлой игрой, да вскоре выдохлась.
Как ни хлестал её, как ни долбил ей бока каблуками всадник, из черепахи сокола не выдолбишь.
Вёз письмо гонец и поглядывал на встречных. Ничего завидного не встречалось: ехали крестьяне на арбах, но их кони, натруженные в упряжке, под седлом не разыграются. И не велика честь гонцу льститься на упряжную лошадь, с деревенщиной мену затевать, на мужицкую худобу зариться.
Так и вёз гератец письмо, прикидываясь перед встречными, что этакая езда ему по нраву: нрав, мол, у каждого свой. Но, едва разминувшись со встречным, едва оставшись одни, нещадно хлестал и горячил своего одра, всей душой торопясь в Герат, где народ смирней и еда жирней на степенном дворе Шахруха.
Так и не изловчился до жары сменять скакуна, а как время подошло к полудню, заехал в степной рабат полдневать.
В то же утро в Синем Дворце Мухаммед-Султан вызвал Аяра и послал его вслед за гератским гонцом.
Аяр сам зашёл на конюшню, и, как ни упрямился, как ни изловчался конюший, чтоб сбыть Аяру мухортого коня с мокрецом, Аяр и себе самому и своей охране подобрал крепких, выносливых коней. Да и в охрану себе выбрал из барласского караула двоих приглянувшихся ему воинов - неразговорчивого Дангасу да тяжёлого на руку Дагала.
Едва выехал за город, пустил коня, и только пыль метнулась в сторону, стелясь по ветру, да на макушке гонцовой шапки забилась красная коса, сплетённая из трёх прядей шелка, - знак личного слуги Повелителя Мира.
Далеко впереди - Герат. Восемь дней положено гонцу на дорогу до Герата. Есть время у Аяра, чтоб настичь переднего гонца, да не терпится.
Белым пламенем зноя полыхает и слепит небо. Дальние горы тлеют в сизом мареве. Степь горяча, как свежая зола. Мазанки деревень светятся, будто облепленные расплавленным серебром. Ветер сушит и обжигает губы, свет режет глаза, колени горят на жарких боках коня; благо, что плотный халат укрывает тело от зноя, что круглая лисья шапка затеняет темя. Аяр, упёршись лбом встречь ветру, хлещет, резвит, гонит коня по степи…
А двоим спутникам нельзя отставать: нельзя задерживать царского гонца. И воины скачут следом то дорожной обочиной, то степной целиной, куда ни ведёт их за собой нетерпеливый Аяр.
Попадаются по дороге харчевни в густой тени круглых карагачей или под живой, пятнистой тенью чинаров, у края прохладного пруда, у любезного огонька в очаге.
Пережидая в харчевнях зной, смотрят люди вслед трём всадникам, мчащимся по открытой степи; трём безудержным всадникам, коих не конь везёт, а черт несёт! И, лениво переговариваясь, обсуждают в харчевнях:
- Царский гонец!
- Может, от Самого.
- Может, - вон как идут!
- Не случилось ли что?
- Не наше дело.
А из-под копыт вспархивают жаворонки. Кое-где медные, как кувшины, коршуны откатываются в сторону, ленясь взлететь. Вдруг, трепеща, раскрываются, как веера, бирюзовые с медными краями остроносые ракши и, проводив всадников, косым полётом возвращаются к земле.
У птиц есть время переждать зной, у людей есть право на прохладу в полуденные часы, но не у доброго гонца. Гонцу надлежит опережать усталость, гнать прочь зной, - покой и прохлада ждут гонца лишь в конце пути.
Но как ни скоро проскакивал Аяр мимо придорожных пристанищ, острым глазом успевал оглянуть и путников, прохлаждающихся в тени, и коней, опустивших головы к кормушкам, на приколах и у коновязей.
Зной начал спадать, когда в голубом сиянии степи поднялись серый купол над колодцем и коренастые стены заезжего двора.
Здесь спешились.
В тени ворот сидели караульные, играя в кости. Они не прервали игры, когда Аяр с барласами провели во двор своих потемневших коней.
Старший конюх, принимая из Аяровых рук поводья, покачал головой:
- Как разгорячили коней!
- Знойно! - ответил Аяр.
- А зной, - постой, не лезь в огонь.
- Тебе, видно, лошадь нужней царского дела! - пристыдил его Аяр.
Но старший конюх не сробел:
- Без коня и гонец - пешка.
- Ну, ну!
Они прошли на широкую террасу, где по истёртым паласам лежали стёганые подстилки. Тут отдыхали проезжие. Кто дремал, дожидаясь вечера, пока кормятся лошади или верблюды. Кто неторопливо, лениво вёл беседу над подносом с ломтями лепёшки и дыни, ожидая, пока на кухне варится еда.
Аяр зорко озирался.