- Пожалуйста! Пожалуйста. Я только намеревался спросить вас. Беспокойно мне: как они там, мои верблюжатки. Идут ли, стоят ли, целы ли? Если б подобное случилось с вами, вы бы поняли моё волненье! Я вас не задерживаю. А всё же… целы они? Что?
- Не знаю. Не знаю, милостивый амир!
Пушок протискивался между стеной и ходжой. Ходжа прижимался к стене, пропуская купца.
Взглянув на умоляющий, заискивающий облик ходжи, Пушок и не вспомнил о своём пропавшем караване, весь охваченный новыми мыслями:
"Сам повелитель послал меня! Чуть возвысил я голос, могущественный ходжа влип в стену. Святейший сейид не посмел возвысить на меня голос. Никто не посмеет меня коснуться, ни перечить мне, ни отказать мне, когда я выполняю волю Повелителя Мира! Так? Так. Это сила! Сила в моих руках! Так? Так".
- Какое мне дело до ваших товаров! Оставьте! - отстранился Пушок. Оставьте!
Но ходжа не мог отпустить купца, знавшего судьбу заветных верблюдов ходжи Махмуд-Дауда, судьбу его имущества, его могущества.
Махмуд-Дауд вцепился в рукав армянина:
- Пожалуйста. Одно слово: целы или пропали? Одно слово! Хотя бы часть уцелела! Хотя бы часть!
- Не знаю. Я выполняю волю повелителя!
Когда по воле повелителя ходжа Махмуд-Дауд сокрушал лавки, палатки, караван-сараи, купеческое добро и свои собственные бани и склады, дабы расчистить место для замышленной повелителем мечети, он не знал жалости. Он сокрушал. Он сокрушил бы и достояние Пушка, будь у него достояние. Он сокрушил бы и самого Пушка, попадись Пушок ему во власть! Сокрушил бы, раздавил бы, чтоб и этой наглой шапки от него не осталось! И ту истоптал бы! Но купчишка шествует от повелителя. Чует свою силу, свою неприкосновенность. Теперь его не тронь. Теперь, чуть что, он побежит к Самому!
Глядя вслед Пушку, прислонившийся к стене ходжа Махмуд-Дауд колебался, не кинуться ли за Пушком вслед, не попытаться ли умолить его, улестить, как ни унизительно это.
"Унизительно? А разоренье не хуже ли униженья?"
И кинулся вдогонку за Пушком.
Но стражи никого не впускали на тот двор, куда свернул Пушок. Они отторгли Махмуд-Дауда от купца, как недавно на базаре отторгали купцов от Махмуд-Дауда.
Тяжело ступая, медленно пошёл ходжа Махмуд-Дауд на крыльцо, где по-прежнему толклись вельможи, ожидая, не покличет ли их Тимур.
На дворе завьючивали верблюдов.
Пушок хозяйственно прошёл среди тяжёлых вьюков, подозвал услужливого караван-вожатого и негромко заговорил с ним.
Юркие приказчики следили за вьючкой, покрикивая на вьючников либо подсобляя им укладывать кладь поскладней на покорно возлежащих верблюдов. По восемь пудов мешок, по два мешка на вьюк.
Позвякивая ключами, кладовщики присматривали за рабами, таскавшими со складов мешки к вьючникам.
А в стороне седлали или рассёдлывали лошадей. Какие-то всадники входили, ведя в поводу своих усталых лошадей; другие оглядывали оседловку, прежде чем выехать со двора.
На этом дворе, засорённом сеном и всяким мусором, было шумно от окриков, разговоров, конского ржанья, верблюжьего рёва. Никто и не взглянул, когда прибыли сюда трое всадников, опалённых горячим ветром, потемневших от степной дороги, от долгой езды.
Один из них, кинув наземь поводья, даже не обернулся, принял ли их конюх, решительно пошёл ко дворцу. И хотя он не потрудился даже отряхнуться, даже лицо не обтёр от пыли, хотя ни на вельможу, ни на полководца не был похож, стражи беспрепятственно его пропустили через нижнее крыльцо во дворец: позади его шапки свисала красная косица гонца.
Хотя Пушок и не знал Аяра, но купцу в этом гонце сразу полюбилась беззаботная лёгкость, с какой Аяр шёл через двор; понравился весёлый, смелый, сметливый взгляд его быстрых глаз.
Любуясь, как шёл Аяр - прижав локти к телу, чуть наклонив набок голову, не глядя по сторонам, собранный, складный, - Пушок смотрел ему вслед, пока Аяр не вступил в чертоги повелителя.
Там, так же без промедленья, гонца провели к Мухаммед-Султану.
Царевич стоял с Музаффар-аддином и о чём-то настойчиво выспрашивал этого хмурого высокого амира.
Увидев Аяра, Мухаммед-Султан отошёл от амира, сказав:
- Постойте здесь да припомните: ясно надо вспомнить каждое его слово… Поняли? Каждое слово!
И подошёл к Аяру:
- Ну?
Аяр молча протянул царевичу бумажник.
Мухаммед-Султан, стоя спиной к амиру, раскрыл бумажник, осторожно ногтем, не разрывая, сколупнул ярлычок и развернул письмо.
- Оно самое! - сказал царевич, не отрывая от письма глаз. - Иди.
Аяр так же молча вышел. А Мухаммед-Султан, даже не глянув на амира, понёс письмо к деду.
Сколько ни сновал Садреддин-бай по всем закоулкам базара, сколько ни шарили по всем чуланам самаркандские кожевенники, кожи иссякли.
- Что ж, с наших стад, что ли, кожу сдирать? - гадали кожемяки. - Да за день её не вымнешь, а надо скорей.
Ветер мел мусор по опустелым рядам. Купцы толпились, шепчась или крича, в базарных углах, оставив впусте переулки с пустыми лавками.
Проходили какие-то караваны. Перед ними сторонились, не прерывая разговоров, не глядя на ковровые, изукрашенные кистями наряды верблюдов, на багровую бахрому их уздечек, на пунцовые султаны над головами, на причудливые знаки их тканых покрывал, на поклажу, отправлявшуюся в далёкие дали либо донесённую издалека в Самарканд. Что за дело базару до проданного товара; что за дело купцам до чужих поклаж, когда нужен товар, которого на базаре нет.
За всей этой суетой никто и не приметил, как под вечер сюда вошёл через Железные ворота большой караван. Никто не посмотрел, как ехали впереди караван-вожатый с хозяином. Как бодро ступали верблюды, хотя никогда не бывает у них такой бодрости после большого перехода. Как ехали на бодрых конях приказчики и на сытых ослах караванщики, как лишь чуть запылились, будто только что навьючены, ковровые покрывала на вьюках. Никто не приметил и того, что вошёл караван без охраны.
Караван прошёл через торговые ряды к Тухлому водоёму, и хозяин с караван-вожатым сошли у караван-сарая армянских купцов.
Так велик был караван, что не мог вместиться во дворе у армян. Пришлось вводить верблюдов во двор по десятку. Едва, развьючив, выводили одних, на их место вели следующих.
Ожидавшие своего череда верблюды заполнили всю улицу веред караван-сараем.
Жевавшие в харчевнях завсегдатаи отодвинулись от еды, разглядывая теснившихся, ревущих верблюдов. Голоса беседующих глохли в жалобном верблюжьем рёве. Уже не жареным мясом пахло в харчевне, а потной верблюжьей шерстью.
- Что за караван? - гадали в харчевне. - Откуда? На конец пути пришли, а у верблюдов на губах зелёная слюна висит. Видать, недавно кормлены.
- Да гляньте-ка, это ведь пограбленный армянин!
- Откуда? Он на Орду с караваном ушёл.
- Он!
- Похож!
Уже не до еды стало, не до бесед: что за притча, с одним караваном ушёл, с другого слезает?
А он слез, Геворк Пушок; слез и стоял в воротах, приглядывая за развьючкой.
Он так был занят этим, что не приметил, как мимо прошёл и засел в соседней харчевне столь полюбившийся ему Аяр.
Вручив бумажник царевичу, Аяр ушёл на воинский двор, отчистился, отмылся, шапку с косицей оставил, а надел простую тканую тюбетейку и пошёл пройтись по городу.
В здешней харчевне ему нравились маленькие, едкие от приправ пельмени. Ожидая их, он устало поглядывал на развьючивающийся караван, на серую струю воды, падавшую из каменного желоба в Тухлый водоём.
А слух о прибытии армянского купца уже нёсся по базару, как дымок, гонимый вечерним ветром.
Вокруг караван-сарая уже собрались ротозеи и обессилевшие от нынешнего безделья купцы. Поглядывали в просветы между верблюдами. Пригинались, чтоб глянуть из-под верблюдов, истинно ли по ту сторону каравана стоит Пушок или кто другой, схожий.
Нет, это был Пушок!
Кое-кто из более деловых пошёл в обход длинного каравана, чтоб зайти на ту сторону и подобраться к Пушку.
Всех опередил Садреддин-бай.
Он появился перед купцами, обсуждавшими приезд Пушка. Едва он поднял голову к вьюкам, ноздри его дрогнули.
"Кожи!"
Он быстро обернулся, опасаясь, не уловил ли кто-нибудь этот ожегший его душу вопль. Но душевные вопли не слышны для окружающих.
Садреддин-бай вплотную подбежал к каравану. И ещё яснее уловил знакомый, вожделенный, восхитительный запах кож!
Тогда, как пловцы ныряют в омут, он, пригнувшись, юркнул под верблюжьи животы и мгновенно предстал перед армянином:
- С благополучным прибытием, почтеннейший!
- Благодарствую.
- Издалека ли?
- Да вот… караванный путь… Сами знаете.
Разве можно сказать, что путь был недолог и недалёк, что незадолго перед тем вышел весь этот караван из крепости, из-под сени Синего Дворца, прошёл снаружи городских стен и через Железные ворота снова вступил в город, прошёл по базарным улицам.
Если б это сказать, как бы расшумелся слухами и толками самаркандский базар!
Как бы заговорили купцы о своём благодетеле, о высоком своём покровителе, о Повелителе Мира Тимуре!
Пушок нашёл ответ:
- Вот, потерялся у меня караван, думали - пропал, да, благодарение богу, по милости повелителя, - вот он!
- А товар? - не слушая Пушка, допытывался Садреддин-бай.
- По покупателю. Кому что.
- Мне бы кож.
- Много?
- А почём?
- По сту.
Садреддин-бай отступил, жуя губами, но тотчас приступил опять:
- Я ослышался. Почём, почтеннейший?
- По сту.
Тощий кошелёк беспомощно качнулся на животе старика, но Садреддин-бай решительно схватился за него.
- Дам задаток на сто кип. Полный расчёт через два дня.
- Наличными по сту. Иначе - сто двадцать пять.
- Окончательно?
- Деньги ваши, товар мой.
- Сто десять.
- Видите, я ещё не развьючился. Так? Ещё торговать не начал. Ещё с купцами не потолковал. Так? Хотите брать - берите по моей цене. Нет ждите, какая на завтрашний день станет.
- Вот, берите задаток.
- Сколько тут?
- За десять кип.
- За десять дали, а хватаетесь за сто! - пренебрежительно отмахнулся Пушок.
- Пускай! Вашу руку!
- На почин! - уступил Пушок. - Сто кип по сто двадцать пять ваши. Расчёт завтра вечером.
- Я просил два дня.
- Не могу ждать.
- Давайте!
Но купцы уже обступали Пушка, обегая караван, протискиваясь между верблюдами, выныривая из-под верблюдов.
- Кожи! - нёсся слух по базару.
Опустел Кожевенный ряд, к Тухлому водоёму бежали как на пожар. Вскоре верблюдов уже с трудом удавалось провести на развьючку или вывести со двора, так стиснулся со всех сторон народ - кто закупать кожи, кто поглядеть на торговлю больших купцов.
Некоторые, наклaнявшись Пушку, заводили разговор издалека:
- Как так случилось, почтеннейший, - не успели мы вас проводить, как назад встречаем?
- Лихорадка затрепала. Пришлось воротиться! - нетерпеливо вздыхал Пушок, чувствуя в себе такую полноту сил, такой преизбыток бодрости и здоровья, каких за всю жизнь не было. Даже забыл, что зад всё ещё саднил от недавней скачки, намученный сегодняшней, хотя и недолгой, ездой.
Но другие приступили без обиняков:
- Что за товар?
- А чего вам?
- Не кожи?
- А если кожи?
- Берём…
- Сколько надо?
- Цена?
- Сто пятьдесят.
- За кипу?!
- А что?
- Мы как ни спешили, по пятнадцать едва успели сбыть!
- Давно?
- Да какое там давно!
- А нынче цена другая. Тогда и я соглашался на семьдесят.
- Мы помним!
- А теперь привёз. Берите. Завтра может подорожать.
- А сказывали, будто у вас кожи пропали!
- Нашлись.
- Ну и цена!
Кто ещё мялся, переглядываясь, другие уже протискивались к армянину платить.
Садреддин-бай один толкался по опустелым переулкам, разыскивая то одного, то другого из ростовщиков.
Но и постоянные ростовщики, и менялы, тоже иногда дававшие деньги в рост, тут же вычитали месячный нарост долга, давали деньги с таким расчётом, что заимодавцы, оступись только, попадали к ним в неоплатное рабство.
- Ваш залог? - спрашивал ленивый, огромный, как слон, почти весь прикрытый своим животом перс, ростовщик, у костлявого Садреддин-бая.
- Дом заложу.
- Стоимость?
- Оцениваю в пять тысяч!
- Неслыханно! Кому нужен дом?
- Отличный дом.
- Дом купца в лавке с товаром. А она у вас есть? Она полна товара?
- Вы же знаете меня! Я у вас брал. Всегда рассчитывался.
- Какая мне радость, если со мной рассчитываются в срок!
- Я очень прошу. Одолжите.
- Дом приму за одну тысячу.
- Но ему цена десять! В пять его всегда считают при закладе.
- Уже закладывали?
- Однажды. Давно.
- Тысяча.
- Не хватит!
- Сколько надо?
- Двенадцать.
- При закладе пяти! Что вы!
С трудом раздобыл Садреддин-бай три тысячи под залог дома и, подписав расписку на шесть тысяч и закладную на дом, кинулся в армянский караван-сарай.
Наступал вечер. Но у Тухлого водоёма по-прежнему толкались купцы, добиваясь кож от Пушка.
Караван перестали развьючивать. По десятку, по два десятка верблюдов уходили вслед то за одним, то за другим из купцов. Были такие покупатели, что сразу по десятку верблюдов уводили за собой, когда к Пушку пробился наконец совсем истомлённый духотой и давкой Мулло Фаиз:
- Почтеннейший! С благополучным прибытием!
- Благодарствую.
- Благосклонно ли взирает всевышний на успехи ваши?
- Вам кож?
- Цена?
- Всё распродал. Осталось мешков тридцать.
- Почём за кипу?
- Двести.
- А?
Мулло Фаиз мягко привалился к стене, сполз и сел у ног Пушка, удивлённый, что язык его отчего-то застревает между зубами.
Он попытался раздвинуть челюсть, но правая рука не поднялась.
Он поднял левую руку ко рту, но в глазах его потемнело, и он покатился куда-то с порога вниз, в разверзшуюся бездну, во тьму.
Только сердце ещё билось, как будто медленно-медленно шёл над ним караван; медленно, как во сне: мягко, почти неслышно ступая. И вот уже ничего не стало слышно совсем.
Теперь обступили Мулло Фаиза, пытаясь его поднять. Подняли, понесли, но Садреддин-бай, встретившийся им, отстранился, прижался к стене, пропуская их, досадуя, что ему загородили дорогу, а едва бесчувственного Мулло Фаиза пронесли мимо, кинулся к Пушку:
- Вот! Здесь три.
- Вы зарились на сто. Значит, надо двенадцать с половиной. Долой одну из задатка…
- Там одна с четвертью!
- Не спорьте из-за четверти, почтеннейший. Я даром вас ждал, что ли?
- Но я обещался на завтрашний вечер, а принёс сегодня!
- К тому же цена изменилась.
- Как?
- Двести.
- Это не по уговору!
- Вот, я верну задаток, за вычетом четверти.
- За что?
- За ожидание.
- Это… Знаете…
- Хорошо! - перебил Пушок, не любивший обижать людей, совсем почти охмелевший от всего происшедшего и потому благодушный. - Хорошо! Учту и четверть: берёте по двести?
- Это, значит, сколько же я смогу взять?
- Посчитаем…
Вечер густел.
Пушок даже ещё и не побывал у себя в келье. Ещё и с хозяином караван-сарая не успел повидаться, а весь товар уже был сбыт. И почём! По какой цене сбыт!
И на дворе стало уже пусто, - ни одного вьюка! И караван-вожатый увёл своих верблюдов из города, а прошло всего лишь три или четыре часа!
- Какую келью пожелаете занять? - спрашивал у Пушка Левон. Прежнюю?..
- Да. Прежнюю.
- А где же поклажа ваша? Что туда отнести?
- Поклажа? - спохватился Пушок. - Поклажа? Я не взял… Она на прежнем караван-сарае. Я так. Без поклажи.
Он устал.
- Приготовьте мне постель, Левон. А я пойду в харчевню. Я хочу есть.
И вскоре Пушок сел над водоёмом, под маслянистым пятном фонаря, свисавшего с гибкой ветки китайской ивы.
И Пушок никак не в силах был вспомнить, что за человек тихо сидит перед ним в зелёной шахрисябзской тюбетейке; где видел он этого приятного человека? Когда? Кажется, будто совсем недавно. Но где?
Аяр тихо сидел, слушая, как в темноте воркует вода, натекая из каменного желоба в Тухлый водоём.
Пакля, заткнутая в маленькую глиняную чернильницу, чтоб чернила не сохли и не проливались, зацепилась за острие тростничка, и Улугбек испачкал пальцы.
Он слюнявил и вытирал их о подкладку халатика, а Тимур терпеливо ждал, пока внук снова сможет писать то, что ему говорится.
Улугбек писал уже третий указ из тех указов, что должны быть наготове, когда понадобится их огласить.
- Прочитай-ка! - кивнул Тимур на бумажный листок.
И, всё ещё вытирая палец, мальчик перечитал недописанную страницу:
- "…Поелику на самаркандском базаре кож в достатке нет, дозволяется воинам выйти без запасных пар обуви, а запасаться будем в пути по тем местам, где кожевенный товар найдётся в достатке.
Поелику оружейные купцы жаловались на оружейников, что на изделия свои цен не скинули и в торге упорствуют, дать оружейным купцам из наших кладовых…"
В это время вошёл Мухаммед-Султан. И Тимур, приняв из его рук письмо, покосился на Улугбека:
- Поди-ка отмой свои руки. Водой отмой.
Когда Улугбек вышел, Тимур развернул и осмотрел письмо. Что он видел в этих непонятных чёрточках, точках и завитках? Он осмотрел желтоватый листок плотной шёлковой бумаги и вернул Мухаммед-Султану:
- Читай.
Мухаммед-Султан медленно, не так бойко, как это умел Улугбек, принялся разбирать письмо амира Мурат-хана к его сестре Гаухар-Шад в Герат.
- Так, так… Приветы, благие пожелания не читай. Не трать времени, не то Улугбек вернётся, а письмо ведь к его матери. Мало ли что… Начинай сразу с дела.
Но чтобы найти то место, где начиналось это дело, Мухаммед-Султану понадобилось ещё больше времени, чем читать подряд.
Бормоча, он начинал читать то одно, то другое место, но всё это были приветы, или пышные восклицания, или благочестивые ссылки на Коран.
Наконец он нашёл:
- "Прибыла сюда хан-заде от почтенного мирзы Мираншаха, и государь гневен и печален. Если и вынет стрелу из колчана гнева своего, ударит острие её в западную сторону, а вам мир, благоволение и процветание.
Бумажники хорошие заказал здешнему искусному мастеру, по воле, изъявленной благословенным мирзой Шахрухом, и первый образец получу завтра и пошлю…"
- Не в ином каком смысле написано про бумажники? - призадумался Тимур.
- Если и в ином, не пошлёт: завтра амира здесь уже не будет.
- Хорошо. Успокаивает Шахруха, - пойдём, мол, на Мираншаха. Хорошо, пускай Шахрух со своей царицей мирно спит. Письмо заклей, чтоб неприметно было, и опять отошли. Пускай в Герате читают. А гонец чтоб на словах там сказал, - послано, мол, было с другим гонцом, да по пути случилось несчастье. А государю, мол, о том неизвестно. Неизвестно! Понял?
Вернулся Улугбек.