Мухаммед-Султан быстро скрутил письмо трубочкой и всунул себе в рукав.
- Ещё что? - спросил Тимур Мухаммед-Султана.
- Амир Музаффар допросил двоих: пойманы на дороге из Кургана. Бормочут какую-то небылицу, ничего нельзя понять.
- Где они?
- Внизу.
- Пойдём, я сам их спрошу.
И они втиснулись в узкий проход, откуда круто, винтом, спускалась тесная лестница вниз, в подвалы Синего Дворца, где за двойными стенами, в полутьме, под низкими сводами, разместились тайные тюрьмы и темницы, откуда голос человеческий не проникал наружу, где в бурые кирпичи вбиты были чёрные кольца и скобы, где властвовали самые надёжные, самые доверенные из слуг Повелителя Мира.
Тимур сходил по крутой лестнице боком, осторожно спуская с высокого косого порога хромую ногу.
Мухаммед-Султан поотстал, чтобы в темноте не задеть сапогом руку деда, то скользящую ладонью по стене, то упирающуюся пальцами в пройденные ступени.
Улугбек, оставшись один, чтобы занять время, вынул из шёлкового чехла книгу Гияс-аддина и раскрыл её на том месте, где дедушка прервал чтеца.
Мальчик читал:
"После сего Повелитель Мира принял непреклонное решение выступить на город Дели.
Звездочёты и звездословы, основу всех дел и основ связующие с указаниями звёзд, втайне гадали о предстоящем по сочетанию благоприятных и зловещих созвездий. Но Великий Повелитель, вместитель добродетелей халифа, исходил из советов благочестивых людей, освобождающих умы человеческие от ложных мыслей и суеверий, тех людей, что не спорят ни о троичности лица божьего, ни о шестерице, в силу чистой веры своей. Он отверг прорицания, не поверил указаниям звёзд и рукою надежды ухватился за аркан божьего милосердия…"
Темнело.
Буквы сливались. Мальчик снова вложил книгу в чехол. Ему запомнилось, как красиво это написано:
"По сочетанию благоприятных и зловещих созвездий…"
Темнело быстро, как всегда быстро темнеет в Самарканде в первые дни сентября.
Светильников ещё не принесли.
Мальчик следил из наступающей темноты, как за окном, высоко в небе, вспыхивает, мерцает, всё ещё не смея загореться своим белым огоньком, какая-то далёкая звезда.
Десятая глава
САД
Прошла неделя, как повелитель замкнулся в уединённом углу своего обширного дома.
А над городом сентябрьское утро светилось белым, прозрачным светом.
Тяжёлые листья устлали дно ручьёв, и вода стала чистой и прохладной. И вдоль дорог, и поперёк садов по ручьям плыли спелые плоды, опавшие с веток в воду.
Розы цвели своим осенним цветением, и у всех городских гуляк сияли заткнутые за ухо либо подоткнутые под чалмы алые розы или лиловые ветки душистой мяты.
Многие из самаркандцев на это время уезжали в загородные сады, в деревни, где у горожан были земли и дачи, где ещё с весны жили их семьи. Уезжали купцы, уезжали торговцы, но вельможи не смели покинуть город и уйти из-под серой тени дворца, опасаясь, что повелитель призовёт их и прогневается, если их не окажется у его порога.
Серая тень дворца покрывала, как кошмой, каменный двор, где спозаранок толклись приближённые и придворные Тимура. Прошла уже неделя, как повелитель не выходил к ним и не звал их к себе, отягчённый вестями о своём безрассудном сыне Мираншахе.
Изо дня в день вельможи толпились и томились, перешёптываясь об одном и том же:
- Что повелитель?
- По-прежнему; сокрушается.
- Не подослать ли к нему? Успокоить, уговорить, - дела ведь замерли, государство ждёт.
- А кто пойдёт? Кому голова надоела?
И разговор смолкал.
Привыкли подолгу толпиться у царского порога. Поосвоились, пообжились здесь; расстелив попоны, сидели во дворе вдоль холодных стен в сырой тени, потчевали друг друга домашними лакомствами, посылали слуг на базар за дынями или шербетом, за пирожками или халвой.
Сидели на попонах, не решаясь ни одеял себе подстелить, ни подушек подложить; сидели, будто на недолгом привале в походе, готовые без раздумья сесть в седло или ворваться в битву, едва пожелает этого повелитель. Сидели, многозначительно и глубокомысленно беседуя между собой, чтоб со стороны казалось, что они озабочены великими заботами о благе всего государства, что, если б они не сидели здесь, повелитель не смог бы вершить своего могущественного правления.
За эти дни сюда откуда-то прибывали, а отсюда куда-то уезжали гонцы. Куда-то уходили и откуда-то приходили под своды крытых дворов караваны, запылённые ветрами дальних дорог или наряженные в дальние дороги. Жизнь Синего Дворца не прерывалась. Может быть, стала оживлённей и беспокойней. Иногда во дворец звали кого-нибудь из вельмож, но говорил с ними царевич Мухаммед-Султан, и после разговора воеводы выходили неразговорчивые, озабоченные, торопливые, спешили к коновязи и уже не возвращались посидеть на попоне с остальными придворными.
За эти дни на базаре случилась небывалая цена на кожи, когда въехал в город со своим товаром Геворк Пушок. Повсюду на базаре, в каждом купеческом доме, по всему городу толковали о неслыханной торговле армянского купца, а Пушок, распродавшись, сказался больным и укрылся в одном из загородных садов Тимура, куда царский садовник позвал его погостить, пока разговоры притихнут и пока повелитель не призовёт своего купца для новых дел.
Могло бы случиться, что иной из покупателей Пушка вздумал бы высказать свои обиды или попрёки Пушку, ибо на другой же день цены на кожу упали с двухсот за кипу до прежних пятидесяти, а к вечеру сползли до тридцати. Спрос упал. Воины перестали зариться на кожевенные товары, ибо вышел милостивый указ повелителя, разрешавший воинам обходиться одной парой сапог.
Садреддин-бай перенёс деньги от ростовщика к Пушку, а купленные кипы кож даже не успел взять: спрос упал, цена кувырком покатилась книзу, как золотой динар в дервишескую чашу, - безвозвратно.
Свой дом Садреддин-баю уже не на что стало выкупить из заклада, нечем стало даже выплачивать нараставшую лихву ростовщикам, и старик, захватив лишь пару халатов да маленький древний коврик, навсегда ушёл из-под отчего крова, коим ещё недавно столь восхищался покойный Мулло Фаиз.
Но купцу надлежит торговать. Если купец бросает торговлю, он перестаёт быть купцом. Садреддин-бай устоял под тяжестью разорения, как ни грузна была тяжесть, - ни кости купца не треснули, ни мозги не помрачились: ещё остались закупленные у Пушка кипы кож, хотя и потерявшие цену, но отличные, клеймённые в Золотой Орде.
Садреддин-бай поселился в бедном, ветхом караван-сарае у Батур-бая, по соседству с прежней кельей Мулло Камара. На той двери висел длинный, как рукоятка сабли, замок с крутой дужкой, - видно, Мулло Камар намеревался опять, возвратившись, поместиться здесь. У себя же в келье, на полках, Садреддин-бай сложил заветные кожи, для начала распоров лишь одну из кип.
Не было средств ни на то, чтоб снять лавку в Кожевенном ряду, ни даже на такую лавчонку, какую некогда снимал Сабля. С краю от бывшей Саблиной лавчонки, прямо на земле, Садреддин-бай расстелил маленький коврик и разложил на нём связки дратвы, деревянные каблуки, кожевенные обрезки, скупленные по дешёвке у больших сапожников и потребные сапожникам мелким. Положил немного кож с золотоордынскими клеймами.
Когда по всему базару цены упали до пятидесяти, Садреддин-бай отдавал свои за сорок девять. Когда сползли до тридцати, один Садреддин-бай не побоялся просить за кипу по двадцать восемь.
Хотя ещё и не бойко шла торговля, но Садреддин-бай уже торговал. Не прошло и недели, - весь базар знал, что дратву, и каблуки, и обрезки дешевле всех можно купить у Садреддин-бая. День ото дня у старика прибавлялось покупателей.
Кожевенный ряд и удивлялся и негодовал, что Садреддин-бай, прежде славившийся скупостью, прижимистый, неуступчивый, ныне сбивает цену во всём ряду, торгуя чуть что не в убыток себе, сидя, как нищий, на коврике у дороги.
Но всё чаще и чаще покупатели останавливались у этого коврика. К этому коврику шли сапожники через весь ряд, минуя других торговцев: хотя и ненамного дешевле, чем у других, покупали они здесь припасы для своего ремесла, а всё ж дешевле, и в сапожном деле эта ничтожная выгода имела свой вес.
А у Садреддин-бая расход на себя и на свою торговлю стал столь незначительным, что недобор в цене окупался возрастающим спросом и оборотом. Доходы старика, день ото дня возрастая, намного превышали его повседневный расход.
Торговое колесо снова начинало крутиться в его сухих, цепких, неустанных руках.
Не раз за эти дни спускался Тимур по узкой лестнице в полутьму дворцового подземелья.
Одного за другим ставили перед повелителем оборванных, полуголых, усталых людей, и Тимур сам спрашивал их, как попали они на караванную дорогу, не из деревни ли Кургана шли; где жили, что делали…
Одни говорили, что шли на базар; другие клялись, что направлялись проведать родных в Самарканде; третьи отмалчивались, и этих били бичами, перетягивали ремнями, а они кричали от боли или неожиданно умирали, так и не сказав ничего занятного.
- Эти вот небось разбойники! - говорили о них палачи, кланяясь повелителю после того, как уже ничего нельзя было выпытать у онемевших жертв.
И слова палачей понемногу успокаивали Тимура.
В один из дней перед повелителем стоял худой, оборванный человек со странной рыжей бородой, расползшейся по груди несколькими вьющимися струями. Синие его глаза, обведённые красным ободком бессонных век, смотрели на Тимура не то с укором, не то с удивлением.
- Дограбился? - спросил Тимур.
- Кого?
Тимура удивило, что узник разговаривает с ним независимо, будто они двое собеседников на базаре и как бы торопясь закончить наскучивший разговор. А Тимур только собрался начать этот разговор.
- Дограбился? Попался?
- Какой грабёж? Там курица, тут пара арбузов. Сам небось знаешь, двух арбузов в одной руке не унесёшь. Вот и жил помаленьку. Что за грабёж! Грабят с оружием, людей режут, золото загребают, - тогда грабёж. А у меня мелкое дело.
- Сознался?
- А я и не отпирался. Как меня спросили, я сразу отвечал: там курицу, тут арбуз либо дыню, - случалось, на то и большая дорога.
- А как на Курганскую дорогу попал?
- На базар шёл.
- На какой?
- На Самарканд целился.
- Зачем?
- По тому же делу.
- Грабить?
- Да не грабёж это! Я же говорю: это не грабёж.
- А караван встречал?
- Было дело. Десять, а может, и пятнадцать караванов прошло, пока сюда шёл.
- Грабил?
- Куда мне! Разбойник я, что ли? Я по мелочам. На караван напасть сила нужна, вооруженье, сподвижники.
- Набрал бы!
- Сподвижников? Откуда? Князь я, что ли? Тимур я, что ли?
- Как ты сказал?
- Власти во мне нет, говорю, сподвижников собирать.
- А о Тимуре ты как сказал?
- Он большой человек, княжеский. Ему что!
- Ты с кем говоришь?
- Тут темно, не разгляжу. Со мной тут за эту неделю столько разговоров наразговаривали, я и не помню, с кем только не говорил.
- Не сознаешься?
- В чём?
- В ограблении каравана.
- Нет. Не моё дело. На караван не замахивался. Я за то берусь, что мне по плечу, тем и кормлюсь.
- А если б другой корм нашёлся?
- Я не прочь. Была б жизнь полегче.
- Сам откуда?
- С гор. Матчу знаешь?
- Оттуда?
- С неё.
Тимур спросил стража:
- На нём какое оружие было?
- Ничего не захватили. Нож для дынь, небольшой.
- Где он у него был?
- В чехле на поясе.
- Злодеи днём оружия снаружи не носят. Днём оружие прятать надо. Если нож днём был на виду - это не оружие, - сказал Тимур и снова спросил у горца: - Давно воруешь?
- С тех пор как из дому ушёл.
- А дома?
Неожиданно для Тимура узник засмеялся. Вопрос показался горцу наивным, а может быть, и глупым.
- Что ж украдёшь у нас в Матче? Камень? Или дерево? Там на семью одно дерево шелковичное есть, ягоды сбирают, сушат, толкут, муку водой размочат, тем и питаются. А то и сухую муку жуют. А больше ничего нет. Камень! Кругом камень. У кого два дерева на семью, те богаче живут, а и у тех украсть нечего.
- Как зовут?
- Деревню?
- Тебя.
- Пулат-Шо.
Тимур приказал стражу:
- Пусти его. Пускай убирается.
И велел ввести следующего.
Тимур заметил, как тёмен этот представший перед ним человек. Так смугло было его лицо, что его смуглота казалась синеватой. Синей чернью отливали его длинные волосы, его борода; черны были и его губы. И одежда его - халат и штаны - тоже была чёрной, из чёрной шерсти. Но халат свой он надел прямо на голое тело.
- Где твоя рубаха?
- Сопрела по дороге, господин.
- Далеко шёл?
- Из-под Дамаска.
- Араб?
- Перс.
- Зачем шёл?
- Работать.
- Кем?
- Бумагу делать.
- Куда шёл?
- В Самарканд.
- Здесь сами бумагу делают.
- Не так. Я по-новому умею. Быстрее, тоньше. Не столь шерстит.
- Шерстит? - не понял Тимур.
- Моя глаже.
- А!.. Ну, ну. А караван встречал?
- Много караванов.
- Где?
- По всей дороге.
- А под Курганом?
- В Кургане я ночевал. Я за эту дорогу сто раз ночевал, господин, но здесь все спрашивают меня про караван в Кургане. Я говорил-говорил. И опять одно и то же: "Курган - караван, караван - Курган". Пока я спал в Кургане, караванов не видел и не слышал. Когда проснулся, в деревне стоял ограбленный караван, да я его не видел, к нему стражи никого не подпускали. Грозные стражи, господин. Но я разумею так: стражам надлежит никого не допускать к каравану до ограбления, а если он уже ограблен, поздно его охранять!
И, сказав это, перс сверкнул двумя полумесяцами ярко-белых зрачков. Улыбнулся ли он глазами, в гневе ли так взглянул, Тимур не успел понять: в лице узника снова всё стало тёмным.
- Как ты зашёл к нам?
- Через Аму, господин. На переправе всех пускают в эту страну и никого не выпускают отсюда. Если узнают, что идёт сюда купец или ремесленник, сразу пускают.
- Да, - подтвердил Тимур, - такой указ был. Чтобы богатела людьми наша страна. Чтобы не оскудевала, - не выпускают.
- А когда я пошёл, вдруг меня схватили. Зачем было пускать, если здесь нельзя ходить?
- Можно ходить. А грабить нельзя!
- Тогда надо грабителей хватать.
- Ты вздумал нас учить?
- Охотно, господин. У вас хорошо делают бумагу. А моя лучше. Сам хочу делать и учить могу.
- Посмотрим, что ты за мастер! - решил Тимур и велел отвести перса в дворцовые мастерские, где уже много лет толкли в деревянных ступах, разливали на ситах, сушили, проклеивали славную самаркандскую бумагу из шёлковых отходов.
Туда повели чёрного перса.
Из полутьмы темницы в полутьму мастерской, из неволи в рабство, откуда уже не было иного исхода, кроме конечного, одного - в полную тьму могилы.
К повелителю на допрос ввели следующего узника.
И снова Тимур спрашивал, торопясь допытаться до истины, кто ограбил караван в Кургане.
Он не мог уйти из Самарканда, не разведав, велика ли была шайка, пограбившая караван. Надо было успокоиться, прежде чем уйти. А идти было пора.
И снова, и снова, то спрашивая, то пытая, он ставил перед собой людей, схваченных на больших караванных дорогах, и всех тех, кто попался воинам на пути из Кургана.
Но сколько ни спускался он к узникам в темницу, не было ни одного сознавшегося в ограблении верблюдов Геворка Пушка.
И понемногу Тимур успокоился: если б была там большая или крепкая ватага грабителей, кто-нибудь выдал бы её.
Тимур говорил царевичу:
- Караван ограбили дерзкие грабители. Дерзкие, но только грабители. Награбились, теперь успокоились, пока награбленного не проедят. Опасен тот грабитель, который грабит ради грабежа, а не ради утробы. Там были дерзкие грабители и беспечная охрана. Ты тут займись, Мухаммед, - суров будь с той охраной, а караванщиков остереги на будущее время, чтоб брали надёжную охрану.
- Из той охраны воины до того оробели, что разбежались. Я велел сыскать их. Да их нигде нет!
- Сыщи. А попадутся, накажи; на удивленье накажи! А я пойду. Мне пора. Ты тут смотри!..
- Я смотрю, дедушка!
- И кто б ни был - выйдет из-под рук, хватай! Понял? И никакой жалости! Но с толком!
И так, разговаривая, опять поднимались они крутыми ступенями, по узкому горлу винтовой каменной лестницы, наверх во дворец.
Мухаммед-Султан послал за Аяром.
Пока по двору искали гонца, Мухаммед смотрел с высокой террасы на дорогу в город.
Вдали, мимо дворца, по большой дороге от Игольниковых ворот в город везли на арбах, в мешках и в корзинах, вьюками на ослах, в глубоких плетёнках и на лошадях в перемётных сумах обильные урожаи пригородных садов, бахчей, огородов.
На десятки вёрст вокруг Самарканда доспевал виноград в бесчисленных виноградниках, - где на высоких перекладинах, свесив над дорожками тяжёлые гроздья, а где - на тонких, упругих дугах, а ближе к горам - расстеленный по земле.
С высоких опор свисали длинные ветви, отяжелённые плодами. Пахло в садах яблоками и айвой, сухим запахом груш. Только синие сливы почти не пахли, подернутые голубым загаром.
На бахчах поспели дыни. Их женственное благоуханье в эти дни наполняло базары. Дынями пахло на городских улицах, в глиняных переулках, во дворах и в комнатах.
Мухаммед-Султан смотрел вниз с террасы, как мирная жизнь струилась мимо.
Крестьяне везли на базар свои урожаи. Дыни высовывались из мешков и корзин: то длинные, полосатые; то круглые, жёлтые; то гладкие, пятнистые, крапчатые; то ребристые мутно-зелёные; то голубоватые, зимние, с шершавой кожурой, которые всю зиму висят под кровлями в камышовых сетках, - чем дольше висят, тем слаще становятся. И у каждой - свой неповторимый вкус и запах. Пахнут дыни миндалём и ванилью, мятой или хвоей.
За двадцать семь лет своей жизни Мухаммед-Султан проехал много дорог, крепко сидя в седле. Много стран проехал, городов и садов, деревень, степей, гор… И там, куда прибывал, начинались битвы или иные воинские дела: укрепление городов, сборы войск, наказание непокорных. Мирный труд земледельца он считал почти забавой, недостойной мужественных людей: человек должен быть воином, ибо чем больше воинских доблестей в человеке, тем почтеннее человек и тем крепче его власть.
К этому Мухаммед-Султана приучил дед. Внук послушно, без колебаний усваивал поучения деда.
Но порой случалось, что, позабыв дедушкины наставления, долговязый, сутуловатый царевич завистливо смотрел на таких вот крестьян, заскорузлой рукой понукавших ослов, бивших землю острыми мотыгами, блистающими на солнце, увязавших босыми ногами в вязкой, ласковой глине, когда направляют воду на свои поля.