- Идемте, мсье. Вы сядете рядом со мной у самого ринга, и я передам вам микрофон перед гвоздем состязания- встречей двух выдающихся боксеров. До скорого свиданья, Рей, покажите нам настоящий класс.
Прошло всего каких‑нибудь десять минут. Рей приготовлял бинт, чтобы забинтовать руки. Дверь в коридор была открыта, и он мог следить за выходом и возвращением с ринга боксеров, выступающих до него.
Вдруг послышался глухой шум, словно кто‑то возил ногами по полу. Рей выскочил из комнаты. Морбера тащили под мышки секундант и мсье Шарль. Рот и подбородок боксера были залиты густой свежей кровью. Левое ухо кровоточило. Огромная кровяная опухоль вздулась на правой стороне лба. Глаза были мутные, видно, он никак не мог очнуться после нокаута. Лицо Рея сразу осунулось, побелело. Он вернулся в уборную, тренер вошел вслед за ним. Он быстро обернул кисти рук боксера бинтом. Проверил, достаточно ли тугая вышла повязка.
Сквозь тонкую перегородку было слышно, как в соседней комнате рыдал Морбер.
* * ❖
Огромный зал - тот зал, который кипит и бурлит, тяжело дышит и покрывается испариной, содрогается от приветственных криков и от воплей отчаяния, от восторженных Возгласов и от нечеловеческих стонов и к концу третьего матча доходит до неистовства - сейчас был погружен в молчание. Рей остановился у выхода из‑за кулис и с изумлением прислушался к непривычной тишине. Не слышно было гула голосов: зрители не высказывали пристрастных суждений о предыдущих боях, не предрекали с обычной запальчивостью исхода предстоящей встречи между двумя знаменитыми боксерами. Не было плотоядного шума толпы, возбужденной видом крови. Вокруг волшебного светового квадрата - куда как магнитом притягивало страсти двух тысяч зрителей - стояла мрачная тишина. На ринге с мик рофоном в руках говорил Шантелуб. Рядом с ним стоял навытяжку Мартиньон. Люди, поднявшиеся со своих мест, чтобы узнать имена боксеров, павших за родину, и почтить их память минутой молчания, были неподвижны. Они слушали. Рей застал конец выступления Шантелуба:
- …Война уносит больше жертв, чем ринг. Делая все возможное, чтобы ее предотвратить, мы служим человечеству и тем самым содействуем развитию спорта.
Шантелуб вернул микрофон Мартиньону, перелез через канаты и направился к своему месту. Послышались редкие хлопки, но большинство зрителей не решалось аплодировать этому выступлению, словно какому‑нибудь матчу бокса.
Наконец все уселись, и тишины как не бывало. Теперь уже обсуждали речь Шантелуба.
Оба боксера появились одновременно в противоположных углах помоста. Таким образом они могли поделить долгие овации, встретившие их, но симпатии публики сразу определились. Стоя на скамьях, парни из Гиблой слободы принялись скандировать: "Рей! Рей! Рей!" - И весь зал присоединился к этим крикам в честь местного чемпиона. Аль Дюбуа не растерялся, он вышел на середину ринга, повернулся во все стороны два раза, подняв над головой стиснутые руки; полы его пурпурного халата разлетались, а на спине можно было прочесть имя боксера, вышитое крупными золотыми буквами. Он был встречен градом ругательств, свистками. Аль Дюбуа раскланялся, улыбаясь, и вернулся на свое место.
- Ступай сниматься в кино! В кино! - кричали в один голос ребята из Гиблой слободы.
- Гр - р-рандиозный национальный матч боксеров среднего веса, восемь раундов, - объявил Мартиньон торжественно. - Аль Дюбуа из Монтрейя…
Он выждал, пока уляжется буря негодующих криков, и прибавил:
- …семьдесят два кило двести граммов против…
Ему опять пришлось выждать, так как бешеные овации предшествовали имени боксера.
- …против Рея Валевского…
Он вновь сделал паузу и, когда публика несколько успокоилась, докончил:
- …семьдесят два кило.
- Подарим ему двести граммов, факт, - пробормотал Жако.
- Главный судья - мсье Стиман.
- Рей Валевский! - проревел Мартиньон, указывая на боксера, который тут же встал.
- Это он! - выдохнул в ответ зал.
- Аль Дюбуа!
- А это тот! - насмешливым эхом откликнулся зал.
Оба противника сняли халаты и набросили их на плечи.
Подошел врач, пощупал у них за ушами, отогнул и посмотрел веки. Он утвердительно кивнул головой судье, и тот подозвал к себе боксеров.
Пробормотав им на ухо обычные советы, он отпустил их. Боксеры скинули халаты и передали их своим тренерам. Оба замерли в ожидании, прислонившись к канатам.
Прозвучал гонг.
* * *
Об этом потрясающем матче в Гиблой слободе забудут нескоро. Атаки высокого и гибкого Аля Дюбуа были опасны, ответные удары неожиданны. Рей не делал ни одного лишнего движения, каждое было рассчитано и оправдано требованиями наступления или защиты. Юноши кружили по помосту, сближались, нападали, уклонялись от ударов с легкостью и быстротой, от которых рябило в глазах. Они яростно обменивались ударами, ничего не спуская друг другу, и каждый смотрел прямо в глаза противнику, как будто кулаки, руки, ноги, ринг и зал- все это жило в глубине его зрачков. Разъяренные и недоверчивые, как дикие звери, они сжимали челюсти под твердыми резиновыми назубниками и с царственным спокойствием встречали самые сокрушительные удары.
Вдруг правый кулак Дюбуа скользнул по руке Рея и пришелся ему ниже пояса.
Зрители мгновенно повскакали с мест, заулюлюкали, чтобы заклеймить запрещенный удар, но Дюбуа опустил руки и извинился, чуть наклонив голову. Рей улыбнулся, как бы говоря: "Это пустяки, не беспокойтесь". Боксеры слегка коснулись перчаток друг друга в знак рукопожатия и тут же стали наносить удары с еще большим остервенением.
Публика снова уселась и долгими аплодисментами приветствовала этот рыцарский жест. I
ЧЛ
Окончание каждого раунда неизменно встрёчалось рукоплесканиями, а во время короткого перерыва зал удовлетворенно гудел.
Так продолжалось до предпоследнего, седьмого, раунда.
В самом его начале Рей получил в висок короткий удар справа; он пошатнулся, старая рана у надбровной дуги открылась. Как только Дюбуа увидел кровь на лице противника, он стал упорно метить в рану.
- Ударь по печени!
- Бей в живот, Рей!
- Рей! Рей! Под "дыхалку" его, под "дыхалку"! - орали ребята из Гиблой слободы, заметив, что чемпион Монтрейя метит в голову противника, оставляя свою грудь незащищенной.
Рей потерял контроль над собой. Он уже не возвращал ударов, а пытался неловко защищаться. Казалось, он сразу позабыл все профессиональные навыки и теперь беспомощно метался из стороны в сторону. Голова его болталась от непрерывных ударов. Кровь стекала на грудь, капала на ковер. Зрители, сидевшие в первом ряду, вытаскивали из кармана газеты и закрывали ими рубашки, костюмы. Перед глазами Рея ходили красные круги. Он опустил на миг веки, и тут же кулак Дюбуа с быстротой молнии всей тяжестью обрушился на его подбородок.
Рей полетел на пол, ударился плечом, перевернулся на спину и в конце концов оказался на четвереньках. Противник подождал, пока Рей скатится к его ногам, затем отошел в противоположный угол, оперся руками в перчатках о канаты и слегка согнул одну ногу, готовый в любую минуту ринуться в бой.
Рей попытался подняться, оперся на одно колено и поставил ногу на пол. Судья считал в полной тишине, нарушаемой лишь прерывистым дыханием двух тысяч людей:
- …пять… шесть… семь… восемь…
Прозвучал гонг.
Мсье Шарль бросился на ринг. Он схватил Рея за плечи, поднял его и, дотащив до угла, усадил на деревянную скамью. Началась процедура лечения раненого боксера. Один секундант окунал лицо Рея в таз с водой, другой придерживал на затылке резиновый пузырь со льдом, третий давал ему нюхать соль. Мсье Шарль быстро вытер полотенцем лицо боксера, зажал пальцами рану над бровью и покрыл ее коллодием. После этого Рея принялись расти рать массажным маслом, в нос ему совали кисточку, к глазам прикладывали вату.
Парни из Гиблой слободы сидели как громом пораженные, низко опустив головы.
- Пусть лучше плюнет на все, знаешь!
- Его убьют! - хныкал Мимиль.
- Черт побери всех! - повторял Рири, у которого, как ни странно, сна не было ни в одном глазу.
Жако неожиданно напустился на ребят.
- Тряпки! Трубки клистирные! Рохли! Россомахи! Мокрые курицы! Мокрохвосты! Ишь хвосты поджали! - ругал он их. - Пусть возьмет себя в руки, лодырь проклятый! Пусть задаст ему хорошенько! Черт возьми! Нельзя же так! Погоди ты у меня, погоди!
Жако готов был броситься на ринг. Ребята силой удерживали его. Люди показывали пальцем на молодежь из Гиблой слободы. Никто уже не смотрел на ринг, все взгляды были прикованы к двум передним взбунтовавшимся рядам в десяти метрах от боксеров.
Жако, не псмня себя от бешенства, избавился в два счета от Мимиля и Ритона, ухвативших его за плечи, отбросил Клода, который скатился прямо в проход, вскочил на кресло и, подняв свои длинные руки, принялся орать:
- Рей! Рей! Ты меня слышишь, Рей? Эй, отойдите вы там, бездельники!
Секунданты невольно отстранились. Рей медленно повернул голову к Жако, стоявшему во весь рост внизу, в зале.
- Ты меня видишь, Рей? Это я, Жако! Жако! Ты меня слышишь? Ты его изничтожишь, понял? Изничтожишь! Понял? Черт возьми!
У Жако глаза вылезали из орбит. Прозвучал гонг. Все парни из Гиблой слободы вскочили на кресла, публика, сидевшая сзади, протестовала:
- Садитесь, ничего не видно… Садитесь! Садитесь же!
- Заткните глотку! - бросил через плечо Рири.
Вдруг Жако крикнул голосом необычайной силы, наполнившим весь зал и заставившим содрогнуться даже стены:
- Рей!.. Рей!.. Вспомни о своей матери! О матери, Рей! Рей!
Вся молодежь из Гиблой слободы подхватила хором:]
- Рей! Рей! Рей! Рей!
И продолжала кричать не умолкая.
Рей бросился на Аля Дюбуа. Тот встретил его двумя короткими ударами в грудь, но они, казалось, пришлись по стене. Даже не прикрываясь, Рей нещадно избивал противника. Руки его двигались все стремительнее, кулаки все быстрей опускались на руки, плечи, лоб Аля Дюбуа, сжавшегося в комок под этим неожиданным градом ударов. Боксер хотел было прибегнуть к прямому удару, но при этом оставил без прикрытия висок, на который тотчас же со всей силой обрушился левый кулак Рея. Дюбуа зашатался, расставив руки, и от правого удара в печень отлетел на другую сторону ринга, но, прежде чем он растянулся на ковре, Рей нанес ему в челюсть два коротких удара, положивших конец бою.
Возвращались домой с триумфом. В раздевалке врач наложил четыре шва на рассеченную бровь Рея. Ребята вынесли боксера на руках. Они как очумелые скакали и прыгали по мостовой Гиблой слободы. От радости запускали камнями в лампочки городского освещения, а людям, посмевшим спать, закрыв окна и ставни, в эту ночь все равно пришлось узнать, каков был результат матча.
От избытка чувств Жако с такой силой хлопнул Шантелуба по спине, что чуть не вывихнул ему плечо.
- Твой номер был чертовски хорош!
- Мой что?
- Твоя речь!
Мадам Валевская не ложилась спать: она клала компрессы на лоб сына, свалившегося прямо в одежде на кровать, и прислушивалась к голосам Жако, Клода, Рири и других ребят, чей восторженный рев долетал до окна мансарды.
* * *
По воскресеньям шикарные машины уже не проезжают мимо, и люди мрачны, оттого что не могут посылать им вдогонку проклятий.
А будни стали еще мрачнее.
Каждый дом пробуждается в дрожи предрассветной мглы. Дрожащий, глупый, назойливый голос будильника нарушает своим дребезжанием покой спящих и вырывает их из теплой постели.
Приходится вставать в ледяной комнате. Приходится разжигать печку, подогревать завтрак и - самое страшное - умываться холодной водой.
Семейству Леру приходилось каждое утро отогревать насос колодца, вскипятив приготовленную заранее в чайнике Боду; но, видно, даже это было роскошью, и насос испортился, как назло, в самый разгар зимы. Тогда Жако и его семья стали завсегдатаями колодца во дворе У донов и Гобаров. Приходится два раза в день ходить туда вдвоем, чтобы принести воды в баке для белья. Но стоит матери взяться за эту посудину, как остальные члены семьи тут же начинают отлынивать от своих обязанностей, придумывать наперебой всякие неотложные дела.
Наконец доброволец повязывает на шею кашне, набрасывает на плечи пальто и, ворча, берется за ручку бака. Скользя в домашних туфлях по обледенелой земле, они с матерью добираются до колодца. Посеребренная морозом колодезная цепь обросла щетиной белых игл и обжигает пальцы. Ведро с бульканьем погружается в сырую черную дыру. Бывает, что оно долго плавает на поверхности, словно никак не решается нырнуть в чересчур холодную воду. Тогда приходится поднимать пустое ведро и вновь опускать его, на этот раз уже боком, но тут оказывается, что цепь на вороте запуталась. Ничего не поделаешь, влезаешь на край колодца, поджимая пальцы ног, чтобы удержать туфли, а то, чего доброго, они соскользнут вниз: ведь при виде открывшейся бездны с кем угодно может случиться головокружение. Стоя наверху, выливаешь ведро в пустой бак, но часть воды, конечно, расплескивается, попадает на ноги, проникает в туфли - ну как тут не выругаться! Открывается дверь дома, и во дворе, кашляя, появляется мадам Удон с карманным фонариком в руке. Бранишь хозяйку за то, что она выходит в такой холодище, интересуешься, прошел ли у нее грипп без осложнений, и торчишь несколько минут под доЖдем, чтобы поблагодарить за воду, ответить на вопросы о здоровье семьи, узнать, как поживают ее близкие, и выслушать жалобы на зиму и на правительство. Ведро, воспользовавшись твоей минутной рассеянностью, поднимается пустым, и ворот насмешливо скрипит, потому что цепь опять застряла наверху. Вновь принимаешься за свои акробатические упражнения, с трудом балансируя на краю колодца и часто моргая глазами из‑за яркого света фонаря. Наконец последнее ведро опорожнено, но теперь воды в баке оказалось слишком много, и она переливается через край. А отлить воду не хватает духу: уж очень тяжело она достается! И на обратном пути то и дело брыз гаешь себе на ноги. На повороте дороги, когда ставишь бак на землю, чтобы переменить руку, вода расплескивается и туфли промокают насквозь. Шагаешь по грязи, в темноте, под дождем. Стоит споткнуться, неосторожно поднять или опустить руку, и за свой промах приходится тут же расплачиваться - брызги обдают полы пижамы. Еще раз ставишь бак, чтобы открыть входную дверь и, наконец, в последний раз, - чтобы закрыть ее, приподняв одну из створок обеими руками. Но если ты задумал облегчить себе труд и, уходя за водой, не плотно закрыл дверь, тебя ждет не очень‑то любезный прием со стороны тех, кто остался дома. Весь путь от колодца проделываешь, согнувшись в три погибели и сердито ворча. Прямо не верится, что живешь в каких‑нибудь пятнадцати километрах от Парижа!
- Прямо не верится, что живешь в двадцатом веке!
- И сколько мучений из‑за этой воды, которую и пить-то не годится!
Ставишь бак под раковину, поливая при этом пол. Зачерпываешь кастрюлей столько воды, сколько требуется, чтобы наполнить чайник, и говоришь со вздохом:
- Взгляните, какая она прозрачная!
А к каким только уловкам не прибегает мать, чтобы обмануть печку. Она изобретает хитроумные смеси, замешивает золу и угольную пыль, смочив их водой. Она пытается задобрить печку полным совком превосходного угля, а затем, когда та начинает удовлетворенно гудеть, подсовывает ей исподтишка здоровенную порцию этой размазни. И все же тепло держится ровно пять часов, минута в минуту. Печь высокая, круглая, черная, той системы, которая еще полвека назад великолепно зарекомендовала себя в школах, полицейских участках и других присутственных местах, где топливо оплачивается государством. Печь стоит недорого, к тому же она не прожорлива и незаметна, как мелкий служащий. Прежде чем решиться на покупку печи, семейство Леру говорило о ней, дрожа от холода, несколько недель подряд. Когда же, наконец, явились рабочие из универсального магазина "Базар Ратуши", чтобы ее установить, Жако, Амбруаз и мать окружили мастеров, следя за каждым их движением. Потом угостили их вином и с тревогой присматривались к голубоватым языкам пламени, лизавшим бока печки. Вся семья жадно внимала успокоительным словам специалистов, а огонь, разгоравшийся в печке, прида вал дому праздничный вид. В течение трех дней от печки воняло краской.
Леру все ей прощают.
Печь - главное лицо в доме.
Торговец углем с площади Мэрии всегда в скверном настроении. Он раздраженно похлопывает по пачке квитанций.
- Никто не закажет больше одного мешка. Вот и развозишь уголь по пятидесяти кило. Ездишь, ездишь, мучаешься… и все попусту. В наши дни люди уже не в состоянии заказывать уголь тоннами.
И правда, когда старый грузовик останавливается перед дверью их дома, мадам Леру рассчитывается с торговцем пятифранковыми монетами.
В Гиблой слободе у жизни свои измерения: до пятнадцатого числа каждого месяца живут на заработную плату; пятнадцатого получают аванс, а двадцатого приезжает агент, выплачивающий пособия многодетным семьям. Внушительные очереди стоят у кассы социального обеспечения, где выдаются пенсии по старости и инвалидности.
Все дети в Гиблой слободе болеют.
У Лулу, Рири Вольпельера и Жанно Берже коклюш, который в этом году протекает особенно тяжело. Пьеретта Вольпельер подцепила воспаление легких. У Берлана все дети переболели ветряной оспой, и она передалась Жано Валевскому через широкую лестницу Замка Камамбер. Ребята Берже, Гильбера и Годара страдают бронхитами, гриппами, фарингитами, насморками. Они вымазаны йодом с ног до головы и распространяют вокруг себя аромат ментолового вазелина. Люди говорят, что в наши дни дети слабее, чем прежде, и достаточно малейшего сквозняка, чтобы они заболели. Женщины, встречаясь у аптекаря на другом конце слободы, жалуются друг другу на свои несчастья, и когда какой‑нибудь малыш выздоравливает, всегда находится другой, чтобы допить пузырек с лекарством.
Лед на тротуарах становится твердым как камень. На станции Денфер - Рошеро служащие подобрали теплые перчатки, потерянные в сутолоке пассажирами, и вывесили их на остроконечную решетку туннеля для всеобщего обозрения. Пальцы у перчаток скрючены, словно руки утопленника.
Мимиль шутит, чтобы отвлечься от мрачных мыслей:
- Вот здорово, все комары перемерзли и теперь не мешают нам спать по ночам.
Каждый день думаешь, что холоднее быть уже не может. Но назавтра с ужасом узнаешь, что температура опять упала, и с удивлением видишь, что ты и это выдерживаешь.
Но тех, кто склоняет перед ней голову, кто сгибает спину, зима косит безжалостно.