Бурвиль вынул из пачки сигарету, сунул ее в рот, наклонился над печкой, приподняв кочергой среднюю конфорку, и хотел было прикурить, но его обдало густым черным дымом. Он поспешно опустил конфорку.
- Что за чертовщина, никак не разгорается!
Он подошел к Ла Сурсу.
- У вас случайно огонька не найдется?
- А как же! Как же!
И делегат гордо потряс в воздухе своей зажигалкой.
* * *
По вечерам на станции Антони Жако уже больше не раздумывал, в какой вагон сесть. Никого не высматривал. Он прямо шел к головному вагону "для курящих", зная, что найдет там Милу. Сжатые со всех сторон толпой рабочих, усталые и мрачные, они почти не разговаривали.
Однажды вечером Милу заявил весело: "Я опять на мели, знаешь". Он слишком много времени проводил за кулисами. В Шатле за сценой такие запутанные ходы - настоящий лабиринт, и парень заплутался там. Но окончательно сгубило его карьеру "Обозрение ста миллионов" в Фоли - Бержер. Милу пришлось несколько раз доставлять туда парики, а кроме париков, на актрисах почти ничего не было. Это называется "артистические ню". А Милу всегда чувствовал, что у него артистический темперамент.
Жако вновь попробовал убедить друга, чтобы он обратился за работой на Новостройку. Уж теперь, если Милу не возьмут, он, Жако, "наделает бед, факт!" Но у Милу всегда была в запасе какая‑нибудь профессия, где его поджидали новые злоключения.
- Жаль, - недовольно сказал Жако. - Хотелось бы мне посмотреть, что бы они ответили, на Новостройке. Им все равно пришлось бы тебя взять!
В голосе Жако было столько злобы, что Милу не выдержал и сказал ему об этом.
- Да, - прошептал Жако после минутного раздумья, - я становлюсь злым.
За всю дорогу они не проронили больше ни слова. На станции контролер, отбиравший билеты, то и дело дул себе на пальцы, чтобы хоть немного согреть их. Милу и Жако подхватил людской поток, устремившийся в узкую улицу Сороки - Воровки. Было темно, люди шли осторожно, стараясь не угодить в покрытую льдом канавку, и недовольный гул голосов напоминал шум реки во время половодья.
- Я все думаю, кто это тогда позвонил от Марио Мануэло. Наверно, какой‑нибудь лакей. Но главное, мне хотелось бы знать, сам ли он это придумал или хозяин ему приказал…
- Может, никто ему и не приказывал, - пробурчал Жако. - Доносы теперь вошли в привычку. Если бы мы не подставляли друг другу ножку, хозяева не могли бы так измываться над нами. Честное слово, в тот день, когда мы будем держаться друг за друга, в тот день, когда мы все поднимемся, как только затронут интересы одного из нас, честное слово, в тот день…
* * *
Жако приподнял створку двери, чтобы получше ее закрыть. С удовольствием вдохнул запах овощного супа.
- Как дела, Жако?
Мать украдкой наблюдала за ним, накрывая на стол.
- Ничего.
- Я согрела тебе воды в лохани, помоешься. Чистую рубашку возьмешь в шкафу.
Он стал подниматься по лестнице, стараясь не слишком стучать своими подбитыми гвоздями ботинками, и вдруг вспомнил, что малыша уже нет дома.
- Ты ходила к Лулу в больницу?
- Да, он все еще кашляет. Его даже кладут в кислородную палатку, чтобы легче было дышать.
Мадам Эсперандье, сидя у плиты, вышивала простыню Она даже не подняла глаз от работы, когда муж заорал:
- Ежели тебе это не по вкусу, можешь убираться!
Эсперандье стоял посреди кухни, засунув большие пальцы за пояс. Он насмешливо пропел:
Воздух чист, дорога широка!
Полэн был бледен.
- Ладно, - сказал он.
Он пересек огромную кухню и подошел к раковине, где Розетта мыла посуду. Молодая женщина была поглощена работой: низко опустив голову, она погружала суповую миску в сальную горячую воду.
- Идем! - сказал Полэн.
Она жалобно пролепетала:
- Полно тебе, Полэн, полно.
Стоя посреди кухни, Эсперандье наблюдал за ними.
- Полюбуйся‑ка на эту парочку! - сказал он жене.
Но мадам Эсперандье вышивала сложный рисунок и ни на секунду не могла оторваться от работы.
- Ну, идем же!
- Полно тебе, Полэн! - повторила Розетта еще более жалобно.
Полэн резко схватил ее за руку, белая фаянсовая миска выскользнула из раковины и разбилась, ударившись о плитки пола. Наступила зловещая тишина. Мадам Эсперандье вскочила со стула, и тонкая вышитая простыня упала к ее ногам. Эсперандье с трудом переводил дух.
Розетта судорожно всхлипнула, но Полэн увлек ее за собой. Когда дверь за ними с шумом захлопнулась, они услышали грозный рев Эсперандье.
Сборы заняли всего несколько минут, все вещи были сложены в мешок из‑под муки, который Полэн взвалил себе на плечи.
Закутав младенца в одеяло, Розетта прижала его к груди.
Проходя мимо конюшни, они услышали, как заржала лошадь, звякнуло ведро с овсом, поставленное на каменный пол.
- Твой брат кормит скотину, - прошептала Розетта.
Но Полэн не остановился.
- Надо бы предупредить Проспера, - сказала Розетта.
- Завтра видно будет.
Розетта глубоко вздохнула.
- Скажи, Полэн, куда мы идем?
Полэн не ответил, только ускорил шаг и переложил мешок на другое плечо.
- Скажи мне, Полэн, - умоляла Розетта, - скажи мне, куда мы идем? Ведь нам некуда идти!
Вода в лужах замерзла, и под ногами трещал лед. Полэн с Розеттой углубились в ночь. Ребенок спал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГРАНДИОЗНОЕ СОСТЯЗАНИЕ
а камине комнатушки, расположенной под самой крышей, почетное место занимала скульптурная группа - из тех, что устроители ярмарочных лотерей называют "произведением искусства", - два желтоватых неуклюжих боксера застыли в вымученной позе: один наносил плохой прямой удар, а другой так же плохо отбивал его. Рей дорожил статуэткой - этот приз он получил за свою первую победу в те времена, когда был еще любителем. По бокам скульптуры стояли два кубка; стена над ними была увешана снимками, вырезанными из газет и спортивных журналов. Пара старых перчаток и эспандер лежали рядом с небольшого размера гантелями. На ночном столике можно было найти гигроскопическую вату, липкий пластырь, масло для массажа, порошки аспирина и мемуары Тео Медина "Мои четыреста двадцать один удара", заложенные пригласительным билетом на коктейль с представителями прессы. Над кроватью висела огромная фотография Марселя Сердана, верхний левый угол ее был перевит траурной лентой.
Рей проверил, все ли положил в чемодан. Осмотрел белые шелковые трусы с черной полосой и заметил на них три кровяных пятна. Он бросил трусы под кровать, вынул другие из ящика комода и хотел закрыть чемодан. Но, спохватившись, взял с ночного столика вату, масло для массажа и засунул их между мохнатым полотенцем и халатом.
Конечно, комната как была, так и осталась мансардой, но, чтобы отделать ее и обставить, денег не пожалели. Стены были выкрашены кремовой масляной краской самого лучшего качества. К широкому вполне современному умывальнику, стоявшему в углу, провели воду. Найлоновая занавеска на кольцах, скользящих по никелированному металлическому пруту, придавала этой части комнаты вид артистической уборной. Даже место под самым скатом крыши и то было использовано: отгородив его раздвижными дверцами, создали нечто вроде длинного стенного шкафа. Угол у входа отделили и оборудовали под гардеробную.
Рей приподнял найлоновую занавеску и зажег над зеркалом лампу. Он поправил галстук, затем почти вплотную приблизил лицо к зеркалу и стал тщательно себя осматривать. Раздвинул двумя пальцами веки и исследовал один за другим оба глаза, поворачивая голову то вправо, то влево. Затем поднял голову, раздул ноздри, закрыл рот и сделал глубокий вдох и выдох. Прислушался к шуму воздуха, проходящему через нос и горло в легкие, и несколько раз повторил это упражнение. Потом он осмотрел десны, отодвинув верхнюю и нижнюю губу. Сжал губы и стал двигать ртом, словно собирался чистить зубы. Взглянув в последний раз на свое изображение, он потушил лампу, но тотчас же опять зажег ее. Приблизил к зеркалу, почти касаясь его, левый висок. Сжал между пальцами еще свежий рубец над бровью, чтобы проверить, не откроется ли он. Белая полоска слегка порозовела. На лице Рея отразилась досада. Он взял небольшой пузырек, откупорил его, зажав горлышко большим пальцем, и перевернул. Провел влажным пальцем по рубцу, оставив на коже блестящий след, словно покрыл ее целлофаном.
Рей немного отступил от зеркала и улыбнулся. Взял другой пузырек, смочил какой‑то жидкостью волосы и несколько раз провел по ним расческой. Отодвинулся от зеркала, повернул голову так, чтобы на прическу упал свет. Улыбнулся своему отражению. Потушил лампу, вышел из импровизированной уборной, расправил найлоновую занавеску и взял чемодан. Поставил его у двери, открыл гардеробную, вынул оттуда толстое желтое пальто из верблюжьей шерсти и надел. Поднял чемодан и вышел.
В столовой, тоже мансарде, его ожидали, стоя, мать, Люсетта и Жано, молчаливые и мрачные, как и перед каждым его боем. Мадам Валевская, худая степенная женщина в черном, казалась бесстрастной. Она знала, что надо стоя провожать мужчину, когда он идет на работу, когда он идет навстречу опасности. Вот так и ее муж ушел однажды утром, как всегда, на работу в шахту и больше не вернулся.
Рей и его близкие несколько секунд молча смотрели друг на друга, словно прощаясь перед вечной разлукой.
Мадам Валевская показала Рею на стол.
- Я приготовила тебе салат из свежих фруктов.
- Спасибо, мама, но мне лучше ничего не есть.
Мадам Валевская взяла из сумки, лежавшей за ее спиной, два апельсина и два банана и сунула их сыну в карман пальто.
- Возьми хоть это. После съешь…
- Спасибо, мама. А что, Фани уже ушла?
- Да, ей хотелось занять место получше.
В дверь постучали.
Это был Клод. За ним по лестнице поднималась и вся остальная компания.
Рей подставил матери лоб. Она взяла сына за плечи, поцеловала, закрыла глаза, прошептала несколько слов по-польски и отпустила.
Парни из Гиблой слободы провожали своего чемпиона.
Рей шел впереди, между Клодом, который нес его чемодан, и Жако в белом кашне, резко выделявшемся в темноте. Остальные следовали за ними шумливой, буйной ватагой. Несмотря на холод, жители Гиблой слободы распахивали окна, а мальчишки, которым удалось удрать из дому, обманув бдительность родителей, носились по улице, словно во время торжественного шествия пожарников в день святого Иоанна.
У входа в Зал празднеств была толчея. Вокруг стояли автобусы, автомобили, велосипеды. У кассы слышались раздраженные голоса, крики возмущения. Гиблая слобода в лице своих представителей проводила Рея до входа за кулисы, где парни простились с приятелем, напутствуя его ободряющими возгласами и всевозможными советами.
Расталкивая толпу плечами и локтями, они добрались до главного входа, оттеснили контролера и, поддразнивая билетершу, ворвались в зал.
Боксерам были отведены артистические уборные. Рей, конечно, занимал самую лучшую из них, принадлежавшую некогда известной актрисе. Стараясь поддерживать добрую славу Зала празднеств, служитель не решался стереть старую надпись "Мадам Лили Файоль", сделанную мелом на двери. Боксеры, выступавшие первыми, были уже готовы. Одни из них бегали мелкими шажками по коридору, другие проводили бои с тенью или же приседали, чтобы размять мускулы. В воздухе стоял тяжелый запах лекарств и массажного масла. Теперь Рей сделался страшно бледен, он несколько раз с трудом проглотил слюну. Сел на скамейку, вытянул ноги. Вошел тренер.
- Привет, Рей, как себя чувствуешь?
- Добрый вечер, мсье Шарль, ничего.
- В форме?
- Гм. У меня…
- Ну, только не взвинчивай себя. Раздевайся, я приду бинтовать тебе руки. Сейчас у меня Морбер и Антерьё, два боя по шести раундов. Скоро увидимся…
В дверь постучали.
- Кто там? - рявкнул тренер.
Дверь тихонько открылась, и в нее просунулась голова Шантелуба.
- Это… это я, - пробормотал он.
- Послушайте, сейчас не время… Ты его знаешь, Рей?
Боксер утвердительно кивнул головой.
- Это твой приятель?
Боксер опять кивнул.
- Ладно, в таком случае…
Выходя из уборной, тренер сказал Шантелубу на ухо:
- По мне, лучше не оставлять его одного. Говорите с ним о чем угодно, только бы он не думал о предстоящей встрече.
Шантелуб неподвижно стоял перед Реем.
- Извини меня… Я понимаю, сейчас не время…
Рей, по - прежнему мертвенно - бледный, не сводил безучастного взгляда с грязного цветка на обоях.
- Я хочу попросить тебя об одной услуге… - проговорил Шантелуб и тут же поправился: - Нет… не для себя. Для всех. Вот в чем дело…
Он внимательно посмотрел на Рея.
- Но… но ты меня не слушаешь. Конечно, голова у тебя не тем занята. Выслушай меня, Рей, пожалуйста.
Боксер кивнул головой в знак согласия. Он встал, снял пальто, скинул пиджак, брюки, вязаный жилет, рубашку, ботинки. Растер себе грудь, сделал круговые движения руками.
- Послушай, Рей, Франции сейчас угрожает опасность, серьезная опасность. Мы только что вышли из войны. Из ужасной войны.
- Застегни‑ка мне его сзади да затяни получше.
Рей вынул из чемодана бандаж, надел его поверх плавок и повернулся спиной к Шантелубу.
Секретарь молодежной организации Гиблой слободы стал неловко возиться с застежками. Воспользовавшись удобной минутой, он пустился в объяснения:
- Нацистов вновь хотят вооружить…
Он расстегнул бандаж и затянул его потуже.
- Так, хорошо, - проговорил Рей.
- Послушай, ты знаешь, что это за штука, война. Прости, что напоминаю тебе об этом, но ведь определенно это гестапо арестовало твоего отца в шахте, и он ведь уже не вернулся… Ведь тебе, матери, братьям и сестрам пришлось бежать с Севера и поселиться в Замке Камамбер… ведь все это из‑за войны. А теперь они всё хотят начать сначала, определенно.
Рей отошел в сторону. Одернул обеими руками бандаж, чтобы тот стал на место. Потом вынул из чемодана белые трусы и надел их. Оттянул резинку на поясе и отпустил так, что она щелкнула у него на животе. Проделал три приседания, глубоко дыша, и подошел к Шантелубу.
- Я вполне согласен с тобой, Рене, ты же знаешь. Но моя работа - вот она, дружище.
Он раскрыл левую руку и ударил кулаком в ладонь.
- Чем же я‑то могу помочь? Когда придут эсэсовцы, позовите меня. В тот раз я был еще мальчишкой, но у меня с ними свои счеты. Поверь мне, Рене, вы можете на меня рассчитывать.
И он с еще большим воодушевлением ударил кулаком в раскрытую ладонь.
Шантелуб схватил его за плечи и горячо проговорил:
- Эсэсовцы не должны больше возвращаться, Рей, никогда.
Оба замолчали. Рей сел, натянул белые носки, старательно разгладил пятку. Вынул из чемодана ботинки и надел их.
- Зашнуруй мне ботинки, ладно?
Боксер положил правую ногу на колени Шантелуба, усевшегося перед ним. Оперся спиной о туалетный столик, вытянул руки, запрокинул голову. Он отдыхал.
На боксерских ботинках сорок дырочек, и в них надо продеть шнурки больше метра длиной.
Рей сказал:
- Я поставил свою подпись под воззванием против пе ревооружения Германии, когда к нам приходил Мартен. В Гиблой слободе все подписались. Что еще я могу сделать?
Шантелуб тщательно продергивал шнурок в каждую дырочку и внимательно следил, чтобы длинный язычок ботинка не собирался складками.
- Как раз в эту минуту, Рей, в Париже проводится мощная демонстрация. Я хотел обеспечить явку наших ребят. Ничего не получилось: все они пришли на твой матч.
В дверь постучали.
- Войдите.
На пороге появился худощавый юноша. На нем был костюм из светло - серого габардина, темный жилет, такая же рубашка и ярко - желтый галстук. Ослепительная улыбка открывала спереди четыре золотых зуба.
- Привет, Рей.
- Привет, Аль.
- Как дела? Ты в форме?
- В полной форме, а ты?
- Я тоже.
Оба улыбнулись, пристально глядя друг другу в глаза.
- Надеюсь, мы хорошо проведем бой, - проговорил Аль Дюбуа перед тем, как выйти.
- Я тоже надеюсь, что все будут довольны нами, - подтвердил Рей, пожимая ему руку.
Шантелуб зашнуровал один ботинок.
- Что ты хотел сказать?.. - спросил Рей, кладя левую ногу на колени Шантелуба.
- Так вот… Ребята непременно хотели идти на состязание. Я уж по - всякому их уговаривал. Ничего не вышло. Тогда я подумал, что…
Он потянул за концы шнурка, - Так достаточно туго?
- Очень хорошо.
- Я подумал, что многие боксеры были арестованы, замучены, расстреляны, высланы. Другие пали на фронте… Люди, которым предсказывали блестящую карьеру, закончили ее в Бухенвальде или Дахау. Я вырезал страницу из "Ринга", целую страницу с портретами боксеров, погибших от руки нацистов, тут их имена, звания и все прочее. Она у меня здесь, в кармане. Так вот я подумал, что можно было бы почтить их память минутой молчания. Перед главным боем, например, я мог бы взять слово на одну или две минуты, не больше. Только для того, чтобы прочесть этот список, напомнить об угрозе войны и призвать к борьбе против перевооружения Германии. Всего два слова. Но поскольку Зал празднеств набит до отказа, эта речь имела бы небывалый отклик. Определенно. Нужно только добиться разрешения устроителя состязания. Если же я ни с того ни с сего заявлюсь со своей просьбой к Мартиньону, он меня и слушать не станет…
Шантелуб завязал шнурок двойным узлом и опустил ногу Рея на пол.
- Ну вот, все в порядке.
Он встал.
- А вот если бы ты сам попросил его…
Рей вскочил на ноги, сделал несколько упражнений для корпуса и сказал просто:
- Сходи за Мартиньоном и передай ему, что я хочу немедленно поговорить с ним. Ты отыщешь его у микрофона.
Шантелуб стремительно выбежал из комнаты. Рей прыгал, поворачиваясь во все стороны, и наносил в пустоту быстрые удары правой и левой рукой.
Дверь, только что захлопнувшаяся за Шантелубом, приотворилась.
- Здравствуй, Морбер, сейчас твоя очередь?
- Да, я начинаю.
- Кто твой противник?
- Бамуш с ринга Пантена, шесть раундов по три.
- Плевое дело, ты его побьешь за три раунда.
- Ты думаешь, Рей?
- Ну, конечно, старина, конечно же. Не наноси ему слишком сильного удара, изматывай его постепенно серией ударов в корпус. Эти пантеновские боксеры - настоящие неженки.
- А ты с кем сражаешься, с Дюбуа?
- Я? Ах да, верно, я чуть было не забыл о Дюбуа!
Они похлопали друг друга по плечу, заглянули в глаза и рассмеялись. Морбер вышел.
* * *
Выслушав Рея, Мартиньон почесал в затылке и затараторил:
- Ну, конечно же, дорогой Рей, это вполне естественно. И даже очень хорошо. Вечно говорят о боксерах, убитых на ринге, и ни слова не скажут о боксерах, убитых на фронте.
Об этом надо почаще вспоминать. Превосходная мысль. Мы сейчас все устроим.
Он пожал руку Рею.
- Извините меня, но я должен вернуться в зал, хочу посмотреть матч Морбера - Бамуша - в воздухе пахнет нокаутом.
Мартиньон взял Шантелуба под руку.