Жако был все такой же молчаливый, словно деревянный.
Танцуя, они приблизились к двери. Тут Ирен Мулине заметила Бэбэ, одиноко стоявшую все в той же напряженной позе.
- Ладно, Жако, я поняла.
И она грустно сказала самой себе: "Ну, милочка, можешь переменить пластинку".
- Что ты поняла? - спросил Жако.
- Как что… Она пришла!
- Кто это?
- Не строй из себя дурачка… - И, отстранившись от него, Ирен прибавила: -Бэбэ.
- Бэбэ? Это старая история.
- Не выдумывай! Не выдумывай!
- Почему это "не выдумывай"?
- Не прикидывайся, будто не знаешь, что с папенькиным сынком все кончено.
- Что?
- Ну да, кончено. Совсем кончено! Теперь и у тебя имеются кое - какие шансы… Будто ты и не знал, хитрец? Особенно в ее теперешнем‑то положении!
Ирен игриво засмеялась:
- Ладно, ладно, меня ведь не проведешь!
Тут раздался короткий, пронзительный свист Шарбена.
- Извините меня, я на минутку, - сказал Жако своей даме.
- Ну, конечно, беги, спеши, не теряй времени, стоит ли ждать, пока кончится вальс! - насмехалась девушка, неправильно истолковав его слова.
Парни из Гиблой слободы и Шанклозона теперь уже рассеянно прислушивались к музыке, а тот, кто должен был идти на помощь дежурным, подготовлял почву, шепча своей даме:
- Возможно, мне придется отлучиться ненадолго…
Виктор, оказывается, напился и стал приставать к Рыжему. Тот сначала не ответил, сдержался, но Виктор сказал какую‑то гадость о Новостройке…
Жако и Мимиль с одной стороны, Шарбен и парашютист с другой схватили противников за руки. Сжали, как клещами, и, приподняв обоих парней, выставили за дверь. Пораженные быстротой и внезапностью нападения, Виктор и Рыжий подчинились, словно их сопровождали жандармы.
В пустынном дворе парней предоставили самим себе.
- Вы хотели драться? Ну что ж, пожалуйста.
Жако, Мимиль, Шарбен и парашютист присели на корточки у стены, наблюдая за противниками, которые стояли лицом к лицу, заложив руки за спину, и переругивались без особого энтузиазма. Мороз крепчал, и было темно, несмотря на свет фонаря, со скрипом раскачиваемого ветром.
Противники дрожали от холода, но ни один не решался напасть первым. Наконец Рыжий пожал плечами.
- Больно нужно! Не хочу я марать о него руки!
Он потер ладони, поднял воротник и вернулся в танцевальный зал.
Шарбен, парашютист, Мимиль и Жако прошли гуськом мимо Виктора, презрительно отвернувшись.
Жако, шедший последним, собирался уже войти в дом, когда Виктор окликнул его.
- Чего тебе?
Виктор с трудом держался на своих кривых ногах. Сжимая кулаки, он размахивал руками, рубашка была расстегнута, и конец галстука перекинут через плечо. С губ срывались бессвязные ругательства.
Жако не спеша смерил его взглядом с явным отвращением.
- Ступай‑ка лучше домой, проспись, старина, а меня ждут в зале.
Он собирался уйти, но Виктор крикнул:
- Ну и убирайся, рогоносец!
Жако побледнел.
Виктор, хихикая, топтался на месте в световом круге от фонаря. Растопырив руки, он размахивал кулаками с мрачным воодушевлением, губы растянулись в широкой ухмылке, лицо побагровело. Вдруг он замер на месте, вытянул руку, словно для клятвы, и проговорил:
- Эй, рогоносец, ты хоть знаешь самое веселенькое? Она брюхата, твоя Бэбэ!
- Что ты сказал?
Виктор прыснул со смеху и долго не мог успокоиться.
- М - да… папенькин сынок сделал ей ребеночка и был таков… хи - хи!
И он все повторял, держась за бока:
- Брюхата! Брюхата! Брюхата, красотка Бэбэ!
Жако вскрикнул, точно от боли:
- Сволочь!
Опустив голову, он вошел в дом и с силой захлопнул за собой дверь.
Бал был в полном разгаре. Ребята старались изо всех сил. Драку пресекли в самом начале, в зале даже ничего не заметили. Клод с Жанной танцевали вальс по - венски, плавно кружась и сгибая колени так, что они почти касались. Платье Жанны развевалось, открывая небесно - голубую нижнюю юбку.
Иньяс монотонно наигрывал старинный вальс, который каждый знал с детства, и весь зал благоговейно подхватывал припев:
Вот улица, где мы бродили вместе -
Забытое старинное предместье…
Жако поймал на ходу Лизетту Лампен и, кружась с ней, шепнул девушке на ухо:
- Скажи, это правда то, что говорят о Бэбэ?
Лизетта посмотрела на него своими ясными глазками и опустила ресницы, не переставая напевать:
Влюбленные блуждают до зари
В проулках, где не светят фонари…
- Но как же об этом узнали? - гневно спросил Жако.
- Очень просто, - ответила Лизетта, - ее видели в мэрии. Бэбэ хлопотала о получении пособия по беременности… А мамаша Жоли как раз пришла за своей пенсией. Она‑то и рассказала обо всем в Гиблой слободе.
- Старая карга!
- Мамаша Жоли никогда не ошибается. Всегда все знает. Теперь всей Гиблой слободе известно об этом. Только, понимаешь, тебе избегали говорить, понимаешь…
Она умолкла. Жако вел партнершу мелкими, частыми шажками, закрыв глаза. Лизетта подхватила вместе со всеми слова припева:
Это улица
Верных сердец…
Жако открыл глаза. На какую‑то долю секунды он увидел Бэбэ, которая не танцевала. При каждом туре вальса она мелькала перед ним, но ритм танца был так быстр, что все эти видения сливались в одно. Бэбэ казалась нежнее, мягче. Она была теперь иной. Нежной и хрупкой, доступной. Жако споткнулся, зашатался.
Она прекрасна при небе ясном,
Она прекрасна и в день ненастный…
Лизетта поддержала юношу и увлекла его за собой к краю танцевальной площадки.
- У меня голова кружится, - пробормотал он.
- Идем к стойке, выпьешь чего‑нибудь. - И добавила шепотом: -Тебе станет легче.
Жако ухватился за край стойки.
- Что с тобой, Жако? Тебе плохо? Голова кружится?
Рядом стоял Ригон.
- Пустяки. Просто пить хочется. Канкан, белого вина, скорей!
- Правда, что мы покупаем машину?
Ритон отпил глоток из своего стакана, но тут же надрывно закашлялся, и вино пошло у него через нос. Он громко высморкался и проговорил в виде извинения:
- Не туда попало.
- А ты бы лучше к врачу сходил, вот что, - проворчал Жако. - А то, видно, придется тащить тебя силком.
Скрипнула дверь.
Тот, кто появился на пороге, выглядел несколько странно на этом балу. Одежда на нем была грязная, рваная: старая поношенная шинель землистого цвета, и стоптанные башмаки, на которые спадали слишком длинные вельветовые брюки, обтрепанные по краям. Грязный, лохматый, он весь зарос волосами, словно беглый каторжник, и казалось, лицо его поражено какой‑то накожной болезнью. Он был маленький, даже крошечный, и просто утопал в своих отрепьях. Дверь осталась открытой, и налетавший порывами ветер раздувал лохмотья, в которые он был одет.
Он на мгновение застыл, ослепленный и оглушенный.
Потом, раскинув руки, разжал пальцы и показал черные засаленные ладони; открыл рот, но не издал ни единого звука: рот остался немой, круглой и темной дыркой на сером лице с беспрестанно мигающими глазами.
И вдруг ребята узнали Полэна.
Вальс закончился томными вздохами аккордеона. Иньяс растянул до предела мехи, чтобы выдохнуть последние ноты. Голоса мечтательно подхватили последние строчки припева:
Это улица
Верных сердец,
Это улица нашей люб - ви!
Пары распались. Танцующие спокойно направились к столикам, и вдруг все заметили, что в зале царит необычная тишина.
- Это Полэн, - шепотом говорили одни.
- Что? Кто это? - тихо переспрашивали другие, и им отвечали: "Это Полэн".
Потом все умолкли.
Полэн сжал кулаки. Руки его задрожали. Неясные звуки вырвались из открытого рта. Какое‑то бульканье, среди которого всплывали отдельные слова:
- Слушайте… девочка… малышка моя… замерзла… умирает… совсем синяя стала… малышка.
Руки Полэна бессильно повисли вдоль тела, он закрыл глаза, с трудом проглотил слюну, медленно повернулся к двери и, волоча ноги, вышел.
Ребята поспешили за ним.
На улице зима сразу обрушилась на них. У каждого перекрестка ветер, похохатывая, стегал их по лицу. Окна в Гиблой слободе открывались, и люди выглядывали на улицу, заслышав шум шагов в такой поздний час. Ребята свернули на улицу Сороки - Воровки, затем пошли по тропинке, ведущей в лес. Ветер прятался в кустарнике, камешки катились из‑под ног, а луна над головой была совсем круглая.
Полэн открывал шествие, его поддерживали с двух сторон Милу и Шантелуб. Жако изо всех сил сжимал руками грудь. Он чувствовал, что рядом с ним идет Бэбэ; она шла, глядя прямо перед собой.
❖ * *
Как‑то зимой, заготовляя дрова для Эсперандье, Полэи обнаружил на опушке леса старую дощатую хижину, совсем заброшенную, более того, забытую людьми. Некогда она, верно, принадлежала угольщику или сторожу. И теперь еще там стояли две койки и заржавевшая печь. Полэн немного прибрал внутри, и у них с братом вошло в привычку проводить гам воскресные дни после обеда. Они прилаживали отставшие доски, заделывали щели, занимались мелкими поделками, не в силах сидеть сложа руки после целой недели беспрерывного труда.
Познакомившись с Розеттой, Полэн сохранил привычку бывать в лесной хижине, и влюбленные часто отправлялись туда по воскресеньям. Здесь же в один апрельский вечер Розетта стала его женой.
Полэн сперва с братом Проспером, а потом с Розеттой чувствовали себя в хижине, как дома.
Порвав с Эсперандье, Полэн обосновался там вместе с женой и ребенком.
Вскоре Просперу пришлось идти на военную службу. В призывную комиссию братья явились вместе, так как считались ровесниками. Врач сперва колебался, не зная, какое дать заключение, так малы были ростом оба призывника, но в конце концов признал их годными к военной службе. Однако из‑за своего семейного положения Полэн получил отсрочку.
Когда Проспер уехал в оккупированную Германию, где стоял его гарнизон, порвалось последнее звено, связывавшее Полэна, Розетту и их ребенка с внешним миром.
И они зажили на своей лесной опушке, как настоящие робинзоны.
Вначале Полэн еще находил кой - какую поденную работу на окрестных фермах.
Но вскоре мороз сковал землю, и всякие работы в амбарах и на скотных дворах прекратились.
Полэн и Розетта жили теперь на те несколько тысяч франков, которые им с трудом удалось скопить, урезая себя в самом необходимом. Они заперлись, законопатились, окопались в своей хижине и ждали: что кончится скорее - зима или их сбережения?
Теперь они покупали картошку и молоко только для ребенка.
Жал - Пьер Шаброль 249
Но вот наступил день, когда уже не на что было купить картошку и молоко. Конечно, Полэн с Розеттой могли бы прийти в Гиблую слободу. Любая дверь открылась бы перед ними. Но какая‑то непонятная, дикая гордость удерживала их от этого шага. К тому же они были выбиты из колеи, потеряли способность соображать, действовать. Борьба с холодом поглощала все их силы, физические и душевные. Полэн с утра до ночи заготовлял дрова. Они с Розеттой набивали до отказа старую печь, раздували огонь, подбрасывали топливо. Но холод брал свое. Даже когда печь накалялась добела, в хижине стоял мороз. Мороз подбирался и к самому защищенному уголку- к кроватке девочки. Молоко замерзало в бутылке, когда ребенок засыпал, сжимая ее в ручонках.
Как‑то Полэну удалось получить через Благотворительный комитет талоны на молоко, хлеб и мясо. Ребенку дали молока, разбавленного водой. Хлеб высушили и ели его с наслаждением целую неделю. Мясо разрезали на маленькие кусочки и спрятали на самый крайний случай.
Полэн целый день бродил по лесу, надсаживался, орудуя топором, и возвращался вечером, изнемогая под тяжестью срубленных веток.
Но вот однажды утром не осталось больше ничего. Ни крошки еды в старом заржавленном котелке, ни капли молока в бутылке девочки, ни единой мысли в голове. Последний глоток молока был выпит два дня назад, и у малютки уже не хватало сил кричать: ее только что вырвало последним кусочком жареного мяса, который ей затолкали в рот.
Полэн в отчаянии опустил топор перед таявшей с молниеносной быстротой кучей хвороста.
Розетта, не встававшая больше с кровати, с трудом приподнялась на груде тряпья и мешковины, служившей ей постелью, и прошептала:
- Полэн, не уходи, пожалуйста. Ты совсем обессилел. Если ты сейчас уйдешь в лес, то больше не вернешься, я знаю.
Она вплотную придвинулась к дощатой стене.
- Иди сюда. Ложись. Подождем. Подождем и ни о чем не будем думать. Давай спать.
От них всегда все отказывались, отказывались с самого дня рождения. Теперь им оставалось только отказаться от самих себя.
Полэн отшвырнул топор. Он подобрал весь хворост до последней веточки и бросил его в печь. Наклонился над девочкой, укрыл ее получше, подоткнул одеяльце. Лег на койку прямо в шинели. Обнял Розетту, натянул поверх старую мешковину н закрыл глаза.
Холод разбудил его. Полэн встал, отворил дверь и вышел, тщательно прикрыв ее за собой. Он задумчиво брел по лесу в глубокой темноте и вдруг стремительно бросился бежать.
* * #
Шантелуб командовал:
- Живее, перетащим их в комнату мамаши Леони. Ты, Ритон, ступай предупреди отца. А ты, Милу, беги к мамаше Мани - пусть, подогреет; чего‑нибудь из еды. Молока… побольше молока.
Они вышли из лесу и свернули на тропинку. Бэбэ прижимала к себе ребенка, завернутого в чье‑то пальто. Жако шел впереди, он убирал с ее пути камни и предупреждал о встречавшихся рытвинах. Сзади ребята поддерживали, почти несли на руках Полэна и Розетту, другие тащили их жалкий скарб.
Когда процессия добралась до мансарды, в камине уже трещал огонь. Постель была приготовлена, застлана чистыми простынями. Раймон Мартен, Жибоны, Руфены, Берланы и мадам Валевская хлопотали в тесной комнатушке. Мамаша Мани принесла кастрюлю горячего молока и полную суповую миску бульона.
* * %
На следующее утро Жако кончал завтракать и подбирал хлебом соус с тарелки, когда в дверь постучали.
Вошли Жим, брат Виктора, и Милу.
- Привет, Жако. Поговорить бы надо.
Мать тотчас вышла на кухню и принялась шумно двигать кастрюлями: она хотела показать, что не прислушивается к их разговору.
- Виктора арестовали.
- Тьфу ты пропасть! Что он еще натворил?
- Вчера вечером, выйдя из танцевального зала, он вскочил на мотоцикл, стоявший у двери "Канкана", знаешь…
- Он хотел только прокатиться и поставить машину на место, - поспешил уточнить Жим, Жако сердито посмотрел на младшего брата Виктора. Слишком уж хорошо Жим одевался, даже в будни. А работал неизвестно где. В Гиблой слободе его почти не видели. И вечно он ходил с таким видом, словно желал убедить всех и каждого - я, мол, славный парень.
- Да только Виктор прозевал поворот у Шанклозона, - подхватил Милу, - и вернулся домой пешком. А машину так и оставил на месте аварии.
- Брат лег спать, - продолжал Жим, - и тут же захрапел. Он ничего мне не сказал. Утром его разбудили полицейские. Хозяин мотоцикла, верно, пожаловался…
- Посмотрим, нельзя ли что‑нибудь сделать, - сказал Жако.
Он крикнул, обернувшись в сторону кухни:
- Мам, который час?
- Скоро половина седьмого, - донесся голос матери.
- Морис, должно быть, уже ждет меня.
Жако надел теплую куртку и спросил:
- Ну, как, Милу, ты все еще без работы?
- Да, поеду с поездом 6.40 в Париж, побегаю по конторам, учреждениям.
Жако послюнявил указательный палец и осторожно пригладил усики.
- Послушай, есть у тебя велосипед?
- Есть, а в чем дело?
- Едем вместе с нами на стройку, заменишь Виктора. - И он прибавил, открывая дверь: - Увидишь, работенка не из легких.
В то же утро Баро сказал:
- Вот уже скоро две недели, как мы работаем на строительстве одни. Две недели, как мы обходимся без хозяев. Мы доказали, что если строительство остановится, то это будет не по вине рабочих, а по вине правительства. Наступают решающие дни. Будем же бдительны и тверды.
Когда железобетонное покрытие было готово, бригаду бетонщиков перебросили на другое здание, где уже был возведен второй этаж. На уровне пятнадцатого этажа оставалось только сделать карниз. А так как для второго здания бетон подвозили еще на тачках по дощатым настилам, нужда в лебедках отпала и обе бригады подъемщиков направили на работу по установке карниза. Новички" Морис и Милу, присоединились к Жако, Мимилю, парашютисту и Октаву. Клода, как самого опытного, приставили к ним для руководства. Сначала молодежь послали на четырнадцатый этаж, чтобы закрепить у потолка балки, выступавшие на два метра от наружной стены. Издали казалось, что здание вверху ощетинилось иглами. Затем ребята влезли на пятнадцатый этаж и принялись за опалубку карниза. Работать приходилось на высоте более тридцати метров, широко расставив ноги между балками, находившимися друг от друга на расстоянии около полуметра. На этих балках надо было установить вертикальные опоры, на которые будут уложены сперва бревна, а затем уже доски опалубки. Первые балки уложил Клод. На этот настил, висящий над пропастью, тут же вступили Жако, Мимиль, парашютист, Октав, Морис и Милу. У каждого за пояс был заткнут молоток, точно ятаган, а карманы полны гвоздей; доски они тащили, зажимая их под мышкой. Работая между небом и землей, ребята ловко устанавливали вертикальные опоры, "ухая" при этом, как лесорубы.
Вдруг Милу крикнул:
- Полиция!
Держась за деревянный навес над головой, парни наклонились, стараясь рассмотреть, что делается внизу.
Две темно - синие машины остановились возле бараков - допотопный "рено" с откидным верхом и небольшой грузовичок с зарешеченным окном. Из "рено" вылезли двое штатских и быстрыми шагами направились к бараку профсоюзной организации. Из грузовичка выскочили пятнадцать полицейских в касках и выстроились вдоль стены барака, устремив глаза на строительную площадку. Ребята в два счета перебрались с карниза на покрытие и бегом бросились к лестнице.
- Молотки прихватить, что ли?
- Понятно!
Милу, вступивший на лестницу последним, заметил, что парашютист остался один посреди покрытия и внимательно осматривает горизонт.
- Ты что замешкался?
- Слежу за дорогами, нет ли других машин.
Пренебрегая дощатым помостом, ребята быстро попрыгали вниз, сдвинув ноги и расставив руки.
Они хохотали, переговаривались. Перебежать на другой конец площадки оказалось делом нескольких секунд.
Остальные рабочие уже были здесь, они пришли отовсюду: из столярной мастерской, из цеха, где приготовляли бетон, со второго объекта. Парни из Гиблой слободы вклинились в толпу и вмиг очутились в первом ряду возле Шарбена, Рыжего, Рири и Жюльена.
Дверь в помещение профсоюзной организации была закрыта. Изнутри доносились громкие голоса. Полицейские в касках разделились и, подойдя ближе к бараку, выстроились в две шеренги по обе стороны от рабочих.
- Посмотри‑ка на этих молодцов, каски у них не иначе как из рифленого железа! - крикнул чей‑то голос.