Роскошная серовато - голубая машина остановилась за бараком профсоюзной организации. Задние дверцы открылись одновременно, и оттуда выскочили Баро и Ла Суре. Дверцы с шумом захлопнулись. Ла Суре быстро зашагал к строительной площадке, размахивая своими длинными руками. Слышно было, как он посмеивается. Баро спешил за ним, быстро семеня ногами.
- Ребята! Порядок! - неожиданно проревел Ла Суре.
Он остановился, встал на бугре метрах в десяти от толпы рабочих, выпрямился, принял торжественную позу. Подняв одну руку к небу, а другую прижав к сердцу, он объявил:
- Победа! Министерство берет нас в свое непосредственное ведение. Дело в шляпе! Сам начальник канцелярии министра привез нас на машине. Каково?! Победа, ребята… победа…
Слова эти, казалось, падали в пустоту. Голос Ла Сурса дрогнул. В десяти метрах от него стояли, словно оцепенев, рабочие и смотрели молча, не двигаясь. Ветер раздувал волосы на их головах, приподнимал то конец шарфа, то кашне.
- Победа… победа… - повторял Ла Суре все тише и тише.
Тут он заметил, что Панталон вставил в рот Милу горлышко бутылки с водкой, и спросил:
- Что случилось?
- Милу упал…
- Что с ним?
- Ушибся маленько…
Баро осмотрел пострадавшего, ощупал все его тело.
- Вот тут больно? А тут?.. Тут?..
Милу отрицательно качал головой.
- Где же больно?
Милу с трудом проглотил слюну и прошептал:
- Мне нигде особенно не больно… только в голове звон стоит.
- Надо отвезти Милу домой. Вот что, проводите его вдвоем.
Милу мог идти сам. Жако и Морис подхватили его с двух сторон под руки. Когда они отошли метров на пятьдесят от строительства, до них донеслись ликующие крики.
Морис оглянулся.
- Они сейчас там обнимаются от радости.
- Черт возьми, наконец‑то мы взяли верх, - пробормотал Жако. - Он обхватил Милу за плечи: - Мы с ними справились, старина! Наконец‑то мы победили.
Мимолетная улыбка озарила лицо Милу и тотчас же сменилась страдальческой гримасой.
- Тебе больно?
- Да… нет… у меня словно музыка в голове играет… Тихонько… знаешь… чудно так…
Жако с удивлением уставился на руку Милу, затем бросил взгляд на Мориса, и тот тоже посмотрел на Милу: по руке больного пробегала судорога - мышцы внезапно сокращались и так же внезапно ослабевали.
Все трое молча продолжали путь.
Когда они добрались до станции, Жако и Морис заметили, что нервное подергивание распространилось и на левую кисть Милу: пальцы конвульсивно сжимались и разжимались.
Жако и Морис переглянулись, потом отвели глаза.
Им повезло: ждать не пришлось, поезд как раз подходил к станции.
Было пять часов, и в вагоне было свободно.
Они уселись втроем на скамейке. Милу посередине. Его рука все еще дергалась, хоть и не так сильно, зато судороги повторялись чаще. Соседи с любопытством поглядывали на вошедших молодых людей. Когда поезд тронулся, Милу сполз вперед, и товарищам пришлось снова усадить его и прислонить к спинке. Люди перешептывались: "Опять пьяный".
- Знаешь, у меня словно музыка… знаешь… словно… знаешь… - едва слышно прошептал Милу.
Затем он умолк и закрыл глаза, только голова бессильно моталась при каждом толчке.
Вокруг них неодобрительный гул голосов становился все явственнее.
Жако и Морис внутренне сжались.
Поезд тащился бесконечно медленно. Фонтен - Мишалон, Масси - Верьер…
Они подъезжали. На станции Масси поезд резко затормозил. Милу чуть было опять не упал. Голова его так и осталась опущенной на грудь. Он уже не шевелился. Дыхания не было слышно.
Глаза Жако и Мориса встретились, и оба испугались того, что в них прочли. Когда поезд при отходе дернуло, Милу опять съехал вперед, как плохо набитый мешок. Жако осторожно взял больного за кисть руки. Поискал пульс и не нашел. Он приподнял руку Милу и отпустил ее. Рука безжизненно упала.
Жако посмотрел на Мориса. Тот ждал этого взгляда, но тут же отвернулся.
Морис и Жако выпрямились, они продели свои руки под висевшие как плети руки Милу и застыли в одинаковой позе, словно несли почетный караул. Оба были мертвенно - бледны; широко раскрытые, точно стеклянные глаза устремлены в одну точку. Невидящим взглядом они, казалось, пристально всматривались во что‑то в конце вагона или в конце поезда, а может быть, и еще дальше.
И Морис и Жако только что поняли, что их друг умер.
Когда поезд подошел к станции, парни разом приподняли тело Милу, взяв его под мышки. От толчка при остановке оба споткнулись. Им пришлось ухватиться за спинку противоположной скамьи, чтобы не упасть. Послышались смешки.
Ноги Милу зацарапали по полу носками ботинок, подошвы торчали вверх.
Платформа была сантиметра на два ниже двери вагона. Подбитые железом башмаки Милу опустились на нее один за другим с громким стуком.
- Ну, знаете ли, теперешняя молодежь… - принялся рассуждать кто‑то из пассажиров.
* * *
Сколько у них проводилось собраний! Чуть ли не каждый день. Рабочие шли прямо на свои обычные места, садились, свертывали тощие сигареты и умолкали, как только первый оратор просил слова. Но сегодня все смеялись, шутили и никак не удавалось добиться тишины: ведь это собрание было особое, не такое, как другие.
Слово взял Баро.
- Товарищи, мы одержали победу. Крупную победу, но не окончательную. - И он спокойно принялся объяснять: - Министерство приняло в свое ведение стройку, но лишь до тех пор, пока подряд на нее не возьмет какая‑нибудь новая компания, которая придет на смену обанкротившемуся Акционерному обществу. Министерство реконструкции впервые берет в свое ведение стройку. И берет ее, соглашаясь на требуемую рабочими зарплату плюс различные премии, которых удалось добиться в последнее время.
Помещение столовой задрожало от аплодисментов, парни смеялись, хлопали себя по ляжкам.
Баро обернулся к Ла Сурсу с сокрушенной улыбкой. Он хотел было постучать по столу, чтобы водворить тишину, но
Ла Суре удержал его за руку, и они дали рабочим возможность шуметь и ликовать, сколько душе угодно.
Постепенно смех умолк, и все взгляды обратились к столу, за которым терпеливо сидели оба делегата. Рабочие опять заняли свои места и затихли. Одни облокотились о столы, другие положили ногу на ногу, зажав руки между коленями. Все напряженно ждали.
Наконец Ла Суре медленно поднялся.
- Товарищи… - Голос его звучал серьезно. - Товарищ Баро сказал, что победа наша не окончательная. И вот почему: министерство принимает нас в свое ведение, но лишь до окончания начатых работ. Что касается двух других запроектированных зданий, у которых выведены лишь фундаменты, то министерство будет дожидаться, когда какая-нибудь компания возьмется за дело и доведет его до конца. Это может затянуться на несколько месяцев. Вот почему министерство решило сократить известное число рабочих. Точнее, тридцать человек.
Наступило продолжительное молчание, затем в зале стал нарастать глухой шум. Недовольное гудение, прерываемое гневными возгласами.
Ла Суре поднял руку, требуя тишины.
- Послушайте, товарищи, мы вместе вели борьбу… и было бы естественно… словом… мы хотели бы закончить ее так же, как начали, все вместе. - Он сделал паузу. Все взоры были устремлены на него. - Товарищи, за вами последнее слово.
Делегат опустил глаза и принялся рассматривать сгол, затем проглотил слюну, взглянул прямо на собравшихся и громко заговорил:
- Есть два возможных решения. Первое: мы примем предложение министра. Тридцать из нас уйдут со стройки. Ясно, мы их не оставим на произвол судьбы. Каждый из нас станет вносить часть своей получки, чтобы выплачивать им пособие в размере средней заработной платы до тех пор, пока они не найдут нового места. Мы поможем им найти работу и на других стройках. А когда какая‑нибудь компания придет на смену Акционерному обществу, их первыми примут на нашу стройку… - Он на мгновение умолк и повторил: - Мы не оставим их на произвол судьбы.
Он закашлялся, вытащил платок и громко высморкался.
- Второе решение следующее: мы продолжим борьбу в тех же условиях до победы, на этот раз до полной победы. -
Ла Суре повернулся к другому делегату и сказал, понизив голос: - Мы с товарищем Баро подробно обсудили этот вопрос. Наше мнение, что следует… словом, мы оба стоим за первое решение. - И прибавил поспешно: -Но последнее слово остается за вами.
Надолго воцарилась тишина, не слышно было ни шарканья ног по полу, ни скрипа скамеек. В печке, набитой спилками, раздался слабый взрыв, все вздрогнули. Ла Суре снова заговорил:
- Список тридцати рабочих, подлежащих увольнению, был составлен в министерстве. Этот список у меня здесь.
Он похлопал ладонью по листку бумаги с фамилиями, напечатанными на машинке.
- Вот что я хочу предложить. Мы перейдем сейчас к голосованию. Но список я оглашу лишь в том случае, если вы выскажетесь за первое решение, и тот, кто попал в этот список, подчинится воле большинства. Согласны?
Шум пробежал по рядам. Рабочие задвигались, усаживаясь поудобнее.
- Ладно, раз вы согласны… - Ла Суре помедлил: - Ладно… тогда мы приступим к голосованию.
Он откашлялся и объявил:
- Прошу поднять руку тех, кто за первое решение, то есть за то, чтобы принять предложение министерства: мы возобновляем работу в нормальных условиях с выплатой установленной заработной платы, но вместе с тем соглашаемся на увольнение тридцати товарищей или же сами уходим, ежели попадем в число тридцати человек, упомянутых в списке.
Никто не шелохнулся.
Тогда очень медленно Ла Суре поднял правую руку, растопырив пальцы. Затем со скамейки встал Баро, незаметно приблизился к Ла Сурсу и тоже тихонько поднял руку.
Прошло несколько секунд. Вдруг под чьей‑то тяжестью скрипнул пол. Рабочие обернулись: это встал со своего места грузный Панталон. Он раскрыл рот, словно собираясь заговорить, потом закрыл его и медленно поднял руку. Папаша Гобар пожал своими массивными плечами и, продолжая сидеть, тоже поднял руку. Уже некоторое время в глубине зала, за печкой, слышался какой‑то прерывистый шепот. Это Хуашуш что‑то объяснял по - арабски другим алжирцам. Он вскочил, поднял руку, за ним последовали Моктар, Салем, Али и Ахмед. Потом подняли руки все североафриканцы.
Теперь уже по всему залу вставали рабочие и поднимали руки, глаза у них были странные, мрачные.
Жако проворчал что‑то, но никто его не понял, и тоже встал. За ним встали парни из Гиблой слободы, затем из Шанклозона.
Ла Суре считал про себя. Окончив, он заявил:
- Сто пятнадцать голосов. Товарищи, вы единогласно высказались за первое решение.
Он опустил руку, говоря:
- Садитесь.
Рабочие опустили руки, но остались стоять.
Ла Суре тихо произнес:
- Теперь я зачитаю список уволенных.
Он откашлялся и начал:
- Вислимене Анри…
И замолчал. Но никто не обернулся в сторону Вислимене.
Тогда Ла Суре прочел без остановки:
- Арну, Люсьен; Ларидон, Жан; Дюран, Серафен; Ренгар, Марсель; Жюйар, Альфонс; Тристанейль, Жюль; Лампен, Морис; Хуашуш, Мухамед; Марселей, Рене; Моктар, Али; Дюк, Петрюс; Лорен, Альбер; Шарбен, Жозеф; Артюс, Эмильен; Жакобен, Эзеб; Анкетен, Анри; Сюкюб, Раймон; Бекюв, Арно; Корвизье, Рене; Патине, Жюль; Ларюбин, Гастон; Ромеро, Манюэль; Ларгье, Элуа; Жирар, Иасент; Орсини, Лоран; Леруа, Жан; Луи, Люк; Вер, Андре; Леру, Жак.
* * *
На большой круглой печке мамаши Мани тихонько булькал чайник, он плевался через носик и время от времени уютно пофыркивал, приподнимая крышку в знак приветствия.
Рири, Морис, Клод, Мимиль и Жюльен сидели здесь за одним из столиков. Они думали о Милу и чувствовали, что не могут ничего сказать.
Умирает паренек, и только тогда люди замечают, что ничего не знают о нем, не знают ни его родителей, ни его жизни. Он был найденыш - ребенок, который никому не нужен. Он появился однажды на свет, неизвестно как, а потом покинул его. Он едва лишь успел побывать на земле.
Ог него ничего не осталось, кроме мучительного ощущения пустоты в сердцах товарищей, и они отчаянно цепляются за воспоминания, которые все равно сотрет неумолимое время.
- Славный он был парень, - сказал Жюльен взволнованно. И закрыл глаза, стараясь вызвать в памяти какой-нибудь пример, подтверждающий его слова.
Клод стал вспоминать, как Милу ходил к Марио Мануэло, и тряхнул головой, задумчиво улыбаясь. Морис воспользовался этим и перебил заику:
- Помните: "Телефоны у него совсем белые, - говорил он, - совсем белые, просто невероятно".
Вдруг Мимиль вскрикнул:
- Знаешь… Он всегда говорил "знаешь, знаешь"…
Ребята заулыбались, повторяя: "знаешь, знаешь". Потом сразу замолчали, уставясь в стол.
Дверь открылась. Ветер мигом обежал зал и успел выскользнуть на улицу, прежде чем Жако Закрыл Ъа собою дверь. Ребята взглянули на него и опять опустили глаза. Жако сел между Клодом и Мимилем.
Наступило длительное молчание.
- Завтра похороны, - прошептал Жако.
Ребята не отвечали.
- Кто возьмется за… - тихо спросил Жюльен.
- Надо поговорить с Шантелубом, - сказал Жако.
- Хорошо бы отвезти его на нашей машине, - предложил Мимиль.
Все посмотрели на него, но нет, на этот раз Мимиль не шутил.
- Ведь он внес свой пай, значит, тоже имеет право на машину.
- Да, но из этого ничего не выйдет.
- Люди не поймут.
- Жаль.
- Люди нас не понимают.
Ребята ссутулились.
- Однажды, - начал Жако, - однажды он рассказывал мне о цикадах… он сидел как раз вот здесь, на месте Рири. Мы были тут с ним вдвоем, и он рассказывал мне о цикадах…
Рири засопел. Клод несколько раз тряхнул головой, закрыв глаза.
- …Он говорил о тамошних местах, о Провансе, где крестьянские дома длинные и совсем белые. "Совсем белые, просто не верится…" - твердил он.
- Он всегда так говорил, "знаешь, знаешь"… - напомнил Жюльен.
Ребята повторяли про себя: "знаешь, знаешь", - и только губы у них еле заметно шевелились.
- Он говорил, что ему хотелось бы иметь ремесло. Не какое‑нибудь особенное ремесло. Просто хорошее ремесло и постоянное место…
- Чем он только ни занимался: работал по части центрального отопления, был грумом, мальчиком на побегушках…
- И парики разносил…
- Ах, да… помнишь, и парики.
- Он рассказывал, что за кулисами видит девочек прямо без всего…
Ребята захихикали.
- Он говорил, что хотел бы встретить хорошую девушку, - строго оборвал их Жако, - и чтобы она была славная.
Жако взглянул по очереди на Рири, Мориса, Клода, Мимиля и Жюльена и решительно заявил:
- Он даже не требовал, чтобы девушка была очень уж красивая.
Ребята одобрительно закивали, полузакрыв глаза: они все понимали, как это правильно и хорошо.
- Он говорил еще о семейном альбоме, который непременно заведет себе, потому что у него такого альбома никогда не было…
- Понятно, ведь он же был найденыш.
- С ума можно сойти, сколько теперь найденышей…
- Это все из‑за войны.
- Потерянные дети.
- Ему хотелось иметь альбом с фотографиями.
- И подумать только, что у нас даже нет его фотографии.
- А ведь правда. Вот те на!
Они сидели, как громом пораженные.
- Скоро мы даже не сможем вспомнить, какой он был из себя.
Ребята морщили лбы, щурили глаза, стараясь восстановить в памяти лицо Милу, редькой вниз.
После долгого молчания Жюльен монотонно повторил:
- Славный он был парень.
- И чего он хотел? - с горечью проговорил Жако. - Он хотел работы.
- Он никому не делал зла.
- Он хотел только работать.
- Как и все мы.
- Вот она, жизнь человеческая!
- Да, эта зима нам надолго запомнится.
- Милу…
- А Ритон?
- Ритон в больнице, а потом поедет в туберкулезный санаторий.
- А Полэн?
- Полэн чуть было не отправился на тот свет.
- А Рей?
- Он теперь не скоро появится на ринге…
- А Виктор?
- Виктор в каталажке.
- А ведь он не такой уж плохой, Виктор.
- А мы‑то разве плохие?
- Мы ничуть не лучше его.
- Да, эту зиму мы не скоро забудем.
Ребята замолкли, задумавшись о зиме, которая подходила к концу, о тех, кого она унесла с собой, и о тех, кто ее пережил. И как бойцы, которые осматривают места недавних боев, они снова и снова возвращались мыслями к этой жестокой зиме и подсчитывали уцелевших.
- А мне скоро призываться.
- А потом и мне тоже.
- А потом мы все переженимся.
- Я вот уезжаю в Савойю: буду работать там на строительстве плотины.
Они не решались взглянуть друг другу в глаза, они чувствовали, что их компания распадается.
У них была неплохая, дружная компания, и вот теперь жизнь разбросает их по свету. Когда‑нибудь они вспомнят об этом времени - и им будет больно. Они уже чувствовали себя старыми. За их спиной вырастала молодежь, зеленая молодежь, ребята, которым было по пятнадцать - шестнадцать лет, и теперь уже те, другие, бродили буйными ватагами по Гиблой слободе и Шанклозону, искоса посматривая друг на друга. Но для них с этим кончено. Когда‑нибудь они вспомнят об этом времени - и им будет больно… При встрече скажут друг другу: "А помнишь Рири, который дрыхнул целыми сутками, и Клода, запинавшегося на каждом слове? А беднягу Милу, который бегал с париками и любил повторять "знаешь, знаешь". А был еще Ритон, сочинявший песенки, и Жако, который, чуть что, вспыхивал, как спичка, и этот чудак Шантелуб, вечно читавший нам нотации, и Мимиль с его бездарными шутками, и пьянчужка Виктор, который так любил тяжелые мотоциклы, что они привели его прямиком в каталажку. А Рей, помнишь Рея? Он мог бы запросто стать чемпионом Франции и даже Европы, если бы с ним не случилось тогда этого несчастья - отслойки сетчатки. А бедный Полэн, который был такой добрый, что даже казался от этого глупым? А Октав, а Тьен? А аккордеон Иньяса? А Морис? Не будь нас, он непременно отправился бы в Индокитай. Мы были чертовски дружной компанией, колошматили друг друга почем зря, и все же нас бывало водой не разольешь. А девчонки? Посмотрел бы кто, как мы ухлестывали за ними. Жако, тот разыгрывал из себя сердцееда… а у самого молоко еще на губах не обсохло… Мы были чертовски дружной компанией. Да, хорошее это было время".
- Надо все же помочь Виктору… - заметил Жако.
Все поддержали его. Вошел Шантелуб. Он взял стул и уселся позади ребят. Жако спросил его, не оборачиваясь:
- Как насчет похорон Милу? Не бросим же мы его в землю, как собаку, а?
- Нет, конечно.
- Ты должен сказать прочувствованную речь, Рене.
Жако впервые назвал его по имени, и это растрогало
Шантелуба.
- А почему бы тебе самому этого не сделать?
- А почему мне?
- Он был твоим лучшим другом.
- Но ты уже насобачился речи говорить, да и потом ведь '1Ы секретарь Союза молодежи. Это будет как‑то солиднее. Союз молодежи все же что‑нибудь да значит…
- Милу не был членом Союза республиканской молодежи Франции.