- Подумаешь… Какое это имеет значение.
- Ладно, тогда ты прекрасно можешь выступить, Жако, от имени Союза молодежи.
- Но я же не состою в нем.
- Это можно устроить.
- Ну, а что я скажу?
- Сам решишь. То, что у тебя на сердце… Тебе виднее.
- Ты думаешь, Рене?
* * *
Это было прелестное маленькое кладбище, примостившееся на склоне у полотна железной дороги. Жители соседних кантонов любыми средствами старались заполучить там местечко. Кладбище содержалось в образцовом порядке, и все в нем говорило о мире и покое.
От резкого ветра жалобно позвякивал венок на чьем‑то железном кресте. Парижский поезд 15.20 встретился на станции с поездом 15.21, идущим в Сен - Реми. Гроб был узкий, короткий и казался каким‑то ненужным. Он глухо ударился о землю, веревки со свистом проехались по нему, когда их вытаскивали.
Жако был тут же, в группе парней. Шантелуб, Рири и Морис, стоявшие перед ним, расступились, и ему пришлось выйти вперед. Он стал у самого края могилы, с трудом подавил волнение. Вытащил из кармана листок бумаги, развернул его. Оглянулся на собравшихся. На кладбище пришла вся Гиблая слобода, были здесь и ребята из Шанклозона, а также Ла Суре, Баро, Панталон и Хуашуш. Жако взглянул на новенький гроб, потом на кучу земли, потом на деревянный крест и с удивлением прочел надпись: "Арто, Эмиль. 1935–1954".
Жако сказал про себя, но все его услышали:
- Мы звали его Милу. - Он кашлянул, провел средним пальцем у себя под носом, сцепил руки, крепко сжал их и выпрямился. - …Не для того люди рождаются на свет, чтобы так вот глупо кончить. Невозможно это. Здесь что‑то не так… Милу ведь хотел просто жить… - Он кашлянул, чтобы подавить подступившие к горлу слезы… - Будь все устроено иначе, он бы не умер так рано…
Жако горестно развел руками. Заметил, что держит в руке лист бумаги…
Жалобный стон прорезал тишину. Жако быстро обернулся: Розетта рыдала в объятиях Полэна. Жако посмотрел на нее и сказал со вздохом:
- Они этого не поймут, те, кто не мерз вместе с нами…
Его взгляд упал на крест: "Арто, Эмиль. 1935–1954". Он повернулся к собравшимся - все стояли с опущенными головами - и повторил:
- Мы звали его Милу.
И принялся читать по своей бумажке.
Выйдя с кладбища, все в глубоком молчании направились по улице Сороки - Воровки… Было холодно. Жако подошел к парашютисту.
- На, возьми.
- Это же мой нож!
- Да, Милу поднял его на танцах, когда у нас была драка.
Парашютист посмотрел на Жако и обнял его за плечи.
Из Гиблой слободы одни лишь дети не пришли на похороны. Дети были еще худы и бледны после плохо залеченных бронхитов, коклюшей и гриппов. Они с визгом гонялись друг за другом. Родители ловили их на бегу и давали с размаху несколько звонких пощечин приличия ради, а также для воспитания, для здоровья и вообще для науки.
Шантелуб прошептал:
- Все это исчезнет, все эти трущобы, рассадники туберкулеза, все будет уничтожено когда‑нибудь…
- Вечно ты говоришь: "Когда‑нибудь"… - проворчал тако.
* * *
Тьен величественно поворачивал руль, и автомобиль, словно испуганный конь, лягался при каждом повороте задними колесами.
Прохожие на тротуарах, даже те, которые очень спешили, останавливались и с изумлением взирали на допотопную колымагу, до отказа набитую свирепыми с виду парнями.
Машина направилась прямо в широкие больничные ворота. Прибежал сторож и встал на дороге, широко расставив руки. Тьен яростно нажал ногой на тормоз. Но "автокар" остановился, лишь проехав еще тридцать метров. Сторож быстро отскочил в сторону, затем бегом нагнал машину, вопя:
- Въезд закрыт!
- А' почему это? - вскипел Жако.
- Машинам въезд воспрещен, - задыхаясь, проговорил сторож и поправил на голове форменную фуражку летчика.
- А это что такое? - насмешливо спросил Жако, широким жестом указывая на вереницу машин: "203", "ведет", "аронд", малолитражек, - выстроившихся вдоль зеленой лужайки.
- Это машины врачей и тех, кто приехал навестить больных.
- Мы тоже приехали навестить больного, - рявкнул Жако.
Он оперся о плечо Тьена, показывая ему на свободное место между "арондой" и другой машиной, сиявшей своими хромированными деталями. Однако Тьен предпочел поставить автокар несколько поодаль, но все же на видном месте.
Ребята дружно высыпали из машины.
Ритон утопал в широкой белой кровати. На больничных харчах он как‑то совсем высох. При виде кульков с конфетами, бутылки бургундского, апельсинов, коробки сливочных сырков, появившихся перед ним на тумбочке, он вытаращил глаза.
- К чему это вы… зачем?
- Полно тебе! Заткнись!
Ребята с такой силой трясли его за руку, что чуть было не вывихнули ему плечо. Ритону не удавалось вставить ни единого словечка, друзья просто засыпали его новостями о Гиблой слободе.
- Мадам Вольпельер купила себе фонограф.
- У нас разворотили всю мостовую, посмотрел бы ты!
- Вода у нас будет. Да, водопровод проводят, дружище!
- А Клод участвует в следующее воскресенье в своем первом официальном матче как любитель…
Наконец все животрепещущие новости были выложены, и наступило неловкое молчание.
- Ты, как видно, себя лучше чувствуешь? - отважился спросить Морис.
- Гм… Хотел бы я, чтобы так говорили врачи.
Клод скептически посмотрел на больных, лежавших на соседних койках, и спросил у Ритона, не скучает ли он.
- Нет, я сочиняю песенки. Времени у меня достаточно.
Ребята придвинулись к нему поближе и в ожидании замолчали.
- Я начал писать песню… песню… мне кажется, сна получится, как надо.
Послышались восторженные возгласы.
- Это на смерть Милу…
Ребята сразу стали серьезными.
- Называется она "Мертвый сезон"…
Они удовлетворенно хмыкнули.
- Уже одно только название…
- Замечательно!
щ еки Ритона вспыхнули румянцем. Он приподнялся на подушке.
- Как будто на этот раз неплохо получилось.
Г ости приготовились слушать.
- Я еще не совсем кончил… - стал извиняться Ритон, - но даже начало, первый куплет, и второй, и припев тоже… мне кажется, на этот раз неплохо получилось.
- Валяй!
Ритон сел, поправил простыни и оперся на локти. Стал насвистывать песенку. Мелодия была легкая, быстрая, но грустная, хватающая за душу.
Больные с соседних кроватей и их посетители повернули головы. Ритон закончил мелодию под сурдинку, ребята слушали, склонившись к нему. Он поднял палец, требуя внимания, и запел:
Забавная прогулка:
На улице меньше нуля.
Пускай нам меньше двадцати,
Вдвоем на бал нам не идти…
Ритон посинел, сжал губы, тело его задергалось. Он сунул руку под подушку, вытащил оттуда тряпку, зарылся в нее лицом и надолго закашлялся. Кровать под ним подпрыгивала. Он нашел ощупью на тумбочке плевательницу, поднес ее ко рту, поднял крышку и плюнул. Поставил на место и вытер рот. Теперь щеки у него были красные, глаза полны слез. Он с виноватым видом посмотрел на друзей.
- Это пустяки… слушайте:
Забавная прогулка:
На улице меньше нуля.
Пускай нам меньше двадцати,
Вдвоем на бал нам не идти…
Хриплый звук вырвался у него из горла, он дернулся, снова зарылся лицом в огромную тряпку. Этому приступу, казалось, не будет конца.
Жако проговорил, взглянув на стенные часы:
- Послушай, Ритон, начало у тебя здорово вышло, но…
- Погоди, дальше говорится о телефонах, о телефонах, как нуга, о телефонах совсем белых, о телефонах, которым тепло…
Он с трудом подавил клокотавший в груди кашель, только спина у него задрожала.
- Послушай, тебе надо отдохнуть, - сказал Жако. - Ты споешь нам песенку в следующий раз.
Ребята возвращались домой грустные. Машина шла почти нормальным ходом.
Вдруг Морис объявил, словно только что вспомнил об этом:
- Я получил письмо от своего хозяина: работа в обувной мастерской возобновилась.
- Так, значит, ты вернешься на улицу Бельвиль?
- Да, но мне что‑то жалко расставаться со стройкой. Ничего не поделаешь, нужно.
- Скажи, - спросил Жако, - ты придешь на собрание во вторник вечером? На стройке будет вся наша молодежь и ребята из Шанклозона тоже…
- Еще бы, конечно, приду. Я буду ходить на все ваши собрания.
- Итак, ты возвращаешься к обуви, - сказал Мимиль. - Как видишь, все уладилось, ты снова нашел обувь по ноге.
- Ну и балда же этот Мимиль.
- М - да… - ответил Морис, - но у меня скоро брат вернется с военной службы. Теперь уж ему придется искать работу. Вечно одна и та же история…
- И вечно она повторяется.
Они проехали молча с добрый километр.
- Знаешь, Жако, - сказал Морис, - на это собрание надо бы затащить Шантелуба.
- Факт!
- А как ты это устроишь?
- Предоставь все мне. Есть безошибочное средство, вот увидишь…
* * *
- Иди сюда, Жако… Ты слышишь шум? Что это такое?
- Где, Лулу? Я ничего не слышу.
Они оба присели на корточки в своей спальне. Звук напоминал одновременно и щебетание, и шелест, и шуршание шелковой ткани.
Ребенок и юноша удивленно переглянулись.
- Это, верно, в подвале. Пойду посмотрю… - сказал Жако.
Он стал спускаться по лестнице, ловко удерживая на ногах шлепанцы. В кухне он увидел мать с проволочной мочалкой в руке.
- Ну как, Жако, хорошо спал?
- Да…а…а… - ответил Жако, сладко потягиваясь.
- Лулу спокойно^провел ночь?
Жако со вздохом уселся на предпоследней ступеньке лестницы. Вытащил левую ногу, поставил се на туфлю и с наслаждением принялся растирать пальцы.
- Он дрыхнул без задних ног.
Мать положила мочалку на раковину, скрестила руки на животе поверх фартука и подняла глаза к потолку.
- Он прямо ангелочек, когда спит спокойно.
- М - да… м - да… - любезно подтвердил Жако, принимаясь за другую ногу.
- Но что там ни говори, а Лулу надо как следует поправиться. Ведь он столько потерял в весе, пока болел…
- Аппетит у него неплохой…
- Что правда, то правда. Доктор говорит, что ему надо побольше есть мяса, это еще можно как‑то устроить, но он хочет, чтобы мы послали мальчика в горы, на высоту в тысячу метров. И что это за жизнь такая проклятущая! Доктор и не представляет себе…
- Да, он не представляет себе, - согласился Жако, вставая.
Уже с порога, он крикнул:
- Ты не могла бы отутюжить мой костюм, да и подновить его малость.
- Это не так легко. Он уже совсем износился.
В глубине садика Амбруаз перекапывал землю. Он заметил Жако и кивнул ему.
- Привет, - как‑то странно ответил юноша, помахав ему рукой.
Жако завернул за угол дома. Прямо под его спальней был темный чуланчик, служивший погребом, пол его приходился вровень с землей. Жако толкнул дверь, намного не доходившую доверху. И тут же отшатнулся, заслышав хлопанье крыльев; две ласточки пронеслись над его головой и с жалобными криками исчезли в саду.
Он вошел в чуланчик.
В углу, у самого потолка, прилепились к балке два заново свитых гнезда. Послышался шорох… третья ласточка пролетела под потолком и устремилась в открытую дверь.
Жако вышел. На пороге сидела кошка и пристальным, немигающим взглядом смотрела на гнезда.
Солнца не было. Но серое небо отливало приятной голубизной, погода стояла мягкая, хотя порой все же налетал холодный ветер. Жако снова потянулся и, подняв голову, обнаружил солнце, закрытое облаками.
- Тьфу ты пропасть! Выглянешь ты когда‑нибудь или нет?
На дорожке Амбруаз с лопатой на плече счищал комья земли, налипшие на его деревянные башмаки. Он подошел к Жако и, не глядя на него, спросил:
- Как дела?
- Ничего. А у тебя?
- Тоже.
Амбруаз засунул руку по самый локоть в карман своих плисовых штанов. Выудил оттуда пачку курительной бумаги. Оторвал листик, сложил, насыпал в него щепотку табака и протянул пачку Жако.
- Вот что я хотел тебе сказать… - начал юноша, свертывая сигарету, - я хотел тебе сказать, что в тот раз я был… словом… когда мы говорили о Бэбэ…
- Пустое!..
- Нет, нет! Я был немного груб с тобой. Вот я и хотел тебе сказать. Словом… такой уж у меня характер. Не стоит иногда обращать внимание на мои слова.
- Хватит об этом…
Жако провел языком по свернутой сигарете в одну сторону, потом в другую. И наконец отважился спросить:
- А Бэбэ? Словом, что ты о ней думаешь?
Закуривая, Амбруаз приставил лопату к своему бедру.
Потом снова сжал ее в руке, а другой рукой стал подбрасывать вверх мелкие камешки.
- Что там… не след… всегда… всегда… судить людей. Это жизнь… словом… люди, они ведь… неплохие, ежели присмотреться поближе…
- Ну, а Бэбэ, по - твоему?..
Амбруаз с маху всадил лопату в землю.
- Бэбэ хорошая девушка. - Он посмотрел на небо и прибавил: - Вот и весна наступает все‑таки.
Жако положил руку на плечо Амбруазу, тот повернулся к нему, но тотчас же смущенно опустил глаза.
- Амбруаз, знаешь…
Жако замолчал. Он вернулся в дом, надел поверх пижамы синие штаны от старого комбинезона - ему не хоте лось идти наверх переодеваться. Натянул через голову свитер, бросил шлепанцы под лестницу и зашнуровал ботинки.
- Пойду пройдусь немного. Погода как будто устанавливается.
В пролете лестницы появилась голова Лулу.
- Скажи, Жако, что это был за шум?
- Ласточки. Они вернулись в подвал в свои прошлогодние гнезда.
- Сейчас же ложись в постель! - крикнула мать. - И не смей разгуливать полуголый! Ты еще не совсем окреп.
Она возмущенно хлопнула себя по бедрам.
- И что это за мальчишка такой! Только почувствует себя немножечко лучше, и уж никак не удержишь его в постели.
В столовой Жако дотронулся до печки, затем прижал к ней ладонь.
- Ты не топила, мам?
- Нет, а зачем? Разве холодно?
- Ничуть… Здорово‑то как!
Засунув руки в карманы, он дважды обошел вокруг печки и ни с того ни с сего ударил в нее ногой.
Фургон мусорщиков трясся по мостовой, тяжко вздыхая и выпуская на каждом ухабе облака ныли. Фары были увиты гирляндами бумажных цветов, а на радиаторе болтался безрукий паяц, найденный в помойной яме. Мусорщики с засученными рукавами стояли на подножке и подшучивали над прохожими.
На ставнях квартиры Мунинов висело небольшое объявление, прикрепленное двумя кнопками: "Продается по случаю мотоцикл "теро", 350 куб. см. Обращаться сюда".
- Привет, Жако.
- Привет, Морис.
- Ты читал?
- Да.
- Мунины обанкротились… Надо им как‑то помочь.
- Да, ты прав, надо помочь.
Берлан ремонтировал обвалившийся угол своего дома: четыре камня и кучка известкового раствора лежали рядом на земле.
- Привет.
- Привет.
- Ты, я вижу, решил переменить профессию?
- Что поделаешь. Грузовик налетел на стену в ту ночь, когда была гололедица, помнишь?
- Еще бы!
У Вольпельеров распахнулось окно, словно под неудержимым напором музыки.
Уж этот проказник амур… ур… ур…
Хи - хи! Хи! Хи!
Его все любят чересчур… ур… ур…
Хи! Хи! Хи! Хи…
Мощный голос Марио Мануэло разносился над Гиблой слободой.
- Что это? Передача люксембургского радио?
Берлан положил лопатку и, выпрямившись, приготовился слушать.
- Да нет же, это Вольпельеры купили патефон с пластинками. Они себе ни в чем не отказывают.
Две роскошные машины вихрем пронеслись мимо, в каких‑нибудь десяти метрах за ними промчался автомобиль "203" с откинутым верхом. После "Проказника амура" без всякой паузы, не успев даже перевести дух, Мануэло исполнил "Красотку Лили"…
Ха - хи, красотка моя Лили,
Кончена жизнь совсем, да, да!
Всегда и везде лишь одна ты, Лили…
- Черт возьми, как это ей удалось так быстро сменить пластинку!
- Это же долгоиграющая пластинка. Говорю тебе, мадам Вольпельер ни в чем себе не отказывает. На одной такой пластинке восемь песен, и играет она полчаса подряд.
- Полчаса Мануэло? Да это же разврат…
- Подумай только, они в долгу, как в шелку. Ребята ходят оборванные. Каждый день являются кредиторы, стучат к ним в дверь и кричат на всю улицу, требуя денег, а она покупает пластинки по две тысячи франков за штуку. Сидит себе у окна и грезит наяву, мурлыкая песенки. А ребятишки целый день горланят дома всякие "тра - ля - ля". Что за люди…
Замок Камамбер был полон веселого гомона, как и полагается в воскресное утро, когда на улице десять градусов выше нуля. У открытых окон жильцы выбивали ковры, трясли простыни; выставленные на подоконник цветы, чижи и младенцы впитывали в себя солнечные лучи. Раймон Мартен спускался по лестнице с сумкой, набитой газетами. На каждой площадке, у каждого порога слышалось: "Здравствуй, Раймон", "Здравствуйте, мсье Мартен" - или же:
"Здравствуйте, Мартен", - в зависимости от того, кто говорил - приятель, женщина или политический противник.
Мартен встретил Шантелуба, и, здороваясь, они обменялись взглядами сообщников.
Перед гаражом Дюжардена был разворочен кусок мостовой длиной с целую грядку салата. Огромное объявление на щите гласило: "Внимание! Производятся работы. Тихий ход!" Одна из подставок щита стояла на тротуаре, и прохожие слегка опирались на нее, чтобы не потерять равновесия. Домашние хозяйки, шедшие на рынок, на площадь Мэрии, дотрагивались до щита почти с нежностью: ведь в Гиблой слободе проводили водопровод.