"Ричард II", акт IV.
Задавшись целью написать общее введение к настоящему иллюстрированному и снабженному примечаниями изданию ряда своих сочинений, автор, имя которого впервые упоминается в этом собрании, сознает, что ему предстоит щекотливая задача говорить о себе и о своих делах более подробно, чем это, пожалуй, совместимо с хорошим вкусом и осторожностью. Тут он рискует оказаться для публики тем же, чем немая жена в известном анекдоте для своего мужа, который сначала израсходовал половину своих денег на ее излечение, а потом готов был потратить и оставшуюся часть, чтобы вернуть ее в первоначальное состояние. Но эта опасность неизбежно вытекает из задачи, которую автор поставил перед собой, и единственное, что он может обещать, это не касаться своей особы чаще, чем этого требуют обстоятельства. У читателя, возможно, сложится не очень высокое мнение о его способности держать свое слово, после того как, представив себя в третьем лице единственного числа, он со второго абзаца перейдет на первое. Но ему кажется, что искусственное впечатление скромности автора, создающееся у читателя при первом способе высказывания, перевешивает неудобства, связанные с сухостью и аффектацией, неотделимой от такого приема изложения, в особенности если выдерживать его довольно длительно, и которые постоянно в большей или меньшей степени наблюдаешь во всяком сочинении, где автор говорит о себе в третьем лице, начиная от "Записок" Цезаря и кончая автобиографией Александра Исправителя.
Если бы я хотел упомянуть о своих первых успехах в роли рассказчика, мне пришлось бы обратиться к весьма раннему периоду своей жизни, но я думаю, что иные из тех, кто некогда учился со мною в школе, могут засвидетельствовать, что в этом отношении я пользовался известной репутацией еще в то время, когда одобрение товарищей было единственным вознаграждением будущему романисту за выговоры и наказания, которые он навлекал на себя, так как не только сам не готовил уроков в положенное время, но отвлекал от работы и других. В праздничные дни мне больше всего нравилось уходить куда-нибудь подальше с одним близким приятелем, который разделял мои вкусы, и рассказывать друг другу самые невероятные истории, какие мы только, способны были измыслить. Каждый по очереди занимал другого нескончаемыми повествованиями о странствующих рыцарях, битвах и волшебствах. Продолжение следовало ото дня ко дню, всякий раз, как представлялся благоприятный случай, и нам даже не приходило в голову как-то закончить свое повествование. А так как темы наших бесед мы держали в строгом секрете, они вскоре приобрели для нас всю прелесть тайных наслаждений. Рассказывали мы все это друг другу во время длительных прогулок в уединенных и живописных окрестностях Эдинбурга вроде Артурова Седла, Солсберийских скал, Брейдских холмов и т. д., и воспоминание об этих экскурсиях представляется чудесным оазисом на том участке жизненного пути, на который мне сейчас приходится оглядываться. Мне остается добавить, что мой приятель благополучно здравствует и преуспевает в жизни, но настолько поглощен серьезными делами, что вряд ли поблагодарил бы меня, если бы я более прозрачно намекнул на него как на наперсника моих мальчишеских тайн.
Когда отроческие годы перешли в юность и потребовали от меня более серьезных занятий и большего чувства ответственности, я каким-то роковым образом был возвращен в царство фантазии продолжительной болезнью. Произошла она, по крайней мере отчасти от разрыва кровеносного сосуда, и в течение долгого времени мне было запрещено двигаться и разговаривать, так как врачи считали это для меня положительно опасным. Несколько недель я не покидал постели, говорить мне разрешали только шепотом, есть давали в день не более одной или двух ложек вареного риса и позволяли накрываться только одним тонким одеялом. Это был период буйного роста, когда я отличался всей непоседливостью, аппетитом и нетерпеливостью пятнадцатилетнего юнца и, разумеется, жестоко страдал от суровости этого режима, необходимость которого диктовалась частыми рецидивами болезни. Читатель поэтому не удивится, что в отношении чтения (почти единственного моего развлечения) я был предоставлен самому себе, и еще менее тому, что я достаточно неразумно использовал то большое количество времени, которое так снисходительно предоставляли в мое полное распоряжение.
В это время в Эдинбурге существовала библиотека, основанная, если не ошибаюсь, знаменитым Алланом Рэмзи, которая, наряду с внушительным собранием сочинений самого разнообразного характера, была особенно богата, как и следовало ожидать, произведениями изящной литературы. В ней были представлены все жанры, начиная от рыцарских романов и увесистых фолиантов "Кира" и "Кассандры" и кончая наиболее популярными сочинениями последнего времени. Я пустился в этот литературный океан без компаса и без кормчего. И если только кто-нибудь по добросердечию не соглашался поиграть со мной в шахматы, у меня не оставалось иного развлечения, как читать с утра до ночи. Жалея меня и стараясь мне не перечить, мне разрешали - может быть, напрасно, хотя и из вполне естественных побуждений - по моему выбору изучать те предметы, которые меня больше всего интересовали, по тем же соображениям, по которым идут навстречу капризам детей, лишь бы они не озорничали. Так как мой вкус и аппетит не могли удовлетвориться ничем иным, я поглощал одну книгу за другой. Поэтому, помнится, я прочел все романы, старинные драмы и эпические поэмы, находившиеся в этом весьма обширном собрании, и тем самым, даже не подозревая об этом, накапливал материалы для труда, который мне в дальнейшем пришлось так долго выполнять.
Однако я злоупотреблял предоставленной мне свободой не во всех отношениях. Близкое знакомство с нарочитыми чудесами разнообразных романов довело меня до известного пресыщения, и я начал постепенно отыскивать в исторических сочинениях, мемуарах и путешествиях по морю и по суше события почти столь же удивительные, как и плоды вымысла, но имевшие то дополнительное достоинство, что они в значительной мере соответствовали действительности. После того как в течение почти двух лет я был предоставлен собственной воле, мне пришлось некоторое время жить одному в деревне, где я бы очень страдал от одиночества, если бы не нашел утешения в хорошей, хоть и старомодной, библиотеке. Я не могу обрисовать странные и неопределенные стремления, которые я удовлетворял этими книгами, иначе, как отослав читателя к описанию беспорядочного чтения Уэверли, который находился в сходном со мной положении; места романа, где упоминаются прочитанные им книги, основаны на моих собственных воспоминаниях. Следует оговориться, что этим сходство между нами и ограничивается.
Со временем мои силы и здоровье благополучно восстановились, и притом в такой степени, которой нельзя было ожидать и на которую трудно было надеяться. Серьезные занятия, необходимые для того, чтобы сделать меня пригодным для моей будущей профессии, отнимали у меня большую часть времени, а общество друзей и приятелей, собиравшихся начать самостоятельную жизнь одновременно со мной, заполняло свободные промежутки обычными забавами молодежи. Теперь я находился в таком положении, когда мне нужно было серьезно работать. Не обладая, с одной стороны, какими-либо природными преимуществами, которые, по общепризнанному мнению, способствуют быстрой карьере в области права, и не находя, с другой стороны, на своем пути каких-либо особых препятствий, способных затормозить мое продвижение, я мог с достаточной степенью вероятности ожидать, что мои успехи будут зависеть исключительно от большей или меньшей старательности, с которой я буду готовиться к карьере адвоката.
В задачу настоящего повествования не входит рассказ о том, как успех нескольких моих баллад коренным образом изменил все направление и содержание моей жизни и как кропотливый и усидчивый юрист, уже не первый год работавший в своей области, превратился в начинающего литератора. Достаточно сказать, что я несколько лет отдал поэзии, прежде чем серьезно занялся художественной прозой, хотя два или три моих поэтических опыта, собственно говоря, отличались от романов только тем, что были написаны стихами. Должен, однако, заметить, что примерно в это время (увы, уже около тридцати лет назад!) я возымел честолюбивое желание создать рыцарский роман, написанный в стиле "Замка Отранто", с массой персонажей из пограничных областей Шотландии, насыщенный всякими сверхъестественными событиями. Неожиданно обнаружив среди старых бумаг главу из этого сочинения, которое так и осталось незавершенным замыслом, я прилагаю ее к настоящему предисловию, считая, что для некоторых читателей будет любопытно познакомиться с тем, как начинал писать романы автор, которому суждено было так много создать в этом жанре впоследствии. Пусть те, кто не без основания жалуется на поток романов, последовавших за "Уэверли", благословляют судьбу за то, что наводнение, грозившее произойти еще в первый год столетия, оказалось отложенным на целых пятнадцать лет.
Этот, в частности, сюжет так и остался неразработанным, но мысль о том, чтобы приняться за романы в прозе, не покидала меня, хотя я и решил писать их в совершенно ином стиле.
Изображение памятных мне с детства ландшафтов Шотландии и обычаев ее жителей в поэме "Дева озера" произвело на публику такое благоприятное впечатление, что мне пришло в голову заняться подобной повестью и в прозе. Я подолгу живал в Верхней Шотландии, еще когда она была значительно недоступней и посещалась гораздо реже, чем последнее время, и часто встречался со старыми воинами 1745 года, которых, как и всяких ветеранов, легко было заставить пережить заново былые битвы при таком внимательном слушателе, как я. Мне, естественно, пришло на ум, что старинные предания и мужественность народа, который, живя в цивилизованной стране и в просвещенный век, сохранил так много характерного для более раннего периода общества, представляют, несомненно, подходящую тему для романа, если только все это не окажется лишь любопытным материалом, пострадавшим от неумелого рассказа.
Поставив перед собой эту цель, я около 1805 года набросал приблизительно треть первого тома "Уэверли". Покойный мистер Джон Баллантайн, книгопродавец в Эдинбурге, объявил о подготовке к печати книги под названием "Уэверли, или Пятьдесят лет назад" - заголовок, который я впоследствии изменил на "Уэверли, или Шестьдесят лет назад", чтобы он соответствовал времени действия романа. Когда я дошел, помнится, примерно до седьмой главы, я представил свое сочинение на суд одного из моих приятелей критиков, который отозвался о нем отрицательно. В это время я уже пользовался известной репутацией как поэт и не хотел компрометировать ее, предлагая публике сочинение в ином роде. Поэтому я без сожаления отложил начатую работу и даже не пытался защитить свое детище. Следует добавить, что, хотя приговор моего друга и был впоследствии кассирован на основании апелляции к суду читателей, это нисколько не умаляет его художественного вкуса, поскольку прочитанный ему отрывок доходил лишь до отъезда героя в Шотландию и, следовательно, в него не входили те главы романа, которые затем были признаны наиболее интересными.
Как бы то ни было, эта часть рукописи была уложена в ящик старой конторки, которую при первом моем приезде на длительное жительство в Эбботсфорд в 1811 году поставили на чердак вместе с прочими ненужными вещами, и я совершенно о ней забыл. Таким образом, хотя иной раз среди других занятий я мысленно и возвращался к продолжению начатого романа, однако, не находя его в доступных местах и будучи слишком ленив, чтобы пытаться восстановить его по памяти, я всякий раз откладывал этот замысел.
Два обстоятельства особенно чувствительно напомнили мне об утраченной рукописи. Первое - это широко распространившаяся и вполне заслуженная слава мисс Эджуорт, своими прекрасными зарисовками ирландских типов необыкновенно способствовавшая ознакомлению англичан с веселым и добросердечным характером их соседей-островитян, - и, право же, можно считать, что она сделала для укрепления Британского Союза больше, нежели все законодательные акты.
Я не слишком самонадеян и не рассчитываю, что мои произведения станут когда-либо в один ряд с творениями моей даровитой приятельницы, полными такого сочного юмора, трогательной нежности и удивительного чувства меры, но мне показалось, что нечто подобное тому, что так успешно было сделано ею для Ирландии, можно было бы сделать и для моей страны, представив ее жителей читателям братского королевства в более благоприятном свете, чем это до сих пор делалось, и вызвать у них тем самым сочувствие к их добродетелям и снисхождение к их слабостям. Я полагал также, что недостаток таланта может в известной степени быть возмещен основательным знанием предмета, на которое я мог претендовать, поскольку я изъездил большую часть Верхней и Нижней Шотландии, был знаком с представителями как старого, так и молодого поколения, а также потому, что с самых ранних лет я свободно и беспрепятственно общался со всеми слоями моих соотечественников, начиная от шотландского пэра и кончая шотландским пахарем. Такие мысли часто приходили мне в голову и представляли некое ответвление моей теории в области честолюбия, сколь бы несовершенным ни оказалось то, чего мне удалось достигнуть на практике.
Но не одни лишь успехи мисс Эджуорт побуждали меня к соревнованию и будоражили мою лень. Мне пришлось заняться одной работой - своего рода пробой пера, вселившей в меня надежду, что со временем я смогу свободно овладеть ремеслом романиста и почитаться на этом поприще сносным работником.
В 1807-1808 годах, по просьбе Джона Мерри, эсквайра, с Албемарл-стрит, я занялся подготовкой к печати некоторых посмертных произведений покойного мистера Джозефа Стратта, выдающегося художника и любителя древностей, среди которых оказался неоконченный роман "Куинху-холл". Действие этого произведения происходило в царствование Генриха VI, и само оно было написано со специальной целью изобразить нравы, обычаи и язык англичан в ту эпоху. Обширные сведения, которые мистер Стратт приобрел при составлении таких капитальных трудов, как "Ногda Angel Суnnаn", "Королевские и церковные древности" и "Очерки забав и времяпрепровождений английского народа", дали ему возможность использовать свое знание старины для написания предполагаемого романа, и хотя рукопись носила следы спешки и несогласованности между отдельными частями, вполне естественные для первого чернового наброска, в ней, по моему мнению, проявлялась значительная сила воображения.